Тёмные скалы

      Свечи догорали — и в светильнике над картиной, и в канделябре на подоконнике. Охряные капли пламени расплывались перед глазами, а затем сливались в единое пятно, вычурно-размытое, словно клякса.       Виски, казалось, вот-вот взорвутся от боли. Она усиливалась с каждым проклятым днём, когда я не подходил к проклятому мольберту. Порой думалось, что проще оторвать себе голову, чем совладать с этой болью и гулом в ушах. Там бесновалось штормовое море и бог знает что ещё. Какие ещё демоны. Я и прежде не хотел этого знать, а теперь и подавно.       Пора было покончить с этим. Со всем и сразу, господа.       Я кое-как поднялся со стула и пошёл к холсту почти вслепую; меня качало, как корабль в бурю.       Корабль!       Он был на картине — стройный двухмачтовик с тревожным кровавым заревом парусов. Я написал его самым первым; предвестника беды, посланца из бездны, готовой вот-вот поглотить стоящего на утёсе человека. Мне не нужно было видеть его лица, я помнил его в мельчайших деталях. Человек этот тотчас нарисовался перед мысленным взором: светловолосый, моложавый, улыбающийся, доверчиво распахнувший объятья морю. Едва ли он был англичанином. Когда я работал над эскизами, в мыслях навязчиво крутилось что-то нудное о Термидорианском Конвенте.       Теперь яркие паруса корабля станут символом жизни, распускающимся цветком простой человеческой радости, единения с красотой природы. Бездны не будет. Изводящего давления в висках, заставляющего выть по ночам — тоже. Аллилуйя!       Я нащупал подрамник, стиснул его крепко, до боли в суставах — и триумфально грохнул об стену. Полотно с трескучим стоном осело на паркет у ног.       Следующим умер мольберт. Я убил его одним ударом. И я убил бы любого, кто попытался бы мне помешать. Клянусь, я бы убил… я бы… я…       ...я взял свечу. Кипа газет и эскизы, смятые в комья, занялись мгновенно. Да будет пламя! Огненная геенна принимала обратно в утробу отпрысков своих, и в свете огня, отразившемся на стене, я увидел чьи-то глаза — совершенно безумные, оплетённые красной паутиной лопнувших сосудов.       Да это же мои глаза!       Зеркало. Верно, там висело зеркало.       Оно показывало не единое сумасшествие. В миг предсмертия оно напомнило о том, что мне пошёл двадцатый год, только двадцатый, а дверь заперта наглухо, и ключ выброшен в окно. Был ли другой выход? Я искал его больше месяца, да так и не нашёл, а теперь думать о нём не имело смысла.       Чёрный дым наползал, душил. Я отступил назад, к окну, крепко закрытому ставнями, потом осел на пол. Почему так долго?.. Огонь был всюду, но я всё ещё дышал — с кашлем и хрипами, как из преисподней. Дышал! Сквозь шум в голове проступал другой шум. Кажется, кто-то кричал, и дверь ходила ходуном.       Секунда — и мощный поток холодного воздуха раздул пламя сильнее. Оно смотрело прямо в глаза, хохоча и кривляясь.       Меня подхватили, поволокли куда-то, с силой прижав к лицу мокрую тряпку, — вот тогда-то я понял, что значит по-настоящему задыхаться.       Потом меня швырнули оземь, и щёку грубо оцарапала мелкая галька. Пахло гарью и дождливыми сумерками, но вокруг было светло, как днём. Чьи-то торопливые руки ощупали меня, цепко пробежались по телу сверху донизу.       — Этот живой, — прогудел бас. — И те двое тоже, только обгорели. А дому точно конец. Эй, отойдите в сторону, леди, тут не самое лучшее зрелище для дам.       Я с усилием поднял голову и увидел, что рядом корчится человек — совершенно чёрный от сажи, с обожжённым лицом. Это он тащил меня наружу?.. Людей вокруг было много: они кричали, бежали сюда со всех сторон.       — Можете встать? — надо мной нависла серая тень; приглядевшись, я опознал в ней констебля. — Дайте-ка руку. Ну, скажу я вам, мистер… Счастливчик вы, просто в рубашке родились.       Когда до меня дошёл смысл его слов, я рухнул обратно на землю и хрипло, безрадостно рассмеялся.