Вселенская большая любовь

Ноябрь 2017 Не приняли рецепт. Сука в окошке пять минут мусолила, потом отдала двумя пальцами. Просрочен. Сказала с таким лицом, как будто перед ней наркот из канавы. Да чтоб ты сдохла. Это когда было? В голове шумит. А мог бы уже полгодика честно пить таблеточки, но: - Ваш вес классифицируется, как предожирение, между прочим, это серьезные основания за себя взяться уже. Обязательно. Больше не принимал лекарства, больше ни разу не заходил в зал. Да и в пизду, от таблеток все равно сон и ступор, и нихуя толку, они не посадят за стол на сутки, не помогут написать текст и написать код, и ради бога, с чем они вообще помогут, пошел четвертый год, в лучшем случае они едва-едва притупляют боль. Голова раскалывается. Пульсация постепенно нарастает. Когда выходил в аптеку? Вчера? Во вторник? Телефон разрядился. Кому должен – все нахуй. Задернул шторы, и все равно протекает его подводная лодка, свет режет глаза. Сходить в душ, уже будет легче. Сходить в душ, но страшно упасть там, как в прошлый раз. Хочется ебучую пиццу, до смерти. Давай сразу сожри кусок сала, а жир размажь по роже. Не заставить себя раздеться. В ванной не снимается зеркало. Дряблая белая туша, вот это вот – это все он, все, все, все, спереди бурдюк с топленым маслом, если вскрыть, потечет. Уже пробовал. Надо выписать новый рецепт. Надо вернуться на курс, хотя бы на месяц, надо поправить голову, это плохо кончится, это совсем, как зимой-15, не падал в такую яму, даже когда Алфи задолбил. Нужны лекарства. Лучше верить, что поможет, чем не верить ни во что. Лучше верить, что поможет, чем не верить ни во что. Зарядить телефон. Записаться на прием. Это был прошлый вторник, теперь Гена вспомнил. Он ходил в аптеку в прошлый вторник. Неделю не вылезти из дома. Тошнит от собственного запаха, настоебло полусуществование, тупка в сеть, даже цвет стен раздражает до трясучки, обордрал висок ногтями, потому что чесалась кожа. Почему деньги можно перечислить, а рецепт нельзя прислать? Ему же нихуя больше не надо, ни час пиздастраданий под сочувственные кивки, ни дешевый пиздеж и типа-сочувствие с типа-эмпатией, строго по прайсу, ему нахуй не надо слушать по новой о том, что таблетки не заменят терапию, и если он будет ездить в этот ебаный кабинет с цветочками на подоконнике два раза в неделю еще лет пятьдесят, однажды он почти наверняка придет к просветлению. Как же там вонял освежитель воздуха. Или это были духи у телки, которая вела сеанс. Как ее звали? Надо, наверное, вспомнить, если уламывать ее на срочный прием? Или сойдет «извините пожалуйста»? Сука, как же отдает в голову. Да завалите вы нахуй, он перезвонит. Звонок не затыкается. Гена не может понять, откуда звук. Книжные полки, мусор на столе, пакеты на полу (из-под жратвы, свинья ебаная, если уж не работаешь – мог бы хотя бы не жрать, пусть медленней худеешь сейчас, чем три года назад, но пару кило бы точно потерял, безвольный уебок, они прирастают не по волшебству, это все ты, за время, что ты ноешь и жрешь, можно было сделать тело, которого у тебя никогда не было, но ты жрешь и ноешь, жрешь и ноешь, и жрешь, жрешь, жрешь, жрешь, ты опять жрешь, ебаная мразь, ты опять жрешь, опять хочешь жрать, тебе никогда не хватит, твой труп из провонявшей хаты будут доставать подъемным краном, это не вымысел, посмотри на себя, шутки кончились, когда перевалило за восемьдесят, можно было с тех пор стать атлетом с каменной мышцой, но не тебе, ты не изменишься, он не уйдет, жир течет даже по венам, ты никогда ничем другим не был, Что гложет Гилберта Грейпа? Генетика). В поисках мобильника Гена сдирает с дивана одеяло с простыней, скидывает подушки, роняет джойстик. Нашел, тыкает в экран, раз, два, ну еще зависни, блядь. Потом понимает, что звонят в дверь. Перед глазами темные пятна. После вспышки активности (ебать перетрудился, а еще у тебя одышка, свинья ебаная, чо, сердечко колет? Многовато физкультуры? Ты врастешь в диван, на твоей сальной туше скоро будут пролежни, шевелись, сука, не марафон бежишь). Гена хочет посмотреть в глазок, но ничего не видит. Картинка расплывается, слезятся глаза. Дверь холодная. Одну секунду. Секунду. Да прекрати ты уже дрочить звонок, мразь охуевшая. - Гена? Славин настороженный голос за дверью. Блядь. Двадцать второе, Слава приехал из Питера. - Нормально все? Гена ударяет лбом об дверь лайтово, жеста ради. Потом ударяет как следует. - Ген?.. Дальше что делать? Просто помолчать, он уйдет рано или поздно? У него есть Никитин номер, есть Вовин, у Вовы есть ключи, будет кутерьма, сбор по тревоге и делегация под дверью. Это если на этот раз – наконец-то – все просто не пошлют его нахуй и не пойдут по своим. И Слава уже его слышал, знает, что он здесь. Свет сильнее просачивается через шторы. Если бы можно было взять билет для разгрузки не в Вену с Прагой, а сразу к далекому космосу. Гена садится под дверью, тяжело стоять. Если бы где-то было место, которого нет. Чтобы ни подходов, ни гостей, ни чужих голосов. Закрыться и пару недель не быть. Чтобы темно и тихо, прохладно и пусто, и ничего впереди, чистый лист вместо календаря, ни дедлайнов, ни планов, ни обещаний, никого, перед кем придется отвечать, кого надо учитывать, никого, кто свернул бы крышку и вытащил на свет. - Слав, я не могу сейчас. А он четыре часа ебенил в сапсане, потом еще час ехал с вокзала. Гена ждет, что сейчас начнется концерт, как всегда, «Ты там упоротый, блядь?», «Ген, ну охуенно придумано. Просто охуенно, братан». «Зашибись. А никак нельзя было утречком телефон взять и сказать, да?». Гена это все помнит, помнит каждый повод для срача на разрыв, помнит до малейшей детали все оттенки его голоса (он отвратно высокий у Славы, и только чуть ниже, когда Слава выебывается) Гена помнит все свои проебы, конечно, помнит, но – - Совсем плохо? Шорох по железу. Слава садится с другой стороны. - Извини. - Что случилось-то? Соска тупая, да просто заткнись и съеби уже. Славин растерянный голос. Напуганный. Слава научился рыдать в микрофон, Славин хнычущий тон живьем – это полный пиздец, он волнуется всерьез, конечно, он волнуется, каждый раз, и лучше бы это было на отъебись, лучше бы он пиздел. - Гена? Ему не хватает воздуха. У Гены потеют ладони, сердца стучит сильнее. - Геночка? Открой пожалуйста. Ну на чуть-чуть только. Уйди, пожалуйста. На совсем. Да? Точно? Да пускай катится, рано или поздно это произойдет все равно, и какая разница, что он пока цепляется, если кроет без перебоев, месяц за месяцем, год за годом, когда сказал ему, что лучше не будет, может быть, никогда – он кивал, глаза побитой собаки, мокрые синие Славины глаза, потом поцеловал Ганину ладонь, и когда сморгнул, на нее побежали горячие слезы. Прижимал Генину голову к своей шее, обнял его руками и ногами, жесткая койка на съемной квартире, в Крыму, холодное море, Славины голые колени, в тот же день играли в догонялки на берегу, галька стучала под подошвами, набегала волна, летели брызги, искрились, как драгоценные камни, сокровища далеких планет, в легких была острая холодная боль, подводила дыхалка, Гена смеялся, Слава поймал его и держал за пояс, крепко, и когда засыпали вместе, не хотелось от него отвернуться. Из его запаха, из теплого присутствия его длинных голых рук сплел себе гамак – колыбель на отвесной скале, посреди одного сплошного ничего, и укачивал себя в ней, неделю напролет, Славины губы были мягкими и чуть влажными, когда целовались, тоже наперегонки, тяжелый дым от скуренной травы наполнял спальню, как теплый воздух наполняет воздушный шар, и поднимались выше, неторопливо скользили по небу, и когда пели вдвоем, по дороге к берегу, Слава не замечал, что у Гены нет слуха, потому что у самого Славы его с роду не было. - Ген. Сказать ему? - Ну я уже приехал. Пошел ты нахуй, Слав. - Я верну деньги за билет. - Пошел ты нахуй, Ген. - Ну что ты хочешь? - «Ну что я должен», ага. Охуенно, блядь. - Я не понял. - Я сделал что-то, да? Опять? И с этой карусели не слезть, сколько не старайся. Сейчас Гена размякнет и скажет ему, что, конечно, не сделал, и скажет, скорее всего, не так, и если не ранит его невзначай (не бывает невзначай столько раз подряд, хотел, чтоб ему было больно, хотел его наказать, какого хуя эта сука цела и здорова, если тебе пиздец, да? Какого хуя ей будет нормально, если тебе никак? Он что, решил, что он лучше тебя? У него пробита голова, он гниет и разлагается, он пускал по вене и давился спермой, и все равно каким-то чудом он жив, а ты нет, он может, а ты нет, он сегодня встал с постели, а ты трое суток не можешь лечь. Двумя пальцами тебе вернули рецепт, они каждый раз смотрят так, они все понимают отлично, посмотри на себя). Сейчас Гена скажет, что Слава не причем, и Слава повторит: - Ну в чем дело-то? И что ему сказать? Не можешь сказать, потому что это не ответ, потому что это уебищно, тупорыло и жалко, ты мужик, в конце концов, или нет? Похуй, что он тебе ответит, у самого не повернется язык, потому что знаешь, как это звучит. Ты все знаешь. Отлично все знаешь. Ты знаешь, что это убогий безосновательный загон, нет ничего легковеснее твоих проблем, даже Слава со своим наркоманским говном тебя перемеряет, если бы он не любил тебя так сильно – тебя любил, обязательно, кому ты рассказываешь, господи, Ген, ну какая жалкая поебень, кому ты нужен, ты себя видел вообще, посмотри, давай, пусти его в квартиру, пусть он посмотрит, покажись, любил тебя, пиздец смешной хуесос, интересно, а он привез новые засосы из Питера, - если бы он не любил тебя так сильно, он бы давно сказал тебя все, как есть. Возьми себя в руки, сука. Чо, никак? У тебя ебало поползло, как у Ельцина на шестом десятке, кислое тесто, дряблая кожа. Воротник поднял на съемках? Щеки втянул? Даже глаза жиром заплыли, «Геночка», Слава сам тебе это говорил, два года прошло, никаких подвижек, не сдвинуть тушу с места, Геночка тонет в своей блевотине, Геночка сдохнет жирным беспомощным уебищем. Гена сжимает правое запястье левой рукой. Отпускает. Сжимает. Отпускает. Не помогает. А ты возьми кухонный нож. Гена молчит и сам себе не признается, как он напуган. Оно уйдет, если сидеть тихо. Оно никогда не уйдет, свинка. Гена посмотрел черновой монтаж Tutti-Frutti две недели назад. Триста тысяч бюджета на клип. Переговоры на РИПе. Модели в массовке. И все равно его ебло не помещается в объектив. Он знает все, что Слава на это скажет: в любом настроении. Что Гена красивый. Ты такой красивый, Эрик Картман, и совсем не толстый. Рассказывай себе это почаще, дверь в Нарнию вон там, подзабудь, давай, на что ты похож, убеди себя, что все ништяк, давай снимем еще видосик, где твой второй подбородок хлопает по брюху, ты до сих пор не ответил продакшену, чо поправить. Чем поправить, кроме скальпеля? Срежь ошметки, хуже не будет. Кожа сама отходит от тела, ты смотрел Молчание Ягнят? Гена знает все, что Слава скажет. Слава все уже сказал, столько раз. И когда он слушал трек, морщился, как от неприятного вкуса во рту: - Ген. Типа серьезно, да? Если ему так и так хуйня, может, он зато не заметит, насколько клип уебищный? Насколько ты смешной мудак? Маленький милый пухлик, Гена Рики Эф. Когда Син придумал эту строчку – когда Гена его похоронил – казалось, что все на свете победимо. Нарния вон там, Ген. - Давай, может… ну, может, в магаз сгонять? Жрачка кончилась у свинки, нечего хлебать из корыта? Он волнуется, смотри-ка, даже он в курсе, что ты не можешь не жрать. - У меня карточка присоединена к доставке. - Точно не хочешь – ну, там, врача позвать? - Ну какого врача? Слава сильнее теряется, долго подбирает слова. Извиняющийся, беспомощный голос. - Твоего врача? Психоперевозку вызови себе, ебанат дефективный, давно пора. - В аптеку? Не надо, нет? - Все нормально, Слав. - Было бы нормально, я бы внутри сидел, а не жопой пол в парадке протирал. - Все нормально. Просто немного… просто дай я… - Если совсем плохо, не прогоняй меня? Не – не надо? Пожалуйста? - Слав… - «Слав», блядь, в прошлый раз то же было, вот один в один та же вся хуйня – Да. - Ген. Геночка, ну не надо так. Ну уже… проверяли же, никому не понравилось. Ну что? Ну ты меня зачем пугаешь, для начала? Мне – пора пугаться уже, да, получается? Я же точно тогда не пойду никуда. - Слава – - Ген, я эту дверь ебучую так и так открою, ты попроверять решил меня? - Нет. - Я даже подходить к тебе не буду, если не хочешь. На кухне посижу, пока не отойдешь. А там как-нибудь – - Никак. Четыре года спустя это все равно безумно тяжело сказать, и Гена чувствует опустошение, полное, а Слава даже как будто оживляется, Слава всегда – оживляется – когда удается поймать его на крючок, когда Гена не в состоянии идти до конца. - Давай – ну, давай тогда вызовем ребят, у которых ты весной лежал? У них трансфер есть, все как в лучших домах – - Нет. - Гена – - Я не лягу в больницу снова. - Геночка… - Слав, нет. Я не могу. Вообще. - Так зато можешь отлично. - Я не могу никого… - Вот поэтому и надо вызвать. Ты как маленький сейчас выступаешь, между прочим. - Я не могу. - Что надо, чтоб ты смог? Тебе не бывает лучше, если тебя бросить в покое в твоем, ну я не знаю что ли, ты кого наебать-то хочешь? Что, чтоб ты смог? Мне с рекламы денежка пришла, хочешь, даже вставать не надо – они тебя отсюда на ручках понесут, еще игого сделают? Ген? По кочкам, по кочкам, по липовым листочкам? - В ямку ух… - И сидит Геночка в ямке. И не вылазит. - Десятый день пошел. - Ген – - Я все знаю, Слав. - Охуенно ты знаешь, нихуя ты не знаешь, оставляй тебя – - Я разберусь. - Рот ебал твой. - Как-то справлялся до сих пор, вообще-то. Без тебя. - Я блядь с седой жопой живу от того, как ты справляешься охуенно. Вот думал обратиться, телефончик дал Филипп Бедросович, где закрасить можно, по высшему разряду чтобы. - Главное, чтобы не присунули, знаешь. - Есть такое беспокойство. - У меня рецепт кончился. - На что? - Неважно. Не из твоего арсенала в смысле. - Завали ебало нахуй и диктуй таблетку тогда. - Ты определись как-то? - Давай, поумничай мне, замечательно. Мозг закончили мне ебать, теперь и поумничать можно, конечно, друг сердешный все стерпит, чо себя сдерживать. - Тебе не продаст никто. Ну если по-серьезке, Слав… - Не твоя печаль. Когда впервые встретились, он казался младше Гены, закрывал рот ладонью, если смеялся, и смотрел на него из-под челки, медленно шел рядом, подстраиваясь под Генин шаг, и зачем-то устроил ему блядскую «культурную программу», хотя Гена был в Питере не первый раз и на культуру ему в общем и целом было плевать. А потом солнце ярко святило в давно не мытое окно, у Славы были острые белые плечи, он зябко поднял их, когда снял футболку, и сложил руки на голой груди, обнимая себя за локти, он сделал к Гене полшага, босой, притихший и переполненный чувством чего-то важного, чего-то такого, чем для Гены секс никогда не был, и все шло к тому, но кто бы мог представить, к чему придет на самом деле. Гена не видел никого красивее – не Славы вообще, а Славы в тот день, Славы в любой день, стоило прикоснуться к нему и отвести завесу, и Слава не открывал глаз, пока они не оторвались друг от друга, и у него было такое лицо, как будто с ним происходило нечто невероятное, неповторимое, как будто он умер и воскрес, в тишине, на скрипучем диване, в комнате Дэна Чейни, как потом оказалось, в запахе книжной пыли, в золотом свете зимнего солнца. У Гены в руках. Как-то грустно и стыдно будем умереть, зная, что ни для кого не был так незаменим, так необходим, как для Славы Карелина в короткий миг надуманной влюбленности. Слава кому-то звонит. Слава с кем-то ругается. - Ну я и не сказал, что ты барыга, я сказал, надо очень. Бля, ну значит так вот, настолько. Ну ты сначала скажи, а потом можешь мандеть хоть до вечера, это как тебе нравится. Нет. А давай поиграем, как будто мне не похуй, а ты меня опять простил великодушно? Слава стучит в дверь настойчиво. - Ген! Ген, открой я договорился. Да, договорился, блядь. Я чо, типа ждать должен, когда ты продрищешься там и отпереживаешься? Типа первый день знакомы что ли? Ну позвони ему тогда. Дэнчик, я тебя сердечно прошу, вот с этим вот иди нахуй, пожалуйста. В доктора играем. Ну лучше пораньше. Я бы съездил забрать, только лучше б он привез. Ген, открывай! Ждем доставочку до пяти. Все случалось с ними ровно тысячу раз и нет ни единой причины ждать перемен.