Arca, in quam...

Нет во всем Петербурге места более спокойного и размеренного, чем кофейня на самом краю улицы — притаилась почти что в центре, спряталась за блестящими дверями, не различить среди сотен других — безликих. А внутри тепло, пахнет сладостью и чем-то еще травянистым, дразнящим, но приятным, лекарственно унимающим всю печаль: шалфей, быть может? Столики с всегда чистыми скатертями, высокие барные стулья ближе к стойке бариста — здесь любят говорить. Но посетителей никогда не бывает много. Сидя в уголке, Маша перебирает тетрадки, стукает пальцем по сияющему экрану планшета, от которого у нее болезненно горят глаза. Она путается в обложках, царапает одну — ноготки соскальзывают, она сердито сопит. Перед глазами, хоть закрывай их, хоть держи открытыми (а лучше — спички подставляй), мелькают бесконечные округлые строчки конспектов, выписанных ее аккуратным почерком, росчерки цветных маркеров, цифры дат, имена давно уж сгинувших в веках людей… Маша любит учиться. Но когда страниц слишком много, они противно шуршат, ехидно, с вызовом, а запихнуть в голову все-все невозможно, а скоро срез… Маша жмурится и тихонько чихает: продуло на суровых петербургских ветрах. Кутается в серый вязаный свитер. — Хотите тыквенный латте? — спрашивает у нее вежливый мягкий голос — раздается свыше, и Маша испуганно вздергивает голову. Рядом с ее столиком стоит вполне приятный человек — молод (Маша бы постеснялась считать, но на тридцать с хвостиком он выглядит), светлоглаз, с каштановыми, чуть вьющимися волосами, стянутыми в аккуратный пучок, с ровной, под линеечку бородкой. Ее подруге, Виттории, он бы не понравился, не любит она таких («Хипстер», — звучит в мыслях чуть шипящее словечко Виты). Это он протирал рамы картин на стенах, пока она мучилась с историей… — Простите? — переспрашивает она, ерзая. — У нас акция, — улыбается мужчина теплой такой улыбкой, какая мелькает на лицах детей и блаженных — и она ему удивительно идет, и в сердце у Маши будто бы ласково урчит пушистая кошка под махровым пледом с кисточками. — Сидите тут дольше пары часов — получаете тыквенный латте. Это к Хэллоуину. — Когда я была маленькой, мне сказали, что Хэллоуин — день рождения Сатаны, — застенчиво признается Маша, потому что как-то с лету догадывается, что он все поймет, что с ним можно говорить о чем угодно. — Конечно, в Аду их не празднуют, это все глупости. Суеверия. Я спрашивала у одного знакомого демона. Люди живут бок о бок с нечистью, а сказки в памяти еще живы. — Это старый кельтский праздник — старше нас, — непонятно вздыхает мужчина, — но я рад, что людская память долга и не истирается так быстро, иначе ничего чудесного в мире бы не осталось. Так хотите латте? За счет заведения. Подумав, она кивает и решается. Это ведь такая мелочь — ей просто хотят сделать приятно; разве можно запретить кому-то творить добро? Маша снова погружается в историю, а пробуждается, когда перед ней ставят чашечку — сладкий кофе с пенкой. — Спасибо… — говорит Маша, прячась за высоким воротником вязаного свитера. — Христофер, — подсказывает он. Странное произношение заставляет мысли спотыкаться о необычное имя. — Маша. Просто Маша. Улыбаясь, она с наслаждением отпивает глоточек, удивленно косится на него. Выжидательно глядя, Христофер садится напротив, подпирает голову рукой и чуточку щурится, как довольный ленивый зверь. Больше в кофейне никого нет, за окном гаснет день, изнывает на самой грани. В темноте бежать домой совсем не хочется. — Красивая картина, — произносит Маша бездумно, глядя на портрет женщины, — которую вы протирали. Очень… светлая. Как иконы, знаете? — стеснительно произносит она, озираясь: в мире, где рядом может оказаться демон или вампир, о святости не принято говорить. — Немного рисую на досуге, — соглашается Христофер. — Вы никогда не пробовали нарисовать человека, которого давно не встречали, по памяти? Это единственный шанс не растерять родные черты, когда его не видишь… И не сможешь увидеть. Но мне показалось, что мы сознательно делаем их идеальными. Забываем усталую сеточку морщин, опухшие глаза… Тянется человек к прекрасному. — Кого вы рисовали? — почти испуганно спрашивает Маша. — Мою мать. Я боюсь забыть. Столько лет… — Разве не осталось фотографий? — Тут же прячет взгляд, винит себя за брякнутую глупость, но Христофер совсем не обижается, будто на это и не способен, будто он ко всем людям — вот так с открытой душой, впустит и незнакомца в дом, подарит ему ключи от самого сердца. — Осталось, много всего осталось… Да не то. Вы вот на нее очень похожи, — подумав, добавляет Христофер. — Не хотели бы позировать? — Я? — удивляется Маша, забиваясь в свой уголок, и напуганно хлопает глазами. — Что вы — совсем не похожа. Она такая красивая, а я так… Мышь. Она вцепляется в чашечку, а когда сладкий кофе заканчивается, Христофер все молчит. — Вы настоящая, — наконец говорит он. — Ко мне приходят только настоящие, потому я так счастлив здесь работать, потому мои двери всегда открыты… Я люблю людей, всегда любил, даже когда… Не важно. Сейчас принесу еще кофе. Не убегайте только, я не маньяк. Короткий смешок убеждает ее остаться. Наблюдать за Христофером издалека увлекательно: как он порхает у себя там, смешивает кофе и вязкий и золотистый, точно мед, тыквенный сироп. Как художник за работой — он еще присвистывает что-то неуловимое, смутно знакомое. Они говорят долго, а все будто бы застывает. Впервые за долгое время Маше тепло, ее вечно холодные руки отогреваются о пылающие стенки чашки. Она убирает тетради, а потом и запихивает их в сумку. Небывалое спокойствие накрывает ее с головой — у нее нет ни единой причины быть такой радостной и счастливой, но Маша запоздало вспоминает, что для этого причин и не надо… Ей кажется, что она говорит со старым другом, которого не видела вечность — и теперь нужно рассказать обо всем сразу. — Вы волшебник? — глупо спрашивает Маша; в ней просыпается любопытный неуемный ребенок, впервые в своей коротенькой жизни испытавший нечто, похожее на чудо. — Настоящий? — Нет волшебников, Маша, есть маги, ведьмаки и еще сотни разных колдунов, — с иронией парирует он. — Я совсем не обучен магии: должны ведь остаться в мире обычные люди. На них он и держится. Но мне определенно приятно, что вы так думаете. Маше жаль уходить, но ведь она не может здесь ночевать. Город подмигивает в окно искорками сияющих кошачьих глаз; спешат мимо прохожие, кутаясь в шарфы и поднимая воротники. — Как называется ваша кофейня? — хмурится она уже в дверях, оглядывается в поисках вывески, но то ли это Маша так устала и хочет спать, то ли ее вовсе нет. — Вы найдете, если захотите. Просто попросите город вас провести, он меня знает, он поможет, — обещает Христофер. — А про портрет подумайте! Непременно подумайте! Дверь перед Машей распахивается сама собою, и она ойкает, теснится к стене. В кофейню залетает нечто громкое, радостное, блестящее оскалом — она различает лохматого беса в накаленной от холода кожанке. За ним засовывается узкая песья морда с краснючими глазами — адская гончая. Маша боком протискивается к выходу, но воспитанный пес обнюхивает ее ботинки и виляет хвостом. — Иса, будь добр! — вскрикивает бес. — Нам как обычно! Не можешь мне тихонько плеснуть коньячка?.. Холод собачий! — Ночная смена, рядовой Войцек? — миролюбиво спрашивает Христофер, выглядывая из-за барной стойки. — При исполнении не наливаю, кто же будет хранить покой города? Веселые голоса звучат все тише, отдаляются. Холодный ветер со стороны моря едва не срывает с нее теплый берет, но Маша тихо, как-то по-рождественски счастлива.