Тёмные скалы

      Наутро вдруг зачастил дождь — косой и обильный. Раньше Марвин любил такие дожди; любил куда больше мелких, колких — ливни были живее, ярче в своём сумасшествии.       Теперь он равнодушно наблюдал.       Саквояж, стоящий у распахнутого окна, быстро покрывался каплями, как испариной, но Марвин даже не поднялся с кушетки, чтобы отодвинуть его в сторону. Капли множились, сталкивались и сливались, превращались в крохотные ручейки, убегавшие под треногу мольберта. Портьеры под напором ветра то и дело надувались парусами.       Погода испортилась снова, зато с картиной было покончено. Больше ничего не задерживало Марвина в Брайфилд-Холле, но тело сковала странная удушающая апатия. В голове творилось нечто похожее — а ведь ещё вчера утром настроение было совсем другим: он даже подумывал о том, что, возможно, стоит попробовать написать пейзаж. Обычный бессюжетный пейзаж, не требующий фантазии и не наполненнный вымыслом; практически то же, что и бездушный, модный ныне дагерротип.       Что бы сказал сэр Далтон Марш, услышав столь кощунственное сравнение?.. Да разве теперь это важно? Теперь, когда впереди не будет ничего — ни самых плохоньких заурядных пейзажей, ни скучных натюрмортов?       …Натюрморт! Не показалось ли? Поспешно складывая позабытый в зале этюдник, Марвин с любопытством заглянул за плечо Марша. Нет, всё верно. Чайный набор тонкого фарфора на изящном подносе, взвивающийся над чашкой парок. Уложенные веером ломтики бекона; поджаренный тост и миндальное пирожное. Палевая роза в стройной вазочке тянула бутон к бьющему из окна солнечному свету — чай явно предназначался для дамы. Правда, рядом с подносом Марвин разглядел золотой портсигар, а чуть поодаль в пепельнице дымилась сигара «Корт».       — Как долго вы намереваетесь дышать мне в затылок, мистер Койн? Пытаетесь определить по запаху марку моего масла для волос?       Марвин, едва ли сильно смущённый, отступил на шаг.       — Ваша картина, сэр…       — Что с ней не так?       — Натюрморт, сэр?       — И что же?       — Я думал, вы не пишете натюрмортов.       — Да ведь и я так думал, — Марш откинулся на спинку кресла, энергично забросив ногу на ногу. — Но иногда бывает полезно вернуться к истокам. И, раз уж вы всё равно так бесцеремонно подкрались ко мне сзади, юноша, позвольте поинтересоваться вашим мнением насчёт картины.       — М-м…       — Что вы мычите — проглотили язык при виде прекрасного? Или боитесь оскорбить меня критикой? Оскорбляйте, я весь ваш; куда большее оскорбление вы мне нанесёте грубой лестью.       — Это… — Марвин задумался; тёплый натюрморт совсем не вязался с жутко-притягательным мраком картин Марша. Впрочем, исполнение было безукоризненным — как всегда. — Хм, светло и жизнеутверждающе.       — Я по-прежнему не понимаю, мистер Койн. Это похвала или выражение недовольства?       — Это просто факт, сэр.       — Ах, просто факт! Подойдите ближе. Ещё ближе. Соберитесь и смотрите внимательней, — Марш подтащил его к мольберту за рукав. — Я назвал её «Le petit dejeuner». Название, конечно, тривиально, как этот ваш этюдник…       — Всё же лучше, чем никакого, сэр.       — Благодарю, дружок, вы умеете утешать. Странная штука, видите ли, творится с этими названиями — я никогда не придумываю их нарочно. Они приходят сами.       — Хорошо бы и ко мне приходили, — Марвин, подолгу размышляющий над меткими названиями для жанровых картин, подавил завистливый вздох. — Избавили от мучений.       Чёрные брови, на миг сведённые к переносице, сделали лицо Марша серьёзным, почти суровым, но мгновение спустя он уже смотрел по обыкновению насмешливо. Однако ни в его взгляде, ни в жестах, порой нарочито грубоватых, но при том удивительно элегантных, никогда не проскальзывало и тени настоящего гнева. Марш не гнушался пребольно ущипнуть незадачливого студента за ухо или наградить довольно сильным тычком в плечо — и он же первым вставал на защиту подопечных.        Марвин улыбнулся и почесал пострадавшую шею: то место под воротником, куда Марш нынешним утром с деланной небрежностью всадил свою булавку для галстука. Вне всяких сомнений, это была тонкая месть за рога в ореоле нимба бедолаги святого Антония.       — Я попросил вас смотреть внимательней. По-прежнему ничего не замечаете? Неужели вы, моё честное дарование, не знаете, что дьявол — в деталях?       Только сейчас Марвин увидел, что в тени от портсигара укрылась крошечная склянка с белым порошком и неразборчивой надписью на латыни, а миниатюрная медная лопатка выглядела припудренной. О, конечно, это могло быть лекарство. Но Марвин прекрасно знал специфику картин сэра Далтона Марша, и потому сразу отмёл подобные мысли. В склянке хранился яд.       Это переворачивало всё с ног на голову — и картина начинала звучать совсем по-другому. Марш, видимо, прочёл перемены на его лице, потому что тотчас поинтересовался:       — Этот натюрморт всё ещё кажется вам светлым и жизнеутверждающим?       — Боюсь, что нет, сэр.       — Браво! Я уже начал строить предположения, отчего вы так рассеяны — попали под горячую руку профессора Уоттса? Или спешите на тайное свидание?       — Мне нравится картина, сэр, — сказал Марвин, пропуская колкости мимо ушей. — Великолепная картина.       — Я знал, что тебе понравится, негодник! Ну, ступай, ступай; у меня ещё много работы.       …Оставалось самое сложное: показаться на глаза леди Эшвуд, извиниться за вчерашнюю дерзость, поблагодарить за гостеприимство и распрощаться — вероятнее всего, навсегда. А затем — найти повозку; путешествовать под проливным дождём пешком было никудышной затеей. Марвин с трудом заставил себя встать, распрямить плечи и подойти к саквояжу. Кажется, в дверь постучали, а после в монотонный гул дождя врезался звук лёгких торопливых шагов — он узнал их и обернулся.       — Вы не заперли дверь, — холодно произнесла леди Эшвуд вместо приветствия. Её собранные на затылке волосы не были покрыты даже шляпкой и изрядно намокли, но, кажется, это совершенно её не беспокоило. — И не вышли на стук. Поэтому я позволила себе войти.       — Я собирался к вам. — О, как нелепо и постыдно это звучало сейчас!       Видимо, она подумала о том же, потому что усмехнулась: злое волнение придавало непривычной резкости и её движениям, и чертам.       — Долго же вы собирались. Со Стивенсом, по крайней мере, вы переговорить успели. Вот уж не думала, что вам не хватит духу попрощаться, как… как подобает джентльмену!       Эти упрёки были не совсем справедливы, потому что Стивенса Марвин встретил в саду почти на рассвете, но каждый бил хлёстко и больно — так же, как неугомонное сердце било в виски.       — Никудышный из меня вышел джентльмен, леди Эшвуд, — заметил он хмуро. — Я сожалею, что нам приходится расставаться на такой неприятной ноте, и очень прошу простить меня за вчерашнее. Никаких оправданий моему поступку нет и быть не может.       Притворив за собой дверь, она тоже подошла к окну, взглянула сначала искоса, а затем — прямо, долго, как всегда смотрела на Марвина прежде.       — Я принимаю ваши извинения, мистер Койн, — шум дождя почти сливался с её тихим голосом. — Хороший же день вы выбрали для поездки.       — Я не выбирал.       — Так выбирайте! Что вам мешает?       — Совесть.       — Мне почудилось или вы успокоили её минуту назад?       — Вам действительно почудилось, леди Эшвуд.       Стянув с рук промокшие перчатки, она заговорила снова:       — Нельсон, наш кучер, безусловно, отвёз бы вас. Но он уже попросил Стивенса не планировать дальних выездов. В такие дожди некоторые здешние дороги размывает до состояния болот.       — Не стоит беспокоиться. Я дойду и так.       — Дойдёте? Ваша отвага граничит с безумством, мистер Койн.       — А вот в этом вы совершенно правы.       Но долгий пеший поход в непогоду по бездорожью был вынужденной мерой и единственным верным решением. Когда-то Марвин думал так и о пожаре. Только почему эта параллель пришла в голову именно сейчас?.. Не означало ли это, что торопиться действительно не стоит? Или это только происки дьявола и никак иначе?       — Мне бы не хотелось, чтобы вы уехали без расчёта, — ровный тон леди Эшвуд совсем не вязался с её взглядом — беспокойным и горящим. — Но я ничего не могу поделать — финансами заведует лорд Эшвуд.       — Понимаю. Я вернусь за расчётом, когда лорд Эшвуд прибудет на остров, — Марвин подхватил саквояж, — только бы не вспугнуть решимость! — и попытался улыбнуться. — Благодарю вас за тёплый приём.       — Благодарите, а сами смотрите на меня так, будто я взяла ружьё и пригрозила выстрелить. Моё общество настолько неприятно вам…       — Неприятно? — вся сдержанность, на которую Марвин так рассчитывал, тотчас схлынула прочь. — Не делайте вид, что не понимаете, вам не идёт притворство. Или я в вас ошибся, леди Эшвуд?       — Тут мы на равных, мистер Койн, — вы тоже делаете вид, что очень хотите уехать.       — Не переиначивайте. Уехать сейчас — мой долг, и вы прекрасно это знаете. Перед богом, перед собой, перед лордом Эшвудом, перед вами…       — Ну, я тут не при чём, — возразила она мягче, чем до этого. — Вы мне не должник.       — Я так не считаю. О, прошу вас, просто дайте мне уйти. Вам же не чуждо сострадание! Или я, по-вашему, его не достоин?       — Зачем вы так говорите? Вы достойны гораздо большего, чем думаете сами!       — Тогда давайте оставим всё это прямо сейчас: я оставлю вас, а вы оставите меня!       — Мой бедный Марвин, — прошептала леди Эшвуд дрогнувшим голосом. О, искушение! Было ли в целом мире что-то более прекрасное, чем звук собственного имени, произнесённого милой сердцу женщиной?.. Он шагнул влево, к столу, опрокинув стул. — Как же я могу оставить вас теперь, когда вы…       — Когда ещё немного — и я лишусь рассудка?!       — Когда вы только-только перестали быть призраком. Вспомните, каким вы приехали, ну же! А сейчас вы негодуете… злитесь… ломаете стулья… — она приблизилась, и её рука на миг легла на его плечо, — …чувствуете.       — Вы убиваете меня, — сказал он с яростной горечью.       — Я делаю вас живым, — бесстрашно возразила леди Эшвуд. — Посмотрите, Марвин, какое пламя вы носите внутри! Вы ведь и уцелели тогда… в юности… потому что пожар не тушат огнём.       — Нет никакого огня. Только угли.       — Неправда! — вскрикнула она. И, приподнявшись на мыски, поцеловала Марвина сама — почти невесомо коснулась губами подбородка. Прохладные пальцы, ласково очертившие его лицо, подрагивали, но она не отшатнулась, не отступила, не ушла.       Мир покачнулся вместе с потолком и стенами. В голове совсем помутилось. Если Марвин и злился теперь, то только на глупый саквояж в ногах, мешающий стать ближе, ещё ближе, ещё. Не задумываясь ни секунды, он пнул его в сторону. Он не мог припомнить, чтобы когда-то обнимал женщину так первозданно сильно, подобно хищнику, наконец-то заполучившему добычу — и с такой беспредельной нежностью, от которой перехватывало дух.       Если бог отвёл им эти сладостные мгновения малодушного прощания, так тому и быть. Аллилуйя!       Лорелин потёрлась гладкой тёплой щекой о его щёку, редкий одинокий цветок, затерявшийся в скалах. Податливо разомкнула губы, когда Марвин потянулся за своим вторым поцелуем. Он целовал её так, как никогда (он был уверен, никогда!) не целовал Эшвуд. Плащ мешал чувствовать её тело; скрипел, сминался, и Марвин скинул его на пол.       Плащ! Непогода… дождь… Дождь!       Он вздрогнул, не разжимая объятий.       — Возвращайся в дом, — Марвин уткнулся в её влажные волосы, явно наспех подхваченные гребнем, и замер. — Тебе надо согреться, иначе заболеешь. Иди. Иди, Лорелин.       — Здесь тоже мой дом, — сбивчиво прошептала она, щекоча его шею частым дыханием. — Ты уйдёшь сразу, как только я выйду, правда? Я вернусь назавтра, а тебя не будет. Уйдёшь и исчезнешь, как ушёл и исчез папа. Как Джордж…       — Может, так будет лучше.       — Лучше… Мифическое и далёкое «лучше»… Разве тебе не хорошо сейчас?       — Хорошо кормиться в капкане, пока он не захлопнулся. Что будет после?       — Пусть будет только то, что есть, — сказала она просто. — Вот и всё.       Сейчас была только она. Она, Лорелин, с завитыми дождём прядями, в простом домашнем, не требующем жестокого корсета платье, которое с тихим шелестом — будто с глубоким вздохом — легло поверх его сброшенного плаща. Был ещё неостывший в спальне камин и жирандоль на подзеркальнике, которую она зажгла, когда опустила шторы.       И счастье — болезненное, неправильное, увечное, затмившее рассудок. Марвин никогда не считал, что человек может принадлежать другому человеку, но как можно было назвать, с чем сравнить то безусловное доверие, с которым к нему потянулась Лорелин? С которым открылась ему — для того, чтобы он открыл ей то, что много лет скрывали от неё и Эшвуд, и высокосветская мораль.       А потом солнце всё же проснулось — несмелое полуденное солнце, за тёмным сукном шторы больше похожее на луну.