Вселенская большая любовь

Апрель А не надо было пиздеть про альбом, когда садился за стримы. Вообще лишним было открывать рот, пока не написал ничего. Теперь – что? Должен, получается? Получается, пообещал? Опять наебал всех, скажут? Кинул на бабки еще? Народ верил, вкладывался. Когда ждать возвращенья СловаСпб? Чо по проекту там? А нахуй ты увел у Хайда филиал? А помнишь, как ты говорил в пятнадцатом году… что говорил? Не помнишь, вообще. Не помнишь, выходил вчера из дома или нет. Не помнишь, когда в последний раз ел. Пуст и нем. Обещал себе не пить вообще, завязал с травой, лучше бы завязал петлю, в голове мягкие стенки, не расслышать собственный голос, до вечера выдрачивал одну корявую строфу, с утра подвис комп и сожрал открытый файл. А надо было сохраняться. А надо было помолчать. А надо было регистрировать ипеху на себя. А надо было продлить рецепт, пока мог встать. А надо было резать по рукам два года назад. Пора остужать. Дни слиплись, как переваренные макароны на дне кастрюли. Заказать еду с доставкой, пожрать, и снова в отруб. Трудоголик, одно слово. Будильник на созвон по графике. Будильник, чтоб взбодрить Умнова. Будильник, чтоб отчекать баттл. Два часа тягучего муторного сна. Продрых будильник, чтоб проверить заливку на канал. Руки дрожат. Ладони липкие, лицо тоже, температура не спадает, хотя уверенно держишься на ЗОЖе, должен был подняться иммунитет, должна пройти простуда, но легкие дерет, а в черепной коробке прокисший кисель. Проебал тренировку. Сказал маме, что все хорошо, когда звонила. И в натуре: грех жаловаться. Здоровый мужик, можно воду возить, за окном месяц май, двадцать шесть лет – вообще хуйня, кто-то даже остался из прежних друзей, что-то даже делаешь иногда, что-то есть на кармане, чтобы выкинуть на доставку, но так и сдохнешь в углу под засаленным одеялом, нет сил подняться. Нет никогда. И на кой хер было самому себе врать? Конфы нет уже год, подумать только. Просто нет. Просто незачем. А казалось, что вы не закончитесь, а казалось, будете друг у друга, будете такими всегда. Это все ностальгия тупопездная, это лишнее. Люди взрослеют, тебе тоже пора. Раз конфы нет, о Славиных концертах слышишь с запозданием. Умнов присылает видос в личку: «Охуенное оформление, кстати, ничего себе» «Ору» «Это про разных две вещи, если что В одном видео Навожу ясность» На записи Миша Джигли в костюме читает стихи. Охуительней некуда. А все это вместе значит, что Слава уже откатал Москву, и завтра – сегодня – он в Питере. И надо, наверное, зайти. Зачем? Чтоб Миша Джигли почитал стихи? Чтоб дураком себя лишний раз почувствовать, давно такой прививки не было? «Какие наши годы. Какие ваши доводы». Слава на сцене уже три года как, и до сих пор ни разу не зачел ни трека из тех, что ты помнишь наизусть. У Славы не дар ненависти, у него благословенное презрение, к рукам под сценой, к баблу в кармане, к лощеным ебальникам с телика. К своему бессмертию. К своему наследию. Говорят, прокатился за двести ка в купе с Собчак. Говорят, свинтил в ЮАР рекламить «гараж». - Да похуй, блядь. Еще он не бросал сокровищ своей души ебланам, которые орут за Антихайп. Говорили об этом, говорили много когда-то. - Но ты пойми: эта же популярность, в конце концов, не будет длиться вечно за просто так? Ты что угодно – ладно – можешь говорить, Горгород – чухня, коммерция, не важно. Но ты вот с этим собираешься тур откатать? Вот так вот, в такой организации, да, в таком, не знаю, состоянии? Он улыбался. - А кто придет – ну хорошо – на твой концерт второй раз? Ты вроде как собрался в двадцать семь не помирать. Ты вроде что-то жрать там собираешься. Тогда был взрослым и умным, тогда настолько легче было расправлять плечи, на них лежало больше, гораздо, и груз казался неподъемным, но каждый день был повод выбираться из постели. Тогда еще для кого-то был важен, твое слово где-то было последним. Строил его по старой памяти, надо же. Занимал ему бабки даже. Рассказать кому, не поверят. - Да они за мной блевоту подожрут, им чем хуевей, тем прикольней. Ну спорим на пачку сижек? Дэнчик? Ты не переживай так. А то там язва, облысенье раннее, потом крайняя плоть отвалится, а дальше все, гангрена жопы и концертное агентство с Локиминами. Но два года назад, после Мирона, звонил тебе. Не трезвый. Сильно. Он месяц отмечал, ты месяц прятался, зажав руками уши. - Ты чо-то там пиздел, я помню. Такой какой-то, суетливый нервячок я слышал, что я там чо-то не поеду, что я не вытащу там тур, прям как весной, такая вот хуйня вся стариковская, ссыкливая… которая правда полная. Дэнчик. Дэнчик, а ты порепаешь со мной, пока я не уехал? Ну как – ты типа посидишь со мной, чтоб я хуй не забил? И там, может… похуесосишь меня, когда по делу? Тогда не надо было его вызванивать шесть дней, чтоб пять минут поговорить в седьмой. Тогда еще о нем спрашивали у тебя, а не ты собирал по крупицам новости через общих знакомых. Тогда были другие тревоги, и даже крутилось в голове, что он хочет тебя видеть рядом, по-прежнему, хочет тебя, почти как ты его, и если начнется снова, не найдешь сил оборвать, и как быть тогда? Теперь кажется – сам себе это выдумал. Не сам даже. Сам бы не додумался. Это были слишком большие и смелые мысли для скучного ослабшего тебя. Концерт, конечно, проспал. Май Стало слышно птиц: все время, даже с закрытой форточкой. Живая вода шума и шелеста, и их переливчатых голосов разливалась за окном, охватывала дом глубоким рвом, растекалась зеленым морем по спальнику, и на ласковую гладь падали лепесточки яблоневые, и потихоньку пробивались ростки из сырой земли, оплетал мокрые кости юркий вьюнок. Туда-сюда вертелся во сне, один в кровати, ногу налево, руку направо, вот они, широки владения, хозяин земли русской на несвежей простынке, к девяти утра подорвался за пивком на опохмел, пока спят фанаты. В детстве было по-царски, отдельный выходной, каждый год, на день рожденья. Память – решето, с детства сквозь него успело высыпаться все, что незачем беречь, и теперь кажется, за спиной остался благословенный край, один сплошной выходной, день рожденья день деньской, еще лет десять – и вот эта мутотень тоже будет вспоминаться, как рай на земле, и разве не заебись, что он превращает любые шесть соток в землю обетованную, просто сойдя с них нахуй? Солнце режет глаза. По земляному валу прыгает девчушка, в пышной яркой юбке, в резиновых сапогах. Голуби втроем пьют из лужи. Лень тратиться на ублюдочный панч. Утро доброе, птахи божьи. В ларьке свежий лаваш и пивко из холодоса. И о чем тосковать тогда, и к чему плакать нам? Интересно, а на Девятое выходной останется, когда в моче и горечи сойдет на нет последний ветеран? Заметочка на память: пересмотреть Мне двадцать лет. Давно уже не двадцать, и сильно старше половины тех, кто не вернулся назад. Да и не похуй ли? Последний год пошел до тридцати, потом будет не спрятаться в зеленые заросли, вот-вот вынесет за границы молодости, живая вода из горлышка, запотевший край прижал ко лбу – и как будто целует боженька. Телефон звонит. - С днем рожденья, Славк. Генерал кашляет. Генерал простыл. Еще три дня назад было понятно, что ему пиздец не весело, путался в словах, как в жопу пьяный, когда сидел на стриме, но Мишган написал ему, и он запретил приезжать, все нормально, все под контролем. Рот твой блядь под контролем. - Ты чего не лечишься? - Нормально. Спортпит, чай горячий… - Ага, изолят белка за щеку. Я отсюда слышу, что у тебя хрипы в легких там, чо как школьник ебаный? Это, в общем, все сила привычки, и ей следовать проще, чем не следовать, должна же оставаться какая-то последовательность, в самом деле, человеку нужны ритуалы, трупные шествия на праздники семьдесят лет подряд, бурные спектакли на тему «ебать, как нам друг на друга не похуй» еще пять. - Но шутки шутками, ты чего балуешься? Это все серьезно может быть. - Да хуй с ним. - Очень ответственное заявление, очень серьезное. Чо как я исполняешь, я тоже щас исполнять начну? - Я не про то звоню, подожди. Где-то в темной непроветренной комнате Дэнчик ворочается, трет переносицу. Приложить бы к его больной голове холодный бочок девятой Балтики. Поцеловать его сухой упрямый рот. - Ты отмечаешь как-то? - Ты хуй поедешь ко мне такой. - Гостеприимно… - Дэнчик, ты допросишься, что я приеду. Буду вместо днюхи своей тебе сопли вытирать, раз ты по-божески не понимаешь. - Ну попробуй, давай. - Щас такси возьму, я знаю, где твой ключ запасной приныкан. - Я хотел поговорить. Не самый такой момент – уместный, может быть, да? - Щас я серьезно, короче, у меня закончится лимит снисхождения, ты через Замая встречи забивать будешь, раз так теперь у нас все, раз просит у тебя сердечко вот этих сладких выебонов и русского смиренья. - Это хороший варик, кстати, а то ты мне обещал перезвонить в феврале последний раз. - Ты чтоб меня стыдить и унижать звонишь, да? - У меня тут сто тридцать тысяч твоих денег. Забери их пожалуйста по возможности. Адрес новый я тебе скину, ты, по-моему, еще не был у меня. Срутся всю дорогу до хаты. Срутся, пока Слава ждет машинку и едет в машинке. А когда подъезжает, пиздеж сходит на нет, и генерал в словах путается, как в шелках, и кашляет чаще, чем попездывает, и куда тебе пиздеть-то, птица-говорун, когда горло в нули. В квартире сыро и душно. Темный склеп с гнильцой, заросло болотце. Дэнчик не выходит встретить: дверка открыта, он сморкается и кашляет в ванной. Когда Слава заглядывает, он хочет, но не может встать, сидит на бортике. - Чо, совсем хуево, да? - Нормально. Он снова кашляет. - Да ебта-бля, генерал-генерал, а нахуевертил, как какой-нибудь ефрейтор царской армии… Слава тащит его в комнату, Дэнчик вроде собирался развыебываться, но всем весом виснет на нем, и от него не звука, только дышит хрипло, совсем перекрыло. Почему нужно, чтобы со всем перекрыло, почему иначе вообще не подступиться? Вроде друзья же, ну хотя бы. Не уважительная такая причина. В коридоре Слава останавливается, чтобы подхватить его поудобнее, он пропотел весь, футболка мокрая, мокрое лицо, холодное, а голова легла Славе на плечо, и чо, это новости какие-то что ли, что все было бы куда попиздаче и попривольнее, если бы не надо было убирать рук от него? Дэнчик просил не делать так. Не таскать украдкой, когда не предлагают. Очень хочется с ним рядом завалиться на диванчик и греть теплом своего сердечка, держать его крепко, ждать под одним одеялом, когда отпустит и пройдет, но Дэнчик очень просил так не делать. Лет шесть уже, получается? - Деньги в конверте на столе. - Рот. Твой. Ебал. - Слав. - Врач приходил уже? Градусник где поискать? - Я раз – Слава стоял и слушал, пока он легкие выхаркивал, хотел руку на спину положить, потом решил, будет хуже. - Ты сейчас когда кашлял, я думал, ты сблюешь заодно. Требухой сразу, и потом из нее чужой еще вылезет. - Ну здорово. - Ключ в куртке же? Я пошманаю, не хочу у тебя дверь бросать открытой? - А я как потом выйду? - В смысле? Я в аптеку и вернусь. Доктора по ходу вызову тогда. - Слав, я тебя не – - Я чо, совсем должен быть конченный, чтобы ты просил меня еще? - …об этом тоже не просил. Если я сейчас… если я сейчас не в лучшей… в форме в какой-то. Не надо меня унижать вот этим вот, не повод. - Блядь, а это с какой минуты такие правила, это почему вообще вот так вот стало-то, всю жизнь тебе не жало, что типа надо что-то делать друг для друга, еще говнился, что мало что никто не ценит – - Ну ты меня сейчас выставляешь каким-то… - Я тебя с ложечки кормил, мудила. Это когда не ты меня. - На врача у меня уже нет, Слав. - У тебя сто тридцать косарей валяются – ты кредит-то погасил или как вообще? - Погасил. Спасибо. Больше так не делай. - Пожалуйста. - Пожалуйста. - Ты нарочно ищешь, какие еще вот эти вот заебки себе придумать, чтобы просто не жилось, или как? Или у тебя типа шарик есть, как в Трассе-60, ты его встрахиваешь такой и решаешь: сегодня вот об это заебемся, отличный план, хитро придумал я? - Можешь считать, что это херня. - Это херня. - Но это моя херня. - Паспорт-полис где у тебя, принципиальный ты наш, стойкий боец, блядь, с кредитом в Тинькоффе? - Паспорта нет. Полиса нет. И тебя здесь быть не должно, потому что ты меня уже достал. - Ну, заготовками он ебашит из Гая Ричи, посмотрите на него, заготовками каждый может, заготовками и Эдвард Билл – фристайлер. Дэнчик уже не флипует. Дэнчик спит. А Слава помнит другую хату съемную у мышки Мини и его лицо серое совсем, как будто нарисовали водой акварельной, из-под смытых кисточек, ни цвета, ни сока, и как тогда отчаянно хотелось о нем позаботиться – но не уродился тем чуваком, у которого хватит пороха, хватит лаве на кармане, в конце концов. Ничего не бывает вовремя. Когда доктор через полтора часа приезжает, Дэнчик вообще на себя не похож, слушается молча, как не живой, отвечает на вопросы и вроде даже не помнит, что спорили. Очень тихо и ровно он отвечает. Даже как-то вот нахуй его чистосердечно послать хочется. Температура 39,5, острый трахеит, что пьете, сколько беспокоит. Две недели? А почему не обращались? - Потому что ебанат. Извините пожалуйста. У Дэнчика ноль внимания. Доктор узнал, по ходу, не удивляется. Это Слава КПСС, деревенский уебан, не кормите макаку, она кинет какахами. Он еще Оксимирона победил в семнадцатом. Дмитрий Быков говорил, это потому, что Окси еврей, а судьи – антисемитские свиньи славянские. Врач ушел, Дэнчик затух опять, мгновенно, где сидел. Слава компромиссный вариант находит, зрелое решение, одеялко на пол кинул у дивана и сидит себе, вроде как и ничего, вроде как и не вторгался в суверенные владения. Целует его локоть голый, пока не видит никто. Заказывает супов вьетнамских, чтобы остреньким по бацилле бахнуть. Смс-ка приходит о списании. Остаток на счете – лям семьсот с копейками. А было счастливое наивное времячко, когда казалось, что уж проблемы с бабками решатся тупо бабками. Но не решилось ничего, только выросло новое. Игра на повышение. Внимание, вы в мертвой зоне. И шаг из шеренги приравнивается к саботажу. Расстрел на месте. Дэнчик. Срочные новости. Умерь уже. И финал ты проебал на первом сезоне. Ну сколько можно-то. Ну кому не похуй-то. Его голос над ухом. - Ты уйдешь завтра, да ведь? - Ничо не переживай даже, пободу, сколько надо… - …а сейчас я типа с температурой сорок, да? Какой спрос меня, по-хорошему? - Я погорячился немножко, ну извини, ну ты тоже – - Иди сюда. Иди ко мне. Если… не противно, конечно. Август Дома закончились и кефир, и кофе. Вышел на улицу, хотя не собирался, и был поражен тем, какой благосклонный, и мягкий, и мирный был вечер. Назойливая, неотвязная тревога внутри все разбавлялась этим вечером, и растворялась, как настойка в воде, и понемногу теряла свои ядовитые свойства, а потом вымылась вовсе. Было светлое, свежее небо, в легких и тонких росчерках облаков. Вспомнил, как тянули с сестрой такими длинными, невесомыми лоскутами сладкую вату с одной палки. Небо лежало низко, и надежно закрывало: от чего-то, что обычно присутствовало – постоянно, как ядовитая застойная тревога, - и теперь это что-то было за небом, было беззубо, и никак не могло до него добраться. Повсюду были люди, но не было толпы. Воздух был наполнен, пронизан их голосами, их присутствием. Чувствовал, что не один поймал эту особую прелесть, эту щедрость редкого теплого вечера в конце лета. На площади били фонтаны, стояла белая стена из мелких брызг, и парень девушке показывал лягушку, внизу, у воды. Обещание праздника, общая бережность, внимание к счастливому моменту наполняло площадь. Не было сил, чтоб гулять долго, но сделал длинный крюк, сам себя обманывая, как будто все еще идет в магазин. Завернул в Дикси. Там было тесно, пахло овощной гнилью, и сыростью - от неряшливо протертого пола. Общее нищеебство вводило в печаль. Тщательно выбирал кефир, чтобы не хватануть просрочку. На кассе бабушка с девочкой рассчитывались за покупки. Две конфеты, батончик и бутылка газировки. - Это не дорого? Не дорогая? Вот эта? У бабушки нижняя губа тоскливо и жалобно задиралась над резцами, и на лице было написано «Ну опять что-то не так. И всегда будет что-то не так». С отвращением узнал собственное выражение, прилипшее к лицу в последние месяцы. Только у старушки были хронические боли и потная мелочь в кулаке, а на нем – чего спорить – до сих пор пахать можно было, и никто, в общем, не виноват был, что он все глубже проваливался в ничто с каждым днем, и если что-то было Не Так – мог бы встать и поправить, раньше как-то справлялся. Раньше как-то справлялся. - Девяноста три рубля. - Это уже по скидке, да? - Да, это все по скидке. - А, может быть, поменять тогда? Поменяем, можем быть? Поменяй, сходи. Вы простите нас, пожалуйста. Девочка без тени протеста пошла к стеллажу, бабушка догнала ее, не решилась отпустить одну на десять метров, подталкивала в спину, суетилась. Мелькнула мысль просто добавить им на газировку – ну сколько там, десять рублей? Тогда уже надо бы оплатить целиком. А предлагать неловко. А она так много говорит. А разве это не будет унизительно? А у самого пять сотен до конца недели. И так туго проворачиваются шестеренки в жвачке, которая у него теперь вместо мозгов. И сразу ясно было, что он, конечно, ничего делать не будет. Вспомнилось, как Слава оплачивал людям покупки в Пятерочке. Просто прокатывал карту, раз пятьдесят, вот для таких бабушек. Сняли видос про это, ну как же без видоса. И уже с досадой говорил ему: - Интересный у тебя приступ благотворительности. Раз в год, значит, в КПСС просыпается социалист. А потом оказалось, что он зарядил тебе сто штук с гаком на стриме, и ты радовался, как дурак, и как же стыдно вспоминать, «Имхотеп, чо ты хочешь?», попизделки вокруг Кубка МЦ, поездка в Москву, Ваня Фаллен обнимает за плечи, укуренный в щи, давно не виделись, надо же, ну у тебя все хорошо теперь? Слава пиздец с этим планом носился, я ему говорил, что не прокатит, но оно вон как все, прикольно получилось, да? - Я похож на бабушку в очереди, по-твоему? Или что это за тяга проснувшаяся, на вложенья в пользу убогих? - Чо, упоротый? - Имхотеп, принц Египетский. - Принц Египетский был Моисей, между прочим. Он ушел, как Окси, от бати-фараона, перекрасил паспорт и увел своих людей в страну грайма. Я так и знал, что ты одним глазом смотришь, когда я мультики ставлю, это вот обман доверия похлеще, между прочим. - Слав. Давай не плюсовать. Просто забери их и все. - Пиздец, драма. Нахуй вот это все – блядь, а как ты узнал-то? – а чо, перевести их типа не так прочувствованно будет? В пизду… - У меня твоей новой карточки нет. - Блядь, какой смысл? Ну кому это надо? - …я с Замаем расчитывался за последний ивент. Мне. - Что? Что тебе надо – блядь, чо за проблема такая-то, почему просто все нормально не может быть, ну типа ок, ну скинул я бабки – - Скинул бабки. Идиотом конченным меня выставил на всю сеть. - Да не выставлял я тебя – - По-моему, ты очень понимаешь хорошо, что так взрослые люди друг с другом не поступают, с уважением с каким-то. - Ты кредит в Тинькоффе взял под пятьдесят процентов – взрослый человек с уважением, я хуею с тебя, даже я так ни разу в очко не падал – - Были непредвиденные траты. Это не – - Ты чо, занять не мог? Блядь – сколько у тебя знакомых нормально упакованных, ну ладно, ко мне ты идти не хотел, это ж пиздец унижение, это совсем не как когда я у тебя бабки брал, тут серьезные дела, тут, можно сказать, с отбросами на одну лавку присесть и вши от них похватать еще, но с остальными-то - - Не то. - Что не то? Ну что не то? Блядь, Ася Клячина, которая хуй без соли доедала, но в долг не просила, потому что гордая была… - У моей мамы это любимый фильм, кстати. - Да? Прикольно. У моей тоже. - Слав – - А я думал, я вас познакомлю, кстати. Она в Питере на концерте была. Специально смотрел, чтоб в гримерке у вас были места и никакая пьяная ряха Хованская их не заняла. - Я правда хотел прийти. - Пиздеж дешевый. Помолчали. - Ты б не взял, если б я просто предложил, так же? - Конечно, нет. - ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ КОНЕЧНО-ТО НЕТ? - Не кричи, пожалуйста, это эмоции уже. Ты мне в долг дал? Какие проблемы. Дал, по-дружески, спасибо. Возвращаю в целости. - На тебе, Славочка, харчок в ебало с процентами, а теперь сам разотри. - А ты чего хотел, прости? Подарить мне их? Я понял, что ты очень успешный, состоявшийся человек. Такой подарок принять не могу, извини. - Сука, какими тропами блядь леприконовыми у тебя нейроны в твоей башке яйцеголовой путешествуют? Причем здесь какой я человек – это чо, по-твоему, ради понтов все, что ли? У нас вот так теперь? - Ты мне скажи. - Дэнчик, хочешь на колени встану? Ну прости, что у меня нормально все, впервые. Пиздец, крест целую, рубаху рву, у тебя там была где-то нагайка для самобичевания и утех пидорастических, хочешь, сам себя отхлещу, вот при всем народе православном – прости, что я больше не торчу, не в говне и не прошу до получки – - Слав, я – - Охуеть оскорбил я тебя. Жизнь сломал, смеюсь в ебало. - Тебе удовольствие это доставляет? - Знаешь, чо я хотел? Чтобы ты один не был в хуйне по колено. Вот чего я хотел. Пиздец. Я ебал себе голову пеплом посыпать, что вот такое я говно беспрокое и ничем не могу помочь никогда, и теперь я могу, получается, но хуй там, ты не хочешь, чтобы помогли, ты хочешь хуеть и страдать, и выебываться потом, что жрать было нечего и никто не пришел. С евродвушкой в заначке, укробеженец обездоленный хуев. - Мне нужны были деньги на ЭСТ. Я сам не ожидал. - На?.. - Я не… думай обо мне, что хочешь. Хуже не будет. Но за твой счет я жить не хочу. Перестану себя уважать. Слав - - Пиздец как тяжело тебя за человека считать, когда ты так бесишь. - Не важно. То ли я не могу объясниться, то ли ты не хочешь понимать. Ноябрь, 2017 У ворот надо звонить админу, чтобы встретил. Номера админа нет, Слава трубку не берет. Набираешь Букеру. Потом видишь сторис от СД и звонишь СД. Витя отвечает. Встречают. Съемки – в московской студии, где обычно Босс клипает вьюхи. Надымлено, навейплено, пахнет гашем. С Федосом сталкиваетесь. Федя на ногах стоит не твердо. Улыбается, как-то очень доверчиво и без выебонов, как будто Федя снова пацан-первокурсник (которого вы со Славой хуесосите в баре после отборочных). Есть вещи, которые не меняются. Глаз за очками не видно. Из зала битло. Слава читает. Телочки ползают по нему. Телочки работают. С тем же успехом, вокруг могли бы топтаться фанаты, фанатки, состав турнирки 140 или вообще никого, Славе глубинно похую, а еще он практически трезвый, что совсем странно, и даже не забывает текст. Долго стоишь за прибором. Слава тебя не видит. Подходит пожать руку Витя. Передают бутылку. Вытираешь горлышко краем футболки. Фаллен улыбается. - Ты Оксимирон, что ли? - Я ж не отказываюсь. Я интеллигентно твои слюни вытер. - А вдруг у меня тубик? - Да хоть СПИД, кому не похуй? И Фаллен слегка теряется, а ты думаешь, что, наверное, не стоило так отвечать, стоило поддержать шутку, но Ване проще улыбнуться, сделав вид, что и так смешно, а тебе насрать уже, в сущности, улыбнется ли он. Дима удивился, когда ты засобирался на съемку. Вдвоем сидели на чистой кухне съемной квартиры, куда вас расселил канал. - Уезжаешь? Дима заполнял дневник опыта, после съемок пилота. Две страницы апрельских тезисов. - Славка написал. «У меня клипак ночью. Вроде весело будет. Бабы голые. Приезжай, может быть?» - Чо-то не пошло у них? - А? Не знаю, не должно было. Дима нахмурился. Ход мысли был такой примерно: зачем тебе срываться туда – и что тебе вообще делать у Славы – если все в порядке? Кольнуло. С другой стороны, ты концерт Ежи в гримерке, и тот до конца не высидел. Там диван у окошка был, узкий совсем. Валялись вдвоем, положив головы на подоконник. Славино тело обжигало, от голени до плеча, но заставил себя не отодвигаться, и это чувство не угасало, а ты держал ебальник и пил вино с ним из одной бутылки, его губы стали темнее от вина и хотелось их вытереть. Овсянкий с Давидом Господем два часа хуярили, потому что Еже на сцену не выходили. Спрашивал Славку: - Не пора тебе, нет? Он делал вид, что не слышит. Все остальные делали вид, что не видят вас или что ничего не поняли. А может, не поняли. А может, давно поняли и ни для кого не новости. Слава сказал: - Давай просто съебемся. Ты вызвал такси, когда он ушел в толкан. Все так. Все так. Завтра на сапсан, днем смотрели материал по пилоту, на ваше ценное мнение по монтажу всем было похуй глубинно – как и на мнение по съемке, и по постановке, и по проведению ивента, и ты уже ничего не предлагал, просто хотел знать, что пойдет фокус-группам с дирекцией канала. Дима устал. Когда на пилоте его в рацию звали «Оператор Умнов», было как-то странно. Ты не мог объяснить себе, почему ебано на сердце, но ебано было. Дима был не «оператор». Он был Умнов и все на этом. Прозвучало бы странно, и ты ничего не сказал. Сразу следом заткнул мерзкий голос внутри себя, чтоб не портить момент триумфа, а Дима поделился на выходе: - Здорово, но они уебаны немножко. И ты почувствовал глубокое, счастливое облегчение. Почти как от Славы с Шуммом в одном зале. Почти как когда уткнулся в Славкину мокрую спину в августе, в Опере. Ответил: - Да хуесосы. Ты вон с первого дубля делаешь, и чо-то таких понтов не видно. Он улыбнулся, глядя тебе за плечо: от смущения. И ты обнял его, хотя старался не обнимать первым, Умночив волновался, когда ты делал так, что это из ряда вон уже, что на горизонте по-любому пиздец какой-нибудь. Кончился дождь, солнце село, ныли плечи от напряжения, поехали спать на съемную хату, полчаса протоптавшись на афтепати. Нужные люди, правильные слова, служебные рукопожатия, с трудом держал в голове имена, вокруг все, как могли, прикидывались, что узнали о вас вчера, что ты недостаточно важен, они важнее, ты дешево прикинут и здесь ты чужой. Было время, когда тебя можно было этим задеть, но хуй, который ты положил на них за два года переговоров, не поднял бы и король Артур. - А где Гнойный? Он не Гнойный, он Слава, а конкретно для них – он Вячеслав Карелин, но этого ты тоже никому не сказал, а сказал вместо этого – - А что Слава? И смотрел, как «креативный продюсер» ТВОЕГО проекта кисло обтекает, прямо в шарф-хомут. Шесть раз был в Москве, ни разу толком не сделал, что хотел. Не был на Ближней Даче в Кунцево. Не был даже на Красной площади и на Лубянке. В Оружейной Палате не был. Не был на Макарова в военном архиве. Зато на ивенты СловаМск два раза попадал. Смех и грех ебаный. А как-то даже вместе со Славкой строили пьяные планы, два года назад. Кажется, что жизнь прошла. - Щас пять минут отдыхаем, и снимем на столе девчонок. Слав, окей все? Кивает. Из кресла не встает. Девчонки расходятся. Та, что массировала ему плечи, пока снимали, продолжает, наклоняется ближе, волосы задевают ему щеку, но он вяло двигает рукой, и она уходит. Понятливая. Хорошая. Слава остается лежать, откинул голову. Подходишь сам. Когда Славка замечает, тут же вскакивает. Приятно. Не ждал вообще, после побега с Ежи-Ежи Славка глаза прятал за стеклами и лишний раз не смотрел в твою сторону. Ну что теперь. - Ну как, чо? Охуенно же? - Местами. - Местами, значит, местами, заявил он? Спорим, если я предложу, одна из них запросто отсосет тебе, барчонок? - И даже не одна. И даже если не предложишь. Слава ржет. Задирает на лоб очки. Глаза трет: как ребенок кулачками, при том, что здоровый лось. В павильоне душно, он потеет. - Тяпнем пяточку? Не надо бы. - А давай. Замай в Венгрии. Это, собственно, причина, по которой Слава пишет тебе в десять раз чаще, чем обычно, чем в Питере, чем в последние полтора года. И сейчас держит за локоть. И ведет в соседнюю комнату. И вообще о тебе вспомнил, уехав со съемок. Это хуйня, конечно. Конечно, нет. Конечно, да. Сколько можно на говно исходить? У всех своя жизнь – во-первых, а во-вторых – когда он зовет, все равно в основном не приходишь. Если пожар не надо тушить. Если «все пошло» у них. Слава скучает. Это никак не обнулить, как бы голос у тебя внутри не старался. Скучаешь тоже. Это не повод, например, был разъебать гримерку в Зале Ожидания, конечно, натащить туда пятьдесят ебланов, рассыпать кокс, съебать на полчаса «поссать» на воздух и ждать, что с рук сойдет. Но тем не менее. Тем не менее. Как в тот раз – как обычно – как всегда, в здании толпа народа, но куда больше шансов, чем неделю, чем месяц назад, - что поговорите. Как раньше. Как люди. Не можешь объяснить сам себе разницу – между этим вечером и их последней встречей наедине. Слава разминает плюшку. Вынимаешь пачку сигарет. - Ты свалил вчера рано как-то. Там с тобой пол съемочной группы селфиться собиралось. - Поэтому и свалил. - Да я так и понял. - Дэнчик. Слава вдруг становится серьезным и печальным. - Я думал, ты не приедешь. Когда деловые вопросы закрыты серьезные, узелки подвязаны, все дела. - Я не ждал, что захочешь. Эту печаль так трудно игнорировать: как будто она настоящая, как будто она что-то значит. Поджигаешь сижку, поджариваешь плюшку. Отдаешь. Слава смотрит на тебя, долго, в глазах средиземное море, ясное небо в питерской луже. Медленно моргает. Потом затягивается. Примеривается, неуверенно, потом кладет руку тебе на шею. Его ладонь совсем мягкая, влажная, и он нервно, часто поглаживает тебя большим пальцем по горлу, затягивается еще раз и наклоняется к тебе, уже знаешь – помнишь, отчетливо, - как будете целоваться, каким он будет на вкус, как мягко будет прикусывать твою нижнюю губу, - но забираешь сигарету и делает тяжку сам. Слава стоит потерянный и отвергнутый. Смешное слово, когда в реальной жизни. Сглатывает. Спрашивает: - Обижаешься? Смотрит исподлобья, при том, что на голову выше. Выдыхаешь. - Нет, что ты. Гаш хороший. Легкие в огне. Кашляешь долго, Слава берет за плечо, но получает по руке, нормально все. Слава смеется. Возвращаешь сигарету, чтобы не въебать плюшку. Кашляешь еще. Вытираешь рот. - Ты? Обижаешься? Неужели нет? Было бы на что. Стоял перед тобой на коленях и обнимал твои ноги, когда просил остаться. Слава мотает головой. Утыкается лбом тебе в плечо. Трется, как кот. - Я не так все хотел. Вообще. Я теперь каждый раз, как с тобой говорю, потом думаю – нахуя вот я так говорю, ну? - Я тоже. Стоят друг напротив друга, как дураки. В такие моменты кажется, что все понятно обоим, что пришли к согласию. Это, конечно, иллюзия. Сентябрь 2017 Он приходит, пропитанный дождем. Ты только вернулся домой, сумку не успел разобрать. Самолетом пропах. Встал к раковине, мыл посуду: осталась с отъезда, простояла две недели. Волшебно. Еще даже не позвонил Илья. Не звонил ему сам. И не хотел его видеть, до стыдной, беспричинной тоски, когда пошел открывать дверь. Не сомневался, что это он, даже в глазок не посмотрел. А там стоял Слава. Истерзанный, переполненный, и мокрыми, холодными руками, безумно бережно, - он взял твое лицо. С куртки капало. Намокла твоя футболка. Мучительное, невыразимое напряжение в его лице. И он поцеловал тебя – нежными, мокрыми губами. Он целовал тебя старательно, отчаянно, в поисках чего-то, что ты не мог ему дать, никак, дверь в подъезд была открыта, и ты отстранился, чтобы закрыть ее, без оправданий отходить было бы непростительно, Славины руки на твоем запястье, на твоем предплечье, прижал тебя к двери, сильно, врезался в твое тело своим: - Слав… - Не могу больше, не выгоняй. Его шепот горячечный, шарил по твоему телу, суетливые, беспокойные прикосновения, пальцы сжимали по-хозяйски и давили – до боли. - Я молодец буду, я что хочешь, я у тебя вот тут жить останусь, как кота подбери, буду - Денчик? – буду вечером встречать. Ну чего ты один? Я тебе руки вылижу все, буду жрать из миски и в ногах спать, я никуда больше, я все, что скажешь, я хороший и пушистый буду и нам – нам же, ну нам же так классно было… Оторвался от тебя. Ты по-прежнему чувствовал его губы, его зубы на своей шее, и на коже стремительно остывала его слюна. - Нам же очень было хорошо – ну как так-то, куда, это что, совсем поебать, что ли? Он протянул руку и кончиками пальцев погладил твой нос, а ты прикрыл глаза и позволил ему, и он заулыбался, и вот это лишнее было, конечно. - Слав, я не один живу. - Да в пизду МиниМаус - - Ну вот о чем и речь. - О чем речь? Мы четыре года вола ебем, я тебя люблю, блядь, о чем речь, какая речь, нахуй, сука тупая? Зрачки расширенные, небритое лицо. Который день – за радугой. Это хорошее объяснение, лучше любого другого. - Ну это не разговор сейчас. Хотел уйти – на кухню, чайник поставить хотя бы, может, рюмку ему налить, ему бы не помешало. Снова поймал за руку: уже иначе, уже по-злому. Ты толкнул его. Он толкнул в ответ, потом еще раз, к стенке. Прижался к тебе. - Хуй стоит у тебя зато. Пиздобол, блядь. Его ладонь – уже горячая – накрыла тебе пах, сжал тебя, сильно, не то, чтоб было приятно, но ты не мог никак выровнять дыхание, стало жарко, он так и не снял куртку, наследил в коридоре, сам тоже был горячий, тяжелый, навалился на тебя, его взгляд ошалевший – - И где я напиздел, по-твоему? Обнимал его одной рукой за шею. Другой уперся в грудь, чтоб он не сильно зажимал. Точно видел, что ему больно. Хотел сделать больнее. - Вот так, да? Вы поцеловались, быстро, жадно, прежде чем он продолжил. От него пахло мятной жвачкой, быстро сожрал перед тем, как зайти в подъезд: чтоб на тебя не дышать перегаром или похмельным блевом. - То есть чтоб я любил – это нахуй, а вот это – пожалуйста, это МиниМаус переживет как-нибудь, да? Он пока говорил, уже расстегивал тебе джинсы, а ты распахнул на нем куртку и стянул с его плеч. - Или уже похуй на МиниМаус? Похуй, да? Как на меня похуй? - Слав – - Меньше? Также? Я как девчушка-ебанушка – двинуться боялся, когда с тобой засыпал, между прочим, я знаешь, сколько… Не пизди, я сам не знал вообще, сколько прождал вот эту хуйню ебучую. - Слав, не трогай – - Не хочешь, да? Чо-то ты когда не хотел, как-то поуверенней получалось. Твой член у него в кулаке. Упрямое, требовательное движение его пальцев. Он прикусил тебе язык, и когда облизывал тебе горло, по спине бежали мурашки. Но это все было не так, чтобы важно, не так было важно, что с тобой Слава, важно было – что ваши четыре года братства, ваши мечты и грезы, ваши попытки и разочарования, нищее счастье бездонное, ваши рассветы на вписках, громкие слова и смущенное молчание, ты, в его глазах, совсем другой ты, талантливей, храбрей, достойней, чем был когда-либо, - все это летит на дно, скорость бешеная, разобьется вдребезги, и от предвкушения – слепящий восторг, лихорадочное возбуждение, нетерпение, раж – - Хуже, блядь, давалки ебаной – потерпишь, блядь, - нравится, когда ебут не спрашивая, вот так теперь будем, да? Стянул трусы, под джинсами, сжимал и гладил твою задницу, облизнул два пальца, было больно, когда втолкнул, он не остановился. - Как вещь когда – нормально, да? Даже мне можно? Ты пытался отодвинуться, он продолжал двигать пальцами, согнул, раздвинул, повторить, вверх-вниз, ты чувствовал, как у него сердце бьется, лежа у него на груди, положил голову ему на плечо, он прихватил за загривок, потом за затылок, повернул так, чтоб смотреть тебе в лицо. Вверх-вниз, глубже, еще глубже. - Сука тупорылая – ну скажи мне что-нибудь? Не могли глотнуть воздуха. Крайняя плоть легко скользила, он твою смазку размазывал, стояк был каменный, у него тоже – он твою ладонь стиснул и прижал к своей штанине, и когда он вошел в тебя, больно было вам обоим, явно, у него дрожали плечи. Притянул его к себе сильнее. - Так теперь будет, да? Давай так, могу так - похуй, хочешь, чтоб похуй, запросто, могу новых шрамиков наставить, если тебе так нравится, я все могу то же самое, если хочешь хуево - пожалуйста. Резко двигался внутри тебя. Потом сбился и целовал твое лицо, голову, руки, все, до чего дотянуться мог. Потом он заплакал. Прижимал его к себе и гладил по голове. Целовал его мокрые щеки. Потом попросил: - Давай до конца, если хочешь. - Прости, пожалуйста, я… я тебе больно, я не… я рехнусь вот-вот, я больше не могу. Правда. Честно. Дэнчик, ну пожалуйста. Поцеловал его снова. Ему, конечно, пришлось вытащить, лежали на полу, раздел его, целовал его горячую грудь и мягкие худые бедра, надеялся найти следы чужих прикосновений, рассказать себе, что это все не всерьез и не до конца, и пройдет обязательно. Когда оба кончили, быстро стало холодно, тянуло из-под входной двери. - Если я тебе предложу в постель пойти, ты меня точно уже не простишь. - Нет. Не знаю. Какая разница, если это потом, не сейчас? Март, 2018 Просыпаешься усталым и с первых минут понимаешь, что день не задался. Нужен ресет. Заснуть обратно, передвинуть планы на завтра. Завтра не наступает. Ты знаешь, что не наступит. Но продолжаешь убеждать себя, в полудреме, в три часа ночи, в сладком безвременье, когда телефон молчит, и спят все, кому ты что-то должен, и ты недосягаем и неуязвим – Наступит день, когда ты все сделаешь правильно. Наступит день, когда сможешь отправлять деньги маме. Приедешь домой, повесишь полки, починишь кран на кухне. Наступит день, и ты поправишься. Наступит день, и подтянешь спонсорские для Микки. Наступит день, и сядешь за стол снова. Наступит день, и откроешь турнирку. Наступит день, объяснишься со Славой, посидите, помиритесь, по-настоящему. Наступит день, попросишь Умнова отснять портретку Юльке, сколько можно гнать на себя вообще. Наступит день, проснешься лучше, чем ты есть, начнешь взаправду любить тех, кого должен любить. Наступит день, и найдешь работу. Наступит день, раскачаешься на демку. Наступит день, вернешь Антону пятерку, позвонишь ему первый, номер не поменялся за два года. Наступит день. День никогда не наступит. Решить бы уже раз и навсегда: смириться с этим – мужество или слабость? Это бегство с поля боя будет или наоборот? Наступит день, когда придет понимание. Должен. День никогда не наступит. Производственная памятка: 1. Если образ – заснуть и не проснуться, ляг и спи. Вещества не работают. Сопротивление. 2. При сильном желании, ты можешь пустить себе кровь. Важно: не конечный результат. Придется разгребать. Мед. Последствия. Другие люди (см. Мики, лето). Уборка. Выбрать время. 3. Машинист поезда не причем, он не заслужил. 4. Водитель тоже. + может свернуть или затормозить. + риск увечия без результата. 5. Ты умеешь плавать. А. Все видят. Б. Неконтролируемая среда. В. Адреналин при столкновении с водой. + опять риск увечий без толку. 6. Для сильных открыты все двери, но для слабых открыты все окна 7. Для сильных открыты все двери, но для слабых открыты все окна Для сильных открыты все двери, но для слабых открыты все окна Для сильных открыты все двери, но для слабых открыты все окна Никто еще не выжил с 16 этажа Если тебе до сих пор страшно, значит, всерьез ты не хочешь.