Свой среди чужих

Трелони рассказал сказку о том, как один шериф на северо-востоке ограбил поезд, груженный несколькими десятками, а то и сотнями слитков золота, перебил всех законников и сбежал, будто под землю провалился. Если это действительно так (а я сомневаюсь, что дело обстояло именно так), то, пожалуй, у него проблем больше, чем денег. Теперь за ним охотятся не только пинкертоны, но и любой, кто захочет стать богаче магнатов.

— Консервированная кукуруза стоила доллар неделю назад, — прошептала сквозь зубы Элизабет. Мистер Кримсон, престарелый владелец единственного универсального магазина в округе то ли в четвертом, то ли в третьем поколении, пожал плечами, стараясь не смотреть ей в глаза: — Неделю назад и Альберт Кастис был шерифом, мэм. — За пять долларов я могу купить две курицы, а вы предлагаете мне купить банку кукурузы? — Найдите того, кто продаст вам две курицы за пять долларов, мэм, и я с удовольствием скину цену до двух долларов. Элизабет глубоко вздохнула и попыталась в уме посчитать, сколько денег можно выручить с продажи ее жемчужного ожерелья и бабушкиного колье с бриллиантами. Не менее пятидесяти долларов, но кто же ей сейчас даст пятьдесят долларов. — Три доллара за кукурузу и пять долларов за буженину. Ни цента больше, мистер Кримсон, если у вас есть совесть. — Буженины нет, — отрезал владелец и сложил руки на стойке. Элизабет посмотрела на сверток на прилавке, около которого красовалась меловая надпись «Буженина, два доллара за пятьсот грамм», и почувствовала, как дрожит ее нога. — У нас кто-то вчера отравил весь скот, мистер Кримсон, и украл всех кур. Нам нечего есть. Пять долларов за буженину. За этот кусок, — она попыталась кое-как сдержаться, но вышло чересчур жалобно. — Прескверно, мэм, но буженины нет, — только смог вымолвить мужчина, приглаживая напомаженные волосы. Она никогда прежде не чувствовала себя более униженной, чем была сейчас. — Тогда пять долларов за десяток яиц. — Яиц тоже нет. Элизабет обвела взглядом добрых три десятка яиц, аккуратно выложенных рядом с несуществующей, по мнению мистера Кримсона, бужениной. — Тогда что у вас есть? — она отвела взгляд и попыталась незаметно смахнуть слезы из глаз, сделав вид, что поправляет выбившиеся из прически пряди смоляных волос. — Кукуруза и хлеб. — Сколько с меня? — сил спорить не осталось, благо никого, кроме нее и престарелой негритянки Луизы в магазине не было, иначе Элизабет точно бы не вынесла такого позора и наложила руки на себя еще до того, как добралась бы домой. — Пятнадцать долларов. Ее рука, потянувшаяся за кошельком, замерла. — Это все, что у меня есть… Пожалуйста… Мистер Кримсон относился к Элизабет достаточно равнодушно, изредка делая ей скидки взамен на интересные истории, о которых она читала в газетах, — времени у него не хватало, и он с радостью слушал молодой девичий голос, поэтому ему было вполне легко присоединиться к всеобщей травле Кастисов. И все же он считал себя порядочным человеком. — Хорошо, давайте сюда восемь долларов, мэм, — Элизабет тут же вытащила несколько купюр, боясь, что сейчас он передумает, схватила буханку хлеба и консервированную кукурузу, шикнула на полуглухую Луизу, выбиравшую то ли мыло, то ли помаду для волос, и выскочила за дверь. Луиза медленно прошаркала за ней. — Мэм, с вами все в порядке? Я не слышала, что говорил этот мистер, но вижу, что вы готовы расклеиться. Элизабет посмотрела на нее, как на сумасшедшую, пытаясь запихать в корзинку для покупок свой скромный обед: — Я никогда не заплачу, что за глупости. Луиза пожала плечами и не стала спорить. — Куда теперь, мэм? — Пойдем, купим пару куриц, — и все-таки Луиза никогда не видела Элизабет в столь подавленном состоянии, ей казалось, что еще чуть-чуть и молодая госпожа либо кинется на кого-нибудь с кулаками, либо кинется с обрыва. — Пойдемте, мэм. Может, купим у моего троюродного племянника? Он такой же негр, как и я. Мне он не откажет. — С чего ты вдруг решила, что мне откажут? — Элизабет почувствовала, как тает ее авторитет не только в этом городе, но и в собственном доме, ведь раньше слуги не высказывали таких идей. — Может, я не умею читать буквы, мэм, но умею читать лица. Тут нас не любят, мэм. — Не любят таких, как ты, — резко ответила Элизабет. — Даже если Альберт и виноват, а это чушь собачья, то я не совершила ничего плохого и не буду расплачиваться за чужие грехи. — Мэм, вы женщина, — ответила спокойно Луиза, причмокивая, — для кого-то одно это уже грех. А вы еще и можете говорить с высоко поднятой головой. Такое не прощают. — Раньше все было по-другому. — Да, мэм, действительно раньше все было… Куда вы? Постойте! Элизабет вмиг оказалась около фонарного столба, с яростью сорвала одиноко развевающийся потертый плакат, с которого на нее то ли с осуждением, то ли с презрением смотрели живые глаза Альберта, и прежде чем ее успела остановить Луиза, демонстративно скомкала его в руках, бросила на землю и придавила каблуком. — Не старайся особо, их тут тысячи, — крикнули ей с плетени, — лучше просто уезжай из города! Она развернулась слишком резко, чтобы кто-то сомневался в том, что эти слова ее задели, но быстро совладала с желанием прибить щурящегося от солнца Боба Костелло на месте. От него слышать такие слова было тяжело и даже в какой-то мере обидно, несмотря на то, что еще неделю назад сама Элизабет ни в грош не ставила ни Боба, ни его ухаживания, ни его клятвы в вечной любви, ее не впечатляли ни его заслуги на заводе — он выслужился до руководителя целого цеха в надежде все-таки покорить ее хотя бы деньгами, ни арабская лошадь, подаренная им ей на день рождения, ни жемчужное ожерелье на Рождество, ей было все равно женится ли Боб, переедет ли в другой штат, умрет ли от оспы — главное, чтобы его мысли были только о ней, чтобы он всегда любил только ее. — Я не знала, что змеи научились гавкать, как дворняги, — прошипела Элизабет. Боб сморщился, будто бы съел что-то кислое: — Кто собака, так это твой брат. А таким сучкам, как ты, место на псарне. С Элизабет мгновенно сошел весь девичий румянец. Раньше Боб Костелло в ногах у нее ползал, дорогу, по которой она ходила, целовал, а теперь прилюдно смешивал с грязью, и никто — никто в этом чертовом городишке! — не противился этому, никто не вызвал его на дуэль и никто не подумал, что Альберт спустит с него три шкуры. — За такие слова… — начала было Элизабет, но от неожиданности оскорбления, от осознания, что даже такой червь, как Боб, больше не на ее стороне, голос у нее осип и дрогнул. — За какие такие? — ее унижение, ее растерянный вид только придавали ему смелости — он будто бы расплачивался за все те годы страданий, которые она неосознанно, а может иногда и специально по девичьей глупости, причиняла ему. — Ты сестра вора и убийцы! Да еще и какого! Любой, кто плюнет ему в могилу, достоин медали от самого Вашингтона. — Скотина! — крикнула Элизабет, наконец придя в себя. — Сколько не поноси меня и Альберта, все равно останешься Бобом Костелло, за которого я никогда не вышла! Боб нахмурился, сжал челюсть и, ничего не ответив, заставил себя громко рассмеяться. Вслед за ним, будто бы только этого и ожидая, взорвалась гомерическим хохотом толпа зевак, наблюдавших за перебранкой. И хотя Элизабет видела, как Боб занервничал, она поняла, что другие этого не заметили и посчитали ее в достаточной степени опозоренной, чтобы больше не обращать внимания. — Пошли, Луиза, — прошептала она служанке, и та покорно заковыляла за ней на ближайшую черную ферму. Негритянских курятников все же сторонились, но, как казалось сейчас Элизабет, не больше, чем ее семью. — Сколько? — спросила она надменно, хотя не имела права так себя вести. Племянник Луизы, высокий, широкоплечий, даже очень симпатичный молодой негр, обнажил свои белые зубы и рассмеялся: — Шесть долларов. Элизабет хотела возразить, но вовремя сдержалась, доставая пару монет: — Держи. Ей претила мысль о том, что она вынуждена была покупать еду у негров, но больше всего она ненавидела то, с каким сочувствием они на нее смотрели. Эти черные по-своему любили Альберта — он практически изничтожил расистов в этом городе и окрестностях, медленно и постепенно восстанавливая порядок на вверенной ему земле. Если бы не поезд, его ждала бы блестящая карьера. А теперь он бандит, преступник, опозоривший значок шерифа и запятнавший государственную власть. Его семья — семья бандита и преступника, воспитавшая его таким, каким он теперь стал в глазах общественности. И сестра его, вечно гордая Элизабет, теперь не больше, чем зазнавшаяся стерва. — Леди, — окликнул ее племянник Луизы, — мы не верим, леди, в обвинения Альберта. Господин шериф был хорошим и честным человеком. — Спасибо, — только и отрезала Элизабет, замечая, как про него говорят все вокруг, будто бы он больше не жилец. — Луиза, пошли через чащу, не хочу, чтобы нас по дороге кто-то увидел. Старуха только закивала головой и, сложив руки за своей спиной, сгорбившись, заковыляла позади молодой госпожи. Элизабет не была настолько сильно любима горожанами, как ее старший брат Альберт. Хоть она умела и остроумно пошутить, и по-доброму приободрить, и даже иногда вела себя нежно и застенчиво, большей частью своей жизни она либо вышивала дома, либо работала в поле, сажая то морковь, то свеклу, ухаживала за курятником и пыталась ухаживать за коровами и вороной лошадью. Из-за истории с Бобом Костелло, любившим поносить ее за глаза, когда Альберт не мог услышать, за ней закрепилась слава взбалмошной и испорченной вниманием девушки, а когда уж предыдущей зимой к ним наведался их достаточно состоятельный кузен, желающий посвататься, и она его отвергла, все в городе стали считать ее как минимум суфражисткой. — Мэм, давайте пройдем около реки? — спросила с надеждой Луиза — она любила водную гладь и влажный климат, вероятно, связанные с ее счастливым детством. — Извини, настроения нет… Если хочешь, можешь пойти одна. Мне надо домой. Луиза хмыкнула, но к реке не свернула — оставлять госпожу надолго одну она боялась. Элизабет шагала в задумчивости: она с утра забрала почту, которую ей в прямом смысле швырнули в лицо, она также попыталась войти в ателье, но швея отрезала, что они закрыты, Боб опозорил ее самым мерзким способом перед практически всем городом, она купила несушек у негров и теперь прячется по чащам будто бы преступница. Сестра преступника. Нельзя было не заметить, что все ее мысли, даже направленные на обычные бытовые вопросы, все равно в эти дни возвращались к Альберту. Она думала о джеме — вспоминала, что он любил черничный. Она стирала белье — натыкалась на его штаны. Она подметала вечером двор — поднимала голову и представляла, как он возвращается домой. Она расчесывала волосы по утрам — думала о том, как сильно ему нравились они короткими. Ее жизнь крутилась вокруг старшего брата: все, что он не говорил, было верно и разумно, как бы он не поступал — он поступал исключительно правильно и по чести, он заботился о ней, давал денег и пытался кое-как выдать ее замуж, вернее, начинал разговор о том, что пора бы ей покинуть отчий дом и создать собственную семью. О себе в таком ключе Альберт, конечно же, никогда не говорил. И впервые Элизабет осталась без собственного брата, без вечной тени позади себя, пусть даже и любимой. Это ее и пугало, и расстраивало, и придавало сил. Сил на то, чтобы доказать всему городу — Альберт Кастис ни убийца, ни преступник, ни вор. — Луиза, как ты думаешь, — начала медленно Элизабет, смотря себе под ноги и замечая то землянику, то дикую морковь, — могли ли Альберта подставить? — Конечно, мэм, — отозвалась негритянка. — Но почему тогда он пропал? — Бог его знает, мэм. Элизабет подумала о Кэти, муж которой погиб в перестрелке у поезда, и передернула плечами — на глаза уже теперь бывшей подруги попадаться было нельзя. — Я хочу, чтобы это все оказалось страшным сном, Луиза, — призналась Элизабет, остановившись. — Я тоже, мэм. Они молча посмотрели друг другу в глаза, как делали всегда, когда дело касалось самого важного в их жизни: будь то первые кровотечения Элизабет, от которых она пришла в неописуемый ужас, будь то смерть сына Луизы, от потери которого она так и не оправилась, будь то вопросы хозяйства, связанные с продажей ранчо. — Пойдемте, мэм, на дорогах опасно, но в лесу не лучше, — Луиза обняла ее за талию, ибо выше не дотягивалась. — Пойдемте, я сделаю вам хорошую ванну. Когда из-за чащобы начали виднеться белые рамы окон и тяжелые зеленые, развевающееся на ветру со второго этажа, занавески, Элизабет ощутила не успокоение, о котором мечтала, а новую тревогу — она совершенно забыла, что придется объясняться с родителями о новых расценках на продукты. Луиза забрала у нее корзинку и скрылась на кухне, когда сама Элизабет настраивала себя на разговор с отцом. Их с Альбертом мать лежала наверху в спальне и не вставала вот уже пять дней кряду, и хотя Элизабет пыталась с ней поговорить пару раз, она отказывалась есть с ее рук и даже не отвечала на вопросы. — Отец, — она зашла в гостиную, нервно сжимая руками юбку и пытаясь изобразить на собственном лице что-то помимо рыданий. Тем не менее она тут же застыла, когда отец, читавший до этого письмо, радостно вскочил с кресла, подлетел к ней и, схватившись за ее талию, поднял, покружив, над землей: — Элизабет! Как я рад, доченька! Смотри! Он пытался показать ей письмо, но был так взволновал, что не мог говорить, только восклицал несвязно и пихал бумагу ей в руки: — Спасение! Валентайн! Боже, Элизабет! Я знал, знал! Дрожащими руками Элизабет развернула письмо и, смахнув пару выступивших до этого слез, смогла прочитать заковыристый почерк, который она ожидала увидеть всякий раз на праздники: «Дорогие мистер и миссис Кастис, а также любимая Элизабет! Вчера я узнал, что Альберта обвиняют в ограблении поезда с государственными деньгами, а именно слитками золота. Я слышал и, главное, читал, что он провернул это в одиночку, перестрелял порядком десяток наших товарищей и скрылся, как будто провалился сквозь землю. Я не верю ни единому слову. Во-первых, я знаю Альберта. Вы знаете Альберта. Он бы никогда так не поступил, а если бы и встал на путь вора, никогда бы не убил своих товарищей, которым вчера пожимал руки. Во-вторых, ограбление поезда дело старомодное и очень опасное. В одиночку такое было нельзя провернуть, значит, у него должны были быть сообщники. Но ни я, ни вы не представляете себе такого Альберта, который бы связался с преступниками. С убийцами. В-третьих, если он всех перестрелял, откуда там взялись свидетели? Как все вдруг стали уверены, что это сделал он? И последний вопрос, который волнует и меня, и, я уверен, вас тоже: почему Альберт исчез? Я прошу приехать ко мне и рассказать все, что вы знаете, чтобы понять, почему Альберт так поступил. Эти деньги — на билет до Валентайна. Очень жду кого-нибудь из вас. Шериф Джонс.» — Ты поедешь? — спросила ошарашенно Элизабет, испугавшись одной только мысли о том, что она останется одна в этом чертовом городишке, с матерью, которая не хочет видеть ее по какой-то причине, и с Бобом Костелло, все также желающим заполучить ее. К последнему выводу Элизабет пришла неожиданно, списав все его оскорбления на гнилую натуру и глубокую обиду отвергнутого жениха. — Я? — отец растерянно оглянулся. — Нет, дорогая, нет. Ни в коем случае. Я слышал, что этот деревенщина Боб нес про тебя вчера в салуне. Уезжай, наш друг, мистер Джонс, обязательно позаботится о тебе. — Я? Одна? — Хочешь поехать с Луизой? — Я… — Луиза! — но отец ее не слушал, он мыслями уже был где-то далеко — где Альберта уже оправдали. — Луиза! Собирай вещи, брось ты этих мерзких куриц! Луиза, собирай вещи! Цезарь, Цезарь! Быстро сбегай на станцию и купи билеты до Валентайна для Луизы и мисс Кастис. Они отправляются как можно скорее! Мигом, мигом! Элизабет оставалось только покорно опустить голову. Она все равно хотела уехать, пусть Валентайн не так далеко, как ей хотелось бы.