Тёмные скалы

      Мерный ход больших настенных часов не успокаивал, а тревожил. Тревога была родом из детства: однажды отец, выпив лишнего, сказал, что каждое движение стрелок — это удар молотка, который вколачивает очередной гвоздь в крышку гроба.       Будучи ребёнком, Марвин не понимал и не признавал правоты столь грубого, страшного факта. Но позже, взрослея, вспоминал слова отца всё чаще.       Сейчас, удобно устроив голову на коленях Лорелин, он опять думал о том же. Приближался закат — а с ним и меланхолия, угрюмая и злая. И следом — новая ночь в тоскливом одиночестве, без сна, но полная беспокойств и тяжких размышлений.       По утрам всё было иначе. Пока солнце высоко стояло в небе, Лорелин была рядом — сколько лесных троп они исходили вместе, беседуя, смеясь и резвясь, как дети! Но самое главное оставалось невысказанным; Марвин каждый раз обещал себе, что сегодня они обязательно поговорят о будущем, и всякий раз осекался, представив, как потускнеют её глаза, как померкнет улыбка. Секунда цеплялась за секунду, час — за час. Так — в радости и муках — прошло полторы недели.       Нет! Больше тянуть было невозможно. Как и превращать их жизни в хаос, потворствуя сиюминутным желаниям. Пока Марвин только пытался выстроить правильную цепочку дел и событий, через которые предстояло пройти, однако одно он знал совершенно точно — теперь им с Лорелин уже нельзя жить врозь.       — С тебя самого сейчас можно писать картину, — сказала она полушутливо-полусерьёзно, безотрывно глядя на него сверху вниз; её пальцы ласково перебирали его волосы. — Идеальное воплощение элегии.       — Давай уедем, Лори, — вышло прямо, без предисловий, но, пожалуй, так было лучше.       — Уедем? Куда?       — Vive la France, — Марвин улыбнулся, зная, что Лорелин повеселит его произношение. Впрочем, за дни, проведённые вместе, он неплохо подтянул позабытый французский. — Ville de province, Mont Blanc и настоящие леонтоподиумы. Ты хочешь поехать со мной в Chamonix?       Лорелин действительно рассмеялась.       — Это то, что я хочу больше всего на свете, — произнесла она таким печально-мечтательным тоном, каким говорят о прекрасном, но несбыточном. Это больно ранило. И всё же в её голосе тонко звенела надежда, и Марвин тотчас ухватился за эту надежду, как за спасательный круг.       — Ну вот я и заручился твоим согласием. И я не шутил, отнюдь. Значит, ты бы уехала… А остров? Ты будешь по нему скучать?       — Конечно, буду, — ответила Лорелин уже серьёзно. — Иногда мне кажется, что я и повенчана именно с ним, а не с лордом Эшвудом. Но у острова есть хозяин. А после… после всё достанется Руди. Я уверена, он оценит этот дар по достоинству.       Достанется Руди! Эти слова напомнили о том, что Эшвуд — смертен и, кроме того, очень стар. Марвин не желал ничьей гибели; это была просто данность. Но думать сейчас следовало о другом, и говорить — тоже.       — Я хотел спросить тебя о лорде Эшвуде, потому что ты, должно быть, хорошо узнала его за столько лет. Ты говорила, он добрый человек, Лори, — Марвин прикладывал огромные усилия, чтобы слова звучали мягко; любое упоминание об Эшвуде и его добродетели порождало острую вспышку неприязни. — Как ты считаешь, с ним можно поговорить начистоту?       — Ты хочешь поговорить с ним? — уточнила Лорелин. Задумчивость шла её лицу, придавая ему внеземной одухотворённости.       — Если ранить — так глядя в глаза. Мерзость, но лучше кинжала в спину. Пока я просто хочу рассмотреть варианты.       — Он действительно добрый человек. И я так дурно поступаю с ним… так низко, Марвин! Но что я могу поделать?..       — Если старина Эшвуд так хорош, как ты рассказываешь, почему же он не подумал о том, что этот брак не принесёт тебе счастья? Перед тем, как жениться?       — Это было нашим общим решением. Я ведь уже говорила, разве нет? После того, как похоронили маму… — она сбилась, переводя дыхания, и пальцы, по-прежнему ласкающие волосы Марвина, замерли. — …на второй день сэр Далтон позвал меня и лорда Эшвуда в дальнюю гостиную, тщательно запер дверь и сказал: «Дитя!» Это у нас повелось ещё с моего детства — так он меня называл. «Дитя, — сказал он очень тихо, — я едва могла расслышать. — Я скорблю вместе с вами. Но я хочу поговорить о том, что узнал сегодня утром от Гилберта». Я поняла, что лорд Эшвуд рассказал ему о наших планах — но о помолвке, конечно, было решено объявить позже. Сэр Далтон спросил, хорошо ли я подумала, и я ответила: «Да». Тогда он сказал: «Я безоговорочно доверяю Гилберту и не сомневаюсь, что он прекрасно позаботится о вас. Но, с его позволения, я хочу предложить вам альтернативу. Мы — я и леди Марш — будем счастливы принять вас в нашем доме и принять самое тёплое участие в вашей судьбе. Поразмышляйте, дитя; завтра я уезжаю и мог бы забрать вас с собой».       — Ты отказала ему? Лорд Эшвуд тебя отговорил?       — Он не отговаривал. Напротив. Позже мы с сэром Далтоном встретились на крыльце — уже одни. Он ещё раз спросил меня, не соглашусь ли я ехать с ним. «Я очень уважаю Гилберта, он мой давний друг, — сказал он, — но поверьте, дитя, необдуманные поступки часто обходятся нам слишком дорого». «Это давно решённое дело, сэр, — ответила я. — Иные пути я даже не рассматриваю, хоть и благодарна вам за доброту». Он как-то странно усмехнулся и продолжил: «Вы ведь знаете, что у нас с леди Марш нет своих детей; а я вижу, что её это угнетает. Вы с ней могли бы стать друг для друга утешением. Она кажется строгой, но у неё большое сердце». Я сказала ему, что я уже не ребёнок, и тогда он спросил: «Ты уверена, что справишься, Лорелин?» Я ответила какой-то пространной фразой… очень самонадеянно — мол, человек создан таким, что может приспособиться к любым обстоятельствам и справиться с чем угодно. «Да если бы так, дитя! Да если бы так!» — он сказал это негромко, но с такой беспредельной тоской… Если бы ты только слышал, Марвин! Ты знаешь, он всегда был неунывающим, острым на язык… Эта бесконечная череда смертей… она очень ударила по всем нам. Следующим умер сэр Далтон. Ты же читал в газетах? Врачи сказали, что у него было больное сердце.       — Жаль, что ты не уехала с ним тогда.       — Может, и так — что теперь говорить?       Собраться с духом для решающего вопроса оказалось нелегко. Несколько бесконечных секунд Марвин бездумно изучал лепнину на потолке, прежде чем произнёс:       — Если он желает тебе добра, сможет ли он и отпустить тебя по-доброму? Без громких судебных тяжб?       — Я не знаю, Марвин, — её губы дрогнули, и глаза сделались тоскливыми. — Может быть, да, а, может быть, и нет. Просто представь себя на его месте. Ты бы простил такое? И благословил в новый путь?       Это было больно, но справедливо.       — Отпустил бы на все четыре стороны. Если мне предпочли другого — к чему навязываться? Это ниже собственного достоинства.       Впрочем, Марвин прекрасно понимал разницу между попранным достоинством и попранной репутацией пэра — и какая чаша окажется тяжелее на весах Эшвуда, оставалось только гадать.       Лорелин прерывисто вздохнула и снова потрепала его по волосам.       — Какой ты славный… А вот я — я совсем не добра, хотя ты, может быть, и думаешь иначе. Ни за что не простила бы предательства. Ни за что! И себе не прощаю.       — Может, и мстить стала бы, эриния? — неловкой шуткой Марвин надеялся хотя бы немного разрядить атмосферу, но Лорелин ответила без улыбки:       — Стала бы. Конечно, стала бы! Безнаказанность может погубить человечество быстрее, чем чума.       — Вот как! Выходит, твоя отвага ещё безумнее, чем моя?       — Выходит. Я сразу поняла, что в этом мы с тобой ужасно похожи.       — А как же высший суд, Лори?       — Хорошо тем, кто в него верит, — немного поколебавшись, она добавила с грустью, разрывающей сердце: — Лорд Эшвуд любит меня, Марвин. Действительно любит. Это может сыграть нам на руку — но может и обернуться против нас.       — Если обернётся — придётся уезжать так, без всяких судов, — как только эти гнусные слова слетели с губ — самая настоящая дерзость была с вызовом отпущена в небеса! — на душе невообразимым образом полегчало. — Я не в том положении, чтобы обещать тебе золотые горы, но как-нибудь проживём. Работать я умею. Может быть, в свободное время попробую снова начать писать… хотя бы пейзажи.       — Как хорошо было бы! — воскликнула Лорелин оживлённо. Взяла с блюда румяное яблоко, надкусила и протянула Марвину. Он откусил с того же места, что и она — и улыбнулся. — Я была бы так рада. Ты ведь очень одарён, очень! Почему ты бросил писать?       Сердце забилось чаще, и в груди стало совсем тесно. Он должен был рассказать ей всё — сейчас ближе неё у Марвина не было никого, — и страшился снова заблудиться в этой беспросветной чаще воспоминаний.       — Это потому, что все твои картины сгорели? Ты… упал духом тогда?       Он бы многое дал за то, чтобы её предположение оказалось правдой.       — Нет. Я хотел, чтобы они сгорели, — Марвин прикрыл глаза. Разочарования и ужаса на её лице он бы не перенёс. — Я сам это всё устроил.       — Сам?       — Да. Я поджёг свой дом и покалечил людей, которые меня спасали. Достаточно веский повод для презрения, правда, Лори? — он усмехнулся; может статься, сейчас всё и закончится — она встанет и уйдёт, и он уйдёт тоже. Но едва ли она сможет презирать его сильнее, чем презирал себя он сам.       Лорелин никуда не ушла. Только её тёплая ладонь переместились с его головы на руку; крепко сжав её в своей, она поднесла его пальцы к губам и поцеловала — с таким пылом и трепетом, что от неожиданности Марвин распахнул глаза. Никто и никогда не делал так прежде, даже матушка — не самая скупая на ласку.       — Для презрения? Господи! — она редко поминала бога и обычно делала это спокойно, но сейчас Марвин подивился её горячности. — Я уже несколько дней раздумываю, как живут люди, которые не знают, что можно так любить — когда и умереть не страшно? И как я сама могла так жить?       Он ощутил необычайный прилив сил, напоенный её любовью и мыслями о том, что однажды снова попробует взять в руки кисть. Ради этого стоило немедленно отбросить уныние в сторону и действовать: для начала подумать о том, где взять приличную сумму для отъезда. Расходов предвиделось немало, а сбережения у Марвина были очень скромными — их едва бы хватило на то, чтобы пересечь границу. Брать тысячу фунтов из рук Эшвуда даже при самом благополучном развитии событий теперь казалось сущей бесчестностью — нет, он ещё не пал так низко. Мистер Моррис, банкир, на чьи деньги была выстроена часовня, при которой Марвин работал до того, как приехал на остров, был очень душевным, благонравным человеком. Может быть, он согласился бы выделить небольшую ссуду…       — Вспоминаешь тот пожар? — Лорелин всё ещё не отнимала его руки от своего лица. — Почему ты решил умереть тогда?       — Не видел другого выхода.       — Выхода из чего? С тобой случилось что-то страшное?       — Страшное, Лори. И не только со мной. Послушай, — воздуха едва хватало, чтобы говорить, но она смотрела на него ласково и ободряюще, — послушай, я не уверен, что тебе надо это знать. Я сам до конца не понимаю, что это было. Если это моё безумие, пусть оно останется со мной, в прошлом. Не очень хотелось бы прослыть сумасшедшим в твоих глазах.       — Ты вовсе не выглядишь сумасшедшим. Почему я должна так подумать о тебе? Ты судишь предвзято — это, знаешь ли, ранит. Однако ты в своём праве — и не обязан ничего мне рассказывать.       Но он чувствовал, что обязан. Как иначе? Он собирался связать с ней жизнь, — и при этом утаить важную часть этой самой жизни? Недомолвки непременно нарушили бы всё таинство близости между ними, такой естественной и спасительной, что, каждый раз, припадая к губам Лорелин, Марвин не сомневался — бог простит, простит!..       — Не сердись, — пришлось задержать в своей руке её ускользающую ладонь. — Просто я до сих пор не могу придумать для всего, что тогда происходило… м-м, рационального объяснения.       — Возможно, мы придумаем его вместе?       Он пожал плечами, всё ещё в смятении, а потом начал говорить, хмурясь и спотыкаясь на словах.       — Живописью я увлёкся с детства, а к отрочеству уже писал довольно сносно. Может быть, сказалось и то, что я долго работал подмастерьем у одного портретиста. В школе при акамедии художеств меня считали одним из самых способных учеников, но всё дело было в моём прилежании. Я и сейчас тебе скажу — моё мастерство никогда не равнялось таланту. Во время учёбы я, конечно, стал писать чуть лучше, чем сносно, но не более того. Технику я старался отшлифовать, довести до идеала. Только ни одна из моих работ не была по-настоящему выдающейся — я видел это лучше всякого критика. Технические несовершенства можно простить; но как можно простить отсутствие того, что даётся извне? У таких картин не бывает собственной души — значит, не видать им и совершенства. Дар заставляет их дышать, Лори, а у меня были просто неплохие задатки, усердие и любовь к своему делу.       — Ты слишком строг к себе.       — Не думаю. Да меня это и не слишком беспокоило тогда — я был уверен, что пробью себе дорогу и так. Путь осилит идущий, а упорства мне было не занимать, как и юношеской амбициозности. В школе я крепко сдружился с одним ирландским парнишкой. Мы учились вместе, взрослели вместе и дурачились вместе — по части проказ нам точно не было равных, но мы умели хорошо таиться. Как-то раз, проснувшись утром, я… как бы объяснить это чувство… я словно увидел перед глазами фрагмент картины, которую непременно должен был написать. Такое чувство не ново для художника, если ты понимаешь, о чём я, — но оно было ново для меня. Свои картины я обычно продумывал долго и тяжело. На выходе я получал добротные работы — но всё же отнюдь не шедевры. А тогда я словно заглянул за грань, откуда черпаются сюжеты — мне оставалось только перенести это на холст. Так вот, Лори, сначала я увидел обычное яблоко, вроде этого, — Марвин ещё раз откусил от глянцевого бочка и вложил яблоко в ладонь Лорелин. — Только оно было не таким чистым. Его словно изваляли в пыли. Поначалу я даже и не подумал браться за дело. Яблоко — что может быть примитивней? Оно не выходило из головы и уже начало здорово злить — а день на пятый или шестой меня свалила такая мигрень, что временами хотелось разбить голову об стену, чтобы прекратить мучения. Ничего не помогало — она как будто жила сама по себе: то отступала, то усиливалась. В момент просветления я кое-как встал с кровати и набросал на листе это злосчастное яблоко, чтобы немного отвлечься — и потому что оно мучило меня не хуже боли. Мне тут же полегчало. Потом я увидел новый фрагмент — яблоко держала девочка, ребёнок. Я с трудом умел придумывать лица, но тогда мне и не нужно было придумывать. Я видел её лицо так же чётко, как вижу сейчас твоё. Она была хорошенькой, но бедно и неряшливо одетой, растрёпанной и исхудалой — очень болезненного вида. Обычный деревенский ребёнок. Следом пришло название. Представь себе, Лори, это была реплика — самая обыкновенная, ничем не примечательная. «Возьмите яблоко, сэр!»       — «Сэр?» — переспросила Лорелин, внимающая каждому слову. — На твоей картине был какой-то джентльмен?       — Да; его я написал позже. К тому времени я уже знал весь сюжет: молодой мужчина, одетый франтовато, даже вычурно, по-городскому, склоняется к ребёнку, принимая яблоко. Но ухватить детали одежды никак не получалось, и я бесцельно слонялся по комнате, пока не вспомнил костюм-тройку своего друга — он пылинки с него сдувал. И ботинки начищал до блеска — знаешь, это глупое мальчишеское подражание местным денди. Тогда картинка выстроилась полностью. Очень воодушевлённый, я без всяческого зазрения совести вписал в картину своего приятеля — только со спины. Я уже предвкушал, как покажу ему полотно, когда он вернётся — днём раньше он уехал проведать родных. Но прежде я показал картину своему профессору живописи — она казалась мне лучше остальных. Он смотрел на неё очень долго, всё время хмурился и повторял: «Так… так…». Наконец он поднял на меня глаза и сказал: «Молчите, Койн! Говорить буду я; кажется, я разгадал вашу шараду».       Лорелин непонимающе приподняла брови.       — Я тоже немало удивился. Я ведь не вкладывал в картину какой-то особый смысл, я просто писал то, что видел. «Что ж, — сказал профессор. — Стоит только присмотреться, и разгадка как на ладони. Только взгляните на это очаровательное, но чумазое, нездоровое дитя, на её перепачканные ручки! И этими самыми ручками она держит такое же перепачканное яблоко. А юноша — судя по всему, приодетый и вдохнувший города деревенщина, уж слишком безвкусен наряд — несомненно, попробует его. Дьявольский плод, который несёт погибель во многих сказаниях. Разве такие юноши пекутся о чистоте фруктов? К тому же ваше дитя не отбрасывает тени в солнечный день — означает ли это, что она и есть само воплощение смерти, иномирное существо под личиной человека?» Я был так ошарашен его трактовкой, что не смог ничего возразить — и поражался тому, насколько логичной она была. «А ведь это недурно, очень недурно, Койн! — он похлопал меня по плечу. — Magnum opus! Ещё пара-тройка подобных работ — и я буду ходатайствовать о том, чтобы внести вас в список студентов, достойных собственной выставки в академии».       Марвин остановился, переводя дух, и поразился тому, как быстро потекла речь. Неужели боль, годами копившаяся внутри, так настойчиво требовала выхода?       — Он сдержал своё слово?       — Сдержал, но позже, когда я действительно написал ещё несколько картин — очень быстро, одну за другой. Мой друг задерживался, однако я и не думал переживать — у него была большая семья, и он давно не виделся с родными. Но через месяц стало ясно, что он уже не вернётся. Он умер в своей деревушке, в доме отца, от желудочной лихорадки.       — Как это ужасно! — Лорелин сжала его руку сильнее и прибавила: — Ты, конечно же, связал его смерть со своей картиной… Но разве это не могло быть простым совпадением?       — Разумеется, могло, — так я тогда и думал, чтобы совсем не свихнуться. Мало ли людей умирает от желудочной лихорадки! Я отправил его отцу деньги, которые мы с приятелем выручили на благотворительной ярмарке, но так и не решился разузнать подробности. Боялся, как последний болван; а если бы всплыло это чёртово яблоко?.. Со временем стало легче, всё почти позабылось, тем более что моими картинами заинтересовались господа маститые и влиятельные. В каких только салонах я не бывал! Понемногу стал набирать известность в художественных кругах, — Марвин поймал себя на том, что сейчас он будто рассказывал о ком-то другом; он почти не помнил себя таким. — Критика тоже была — мои картины сравнивали с картинами сэра Далтона Марша, говорили, что я краду его идеи. Как я мог объяснить им всё, что со мной тогда происходило? Про ту странную бездну, откуда я на самом деле брал идеи? О том, что идеи сами требовали взять их и не прощали ослушания? Сэр Далтон Марш, надо отдать ему должное, не остался в стороне и громогласно заявил, что вселенные художников неисповедимы и имеют свойство пересекаться. И что он благословляет меня в новом пути, тем более что сам оставляет жанровую живопись на некоторый срок; во время путешествий по Европе его сильно заинтересовала архитектура. Ну, я и продолжил писать. Тогда мне нравилось это состояние безумного творческого подъёма и эйфории — я ни минуты не сидел без дела. Только по ночам, иногда… я просыпался и подолгу не мог уснуть. Мысли путались, я будто пытался вспомнить что-то важное, но не мог. Однажды я проходил мимо маленькой пекарни, Лори, и вдруг всё в этом переулке показалось мне знакомым. Я впервые был в этой части города, но отчего-то знал, что на углу находится цветочный магазин, а у перил на входе в бакалею облезла краска. Даже эту брусчатку я уже когда-то видел…       — Deja vu?       — Что-то похожее. Именно на брусчатку я и стал смотреть — меня не отпускали мысли, что она должна быть расколота в некоторых местах, но всё было цело. И тогда я вспомнил, почему мне так казалось: в моём цикле картин, — я назвал его «Лики смерти» — была одна… Тёмный переулок, газовый фонарь и несущийся на огромной скорости кэб. Он сильно накренился влево, очень опасно накренился. На переднем плане я написал треснувшую брусчатку, и падение, как ты понимаешь, было неизбежным. Когда первое волнение немного улеглось, я открыл дверь в бакалею — навстречу мне вышел благообразный старичок. Прикупив кое-что к завтраку, я завёл с ним приветливую беседу — на счастье, он оказался очень разговорчив. Когда он рассказал, что Миллинг-лэйн в западной части города наводнили полицейские из-за потасовки, я тотчас спросил: «А у вас здесь не бывало каких-нибудь происшествий? Стрельбы или чего-то ещё?» Старичок засмеялся. «Нет, мистер, откуда им быть; сроду о таком не слышал. У нас, слава богу, покойно и благодатно — кто попало ведь тут не живёт». Тогда я тоже рассмеялся — с огромным облегчением — поблагодарил его и ушёл. Какое-то время я по-прежнему жил в своём экстазе; спустя несколько месяцев я шёл по делам и опять оказался в тех местах, у бакалеи, но сначала даже не заметил этого. Кто-то окликнул меня — представь себе, это был тот самый старичок. Он был не только разговорчивым, но и памятливым на лица. Он приподнял свой котелок в знак приветствия, проговорил что-то вежливое о погоде, а затем сказал: «Вы, помнится, спрашивали, не бывало ли у нас тут чего; на прошлой неделе на этом самом месте разбился экипаж — видите выбоины? Два трупа, мистер — вот горе! Вот был переполох! Вы, наверное, читали в газетах? Я сразу вас вспомнил — надо же, думаю, а ведь молодой мистер будто в воду глядел», — поймав полный сочувствия и тревоги взгляд Лорелин, Марвин продолжил: — Не знаю, как тогда вообще на ногах удержался. Помню, что сказал только: «Но этого не может быть!». «Говорю вам!.. — горячо заверил старик. — Послушайте, всё ли в порядке? Вы не очень хорошо выглядите, вам как будто дурно». Я ответил, что мне и правда нехорошо — и потом шёл, словно в тумане; не помню, как добрался до дома. Такое… ты бы уже не назвала совпадением, Лори?       Она медленно покачала головой, молчаливая и бледная.       — Что ж, первым делом я, конечно, напился, как сапожник, и проспал до середины следующего дня. К счастью, я быстро понял, что портвейн не решит проблем — решать их нужно мне самому, на трезвую голову. Я долго рассматривал свои картины, которых накопилось порядком; я понятия не имел, в каких городах и местностях разворачивались события — только предполагал, что всё это происходило в пределах страны. Иногда подсознание выдавало какие-то подсказки во время работы, но их было недостаточно.       — Даже не представляю, что ты тогда пережил, — Лорелин покусала губы; видно, его волнение передалось ей сполна. — Но, Марвин!.. Что, если все эти люди… Что, если они должны были погибнуть так, как погибли — и ты просто зарисовал их смерти? Что, если от тебя самого ничего, совсем ничего не зависело? Они могли умереть как с картинами, так и без них.       Какое счастье — она говорила не о его сумасшествии, а пыталась строить версии на фактах, которые он ей доверил. Она не подвергла его слова сомнению. Она любила его — по-настоящему любила!       — Не знаю. Я тоже думал об этом, но легче не становилось. Как бы я мог узнать ответ? От кого? Откуда?       — И что же ты стал делать дальше?       — Дальше я бесконечно бегал по городу и собирал все криминальные хроники за последний год. Ты бы видела, сколько газет у меня накопилось… Ещё несколько событий на картинах нашли своё подтверждение. Конечно, я тут же бросил писать — не мог даже смотреть на кисть без ужаса; и как только я бросил, Лори, вернулась эта дьявольская мигрень. Я прекрасно знал, как могу вылечить себя, и чувствовал, что вот-вот сорвусь. Но мне нельзя была срываться, понимаешь?       — Понимаю, мой дорогой, — сказала она с горестной нежностью. — Тебя мучила… новая идея?       — Нет, старая. Одна картина была написана наполовину, но я не собирался её заканчивать.       — О чём она была?       Её голос и руки дрожали, и Марвину стало душно и совестно.       — Расскажу как-нибудь после, ты и так белая, как полотно. Не стоило тревожить тебя этой историей — что было, то прошло. Кошмарный сон закончился — теперь я проснулся, — он улыбнулся, привлекая её к себе, — во многом благодаря тебе, Лори.