***
Залитый на дно вытянутой формы воск успел посветлеть и осесть, став почти твердым, но Тима всё не было; непонятное беспокойство охватило Дэмиена, хоть он и уговаривал себя: его муж просто заболтался с Альфредом, которого не видел уже бог знает сколько времени и забылся; возможно, за чашкой травяного чая он уснул у мужчины дома, утомлённый трудами — но его сердце настойчиво тянуло его наружу, удостовериться, что с Тимом всё в порядке. Он тщетно пытался сосредоточиться на очистке звёздных завязей ещё некоторое время, пока тревога не пересилила сопротивление. Он верил Тиму и знал пределы его сил, и Дэмиен не хотел, чтобы его муж думал, что он усомнился в нём, но… это был Тим. Он знал Дэмиена лучше всех и понял бы его тревогу прежде, чем юноша открыл рот. Он поднялся, отбрасывая полуочищенный плод обратно в корзину, и большими шагами вылетел за дверь, молясь, чтобы плохое предчувствие обманывало его.***
Тим не дошёл до Альфреда. Он не был ни у друзей, ни у Ричарда с Джейсоном; судя по всему, он не успел отойти от их дома далеко, потому что никто не видел его в полупрозрачном ночном сумраке, кого бы он ни спрашивал. Он обошел все места, где Тим мог быть, проверил все закоулки и овраги, пока Джейсон и Дик искали в полях за пределами их городка; он снова и снова возвращался домой, проверить, вернулся ли Тим, и единственная мысль гложила его — зачем ему понадобилось беспокоить в тот час Тима? Почему он не уговорил его отдохнуть прежде чем отправиться к Альфреду и почему не попросил его просто остаться дома, без этих несчастных корзин? Неужели он не мог сходить за ними сам чуть позже, дав возлюбленному необходимые часы отдыха? Он стискивал зубы крепче, продавливал ногтями кожу, и злость на себя вперемешку с паникой гнали его вперед, снова и снова, без отдыха наматывая круги по домам и знакомым, пока Луна смотрела на него сверху смутно, словно сквозь воду, бельмо на глазу, и молчала. Он вернулся домой в очередной раз, желая хоть теперь увидеть в их спальне Тима, молясь об этом, взывая ко всем божествам, чьи имена мог вспомнить; словно в насмешку над ним на нетронутом покрывале лежал конверт, коричневатая, хрупкая бумага. Дэмиен почувствовал, как его сердце подпрыгнуло и застряло где-то в горле, не давая дышать. Он знал. Ещё до того, как его коснуться, он знал, что было в нём, и возненавидел себя всей душой ещё больше. Как он мог подумать, что Тим потерялся где-то, когда он знал этот город как свои пять пальцев? Как он мог поверить, что он окончательно истощился, когда знал, как силен его муж был? Бумага хрустнула, как разрывающиеся мышцы, как сломанные суставы и хрящи; на ладонь ему выпала золотая змейка: глаза изумруды, раздвоенный язык — крошечное украшение материнского пояса, звено длинной цепи, череда событий, приведшая его сюда, зовущая его отсюда. Она смеялась над ним, этим самым звеном спрашивая: неужели твой мир посыпется так легко? Дэмиен сдавил змею меж пальцев, пока от её отпечатка не выступила кровь. Что ж. Он прекрасно знал, куда матушка звала его и что хотела сказать.***
Он взял в руки свечу — ту, что Тим так и не доделал — залил её остатками звёздного мёда с самого дна кувшина — и ушел с ней прочь из города. И в ту самую секунду, что он переступил его границу, он почувствовал: случилось что-то непоправимое, что-то сдвинулось, как сдвинулось Солнце, когда пропал Джейсон, но единственное, о чём он мог думать, было: пусть сыпется. С тех пор, как он верно служил народу, каждый месяц собирая звёзды, делая из их мёда свечи и храня и взращивая семена, с тех пор, как он повторял этот цикл из года в год и множил свет, и ни люди, ни Луна не сделали ничего, чтобы сохранить так же тщательно служащего им Тима: пусть сыпятся, все они. И первым из них — он сам.***
Луна смотрела на него, и виноватый её взгляд преследовал его до самой темноты; до туда, где, в самой глубине лесовалов и пещер, не видимая никем и никем не узнанная, властвовала его мать. Стоило ветвям плотно сомкнуться за его спиной и отрезать его от разряженного, тревожно гудящего слабого света, Луна изменилась, словно тёмное облако закрыло её бок; словно небесный серп сделал её у́же. Прозрачный седой воздух сгустился, повис тяжелыми пасмурными облаками, грозовой тучей, и напряженно застыл, предчувствуя.***
Она любила так, как умела; учила терять, веря, что ожесточала его сердце, рядила в кольчугу и наслаивала мозоли и тем самым готовила к полной лишений жизни, но правда была в другом: не было в его жизни лишений подобных тем, что причиняла ему мать. Тим был его домом. Он был его сердцем, залогом его спокойствия. Он был тем, с кем они на двоих делили темноту, и Дэмиен всё бы отдал, чтобы его вернуть. Свеча в его руках — упрямый, согреваемый теплом ладоней огонек — гордо раскрывалась голубоватыми переливами, за весь этот путь не дрогнув ни на миг. Упрямство у них, если честно, тоже делилось на двоих с излишком. — Веди, — шепнул он, и холодное небесное пламя затрепетало, вытягиваясь, соразмерно своему росту морозя держащие воск руки, и наклонилось вправо. Глухая тьма расступалась перед ними, как тлеющий лён, волком глядя на выросшего когда то с ней ребёнка, и где-то в её глубине Дэмиен ощущал чужое присутствие, знакомое дыхание. Он шёл, теряя ощущение времени; воск стекал по ладоням ледяными лужицами, затекая в рукава до локтей, каплями застывая на коже, но свеча не уменьшалась, питаясь его теплом, ведя его вернее любого компаса. — Сын мой, — заструился её голос, издалека, из ниоткуда; он был гораздо дальше, чем он привык слышать. Она удерживала темноту настолько густой, насколько могла, там, где свет свечи не разрезал её, но не подходила ближе, и её попытка сохранить свою власть на ним развеселила бы его в другое время. — Я учила тебя лучше, — задумчиво сказала она, позволив молчанию ненадолго повиснуть между ними. — Мне горько видеть, что ты сыпешься так легко. — Меня учила ты. Свеча вспыхнула в его руках, и Дэмиен ускорил шаг, затаив дыхание. Во вновь опустившейся тишине ему почудилось чужое присутствие. Мучительно долгие секунды, растянувшиеся по ощущению на годы, звук прерывистого дыхания — свет скользнул по спутанным корням деревьев, покрытой мхом земле, и он увидел Тима. Его глаза были плотно сомкнуты, крупный пот выступил на виске; ходящая ходуном грудь и крепко стиснутая челюсть — юноша опустился с ним рядом на дёрн, чувствуя, как его подводят собственные колени и начинают дрожать руки. Верёвки, как змеи с материнского пояса, пережимали чужие запястья, грудную клетку, уходили вверх вокруг дерева, мешая сделать вдох, добавляя мучающим мужчину кошмарам реальности. Дэмиен дрожащей рукой провёл по бледной коже — бледнее, чем он привык видеть даже в худшие дни — и достал из-за пояса кинжал. — Во что они превратили тебя? — тихо и горько спросила Талия. Она стояла за его спиной, позволяя свету свечи упасть на неё, и её голос был гораздо человечнее, чем он когда-либо слышал. — Они сделали тебя слабым после всего, к чему я тебя готовила. — Ничего из того, к чему ты меня готовила, не случилось со мной за столько лет, — ответил Дэмиен, перерезая тугие верёвки. Тим дернулся и задышал громче, стоило им исчезнуть с его груди, — без твоего вмешательства. Он почувствовал, как она усмехнулась. Юноша перерезал бичёвки, раскидав их, убрав их подальше от распростертого тела мужа, когда его мать вновь подала голос. — Он не проснётся, — она подошла ближе, попадая в поле его зрения, и склонила голову. — И сойдет с ума без этого. — Ночные кошмары и в половину не так сильны, как ты думаешь, мама. — Он здесь достаточно давно, чтобы они навсегда оставили в нём отпечаток, — просто ответила женщина, глядя, как Дэмиен дрожащими пальцами стирает испарину с бледного лба. — Я могу заставить его забыть о каждом из них, словно они ему никогда не снились. Он откроет глаза свежий и отдохнувший, как после долгого сна, если ты пойдешь со мной, мой сын. — Он повернулся к ней, и мерцание её глаз показалось ему лихорадочным, несмотря на её спокойствие. — Время исправлять ошибки, которые твой отец… — Мой отец, — обречённо усмехнулся Дэмиен, вновь возвращаясь к Тиму. Замёрзшей от воска рукой он вновь коснулся его лба, надеясь так привести в чувство. — Вот оно что. Он разжал ладонь Тима и бережно вложил в неё свечу, позволив его пальцам тут же судорожно сомкнуться, огладил выпирающие суховатые костяшки, неестественно синие под голубоватым светом огня вены и сжал сцепившуюся руку меж своих, видя, как обеспокоенно затрепетал огонёк свечи. Сил у Тима и правда осталось немного. — Он умер, мама, — тихо сказал юноша, заставляя себя расслабиться и отпустить Тима, — много лет назад. Едва слышный, короткий мучительный вдох предшествовал новым секундам тишины, прежде чем лезвие коснулось его шеи почти нежно, и он не позволил этому ощущению вызвать у себя мурашки. Она медленно повела им вверх, и Дэмиен поднялся. Он взмахнул клинком, оборачиваясь, зная наверняка, что не попадёт, и его мать скользнула обратно в темноту, выныривая позади него, снова; удар по запястью — вскользь по наручу, попытка выкрутить кинжал до хруста пальцев. Женщина метнулась к нему, целясь снова в горло, и он отвел её удар в сторону. Она кружила вокруг него, выискивая бреши, и ему была видна очевидная — лежащий навзничь Тим; впрочем, мать не хотела верить ему — и потому до сих пор выбирала мир кошмаров. Там можно было притворяться, что не различаешь сна и яви, когда они оба одинаково ей не нравились. Она подскочила снова, их клинки выбили искру; череда ударов — старые слабые точки, будто для неё он всё ещё был тем десятилетним ребёнком. Он позволил её клинку задеть свою руку, вверх по плечу у горла — и замер с другим её клинком у своего сердца. Хриплый свист вырвался меж её зубов. — Скажи, что солгал. — Если тебе так станет легче, мама. Он видел, как дрогнули её руки, как отчаяние на мгновение заволокло её зрачки, словно туман, темнота, покрывающая лес. Её мир сыпался, и она, как и он, всё готова была положить, чтобы остановить его падение; и он знал, стоило эмоциям покинуть её лицо — она вновь поддалась той лжи, в которую верила, которая держала её здесь, не давала покинуть этот лес, позволяла продолжать существование. Она вскрикнула, яростно, мученически, и нож у его сердца легко вошел в его плечо, обжигая, а через мгновение темнота взметнулась перед ним, и женщина исчезла. Свет свечи затрепетал, вновь освещая крохотный участок леса, заставляя плясать тени, и горькое бессилие за мать тяжело свернулось в его груди. Он простоял так — сколько? — чувствуя, как скользит его кровь по металлу, резной ручке, стекает тяжёлыми каплями вниз, как вместе с ней из него уходят последние силы. Понимание, которое он всегда удерживал от себя в стороне, пришло на их место: всё, чем он был для неё — просто её отражение на новый лад, инструмент достижения цели, залог, причина. Он был нужен чтобы вернуть отца, её утраченную любовь, а теперь — чтобы сохранить ту неустойчивую иллюзию его существования, его присутствия в этом мире и в её голове, между кошмарами, которыми она балансировала на лезвии ножа. Но, может, это было хорошо для мира за пределами её темноты — потому что она низвергла бы оба светила и всех людей на её пути, прими правду. Хотя нож в его плече возможно этому и был попыткой. — Дэми? — послышалось сзади, и юноша повернулся резко, до темноты в глазах, и Тим, ещё более бледный, прохрипел: — Дэмиен, что с твоим плечом? Где мы? Юноша шагнул в его сторону, пытаясь подобрать слова ободрения, но единственной повторяющейся мыслью в его голове было — невероятной щедростью со стороны матери было оставить Тима в живых. Старший тяжело встал, всё не выпуская из руки свечу, и протянул свободную руку. Пальцы его дрожали. — Скажи что-нибудь, Дэми, я… что — что случилось? Я не понимаю, я помню только… — Мать, — прошептал юноша тихо, едва ворочая губами, — хотела вернуть себе отца. Тим замер. — Она не… она не знает что он?.. Дэмиен усмехнулся этому, прикрыв глаза, и шепнул только: «Отказывается верить». Он почувствовал себя таким уставшим внезапно, опустошённым; Тим трясущимися руками усадил его на землю, с треском принимаясь рвать на куски одежду, и Дэмиен отдаленно подумал — сейчас ему казалось, прошли десятки часов с его ухода из дома, а не те несколько, что он чувствовал, прежде чем прийти сюда. С детства кромешная тьма этих мест питала его, наполняла силами, не давала голодать. Кажется, мать забрала у него теперь это. Если он и правда бродил столько — как они выберутся отсюда? — Я вытащу нож, — прошептал Тим, — сиди ровно. Он чувствовал движение металла в своих мышцах, но и это, и то, как Тим хваткой зажимал его плечо, как перевязывал — всё прошло мимо него, как в тумане. Его разум опустел, и он не мог разобрать, от облегчения ли или горечи. — Пойдем, — прошептал мужчина над его ухом, поднимая его, позволяя опереться на себя. Дэмиен с трудом переставил ноги и повиновался.***
Рана на плече безобразно опухла и нещадно болела, и чем дальше они шли, тем тяжелее каждый шаг Дэмиену давался. Он чувствовал, как наливались его мышцы свинцом и как жаром горели его глаза — и в противовес он ужасно мёрз. Темнота смыкалась вокруг них океанскими впадинами, окружала тишиной такой, что рвало барабанные перепонки; Дэмиен подумал — сколько они уже идут? Тим остановился и передал ему в здоровую руку свечу, нежно умоляя держать её крепче, и осторожно поднял его, стараясь не задеть плечо. Оно всё равно вспыхнуло болью, но Дэмиен сжал зубы крепче — во всяком случае, прижавшись к Тиму, он надеялся, ему не придется мёрзнуть так ужасно. Тим тоже выдохся, он знал — мужчина хмурился, воздух напряженным хрипом вырывался из его рта, и его шаги продавливали лесную почву до самых грунтовых вод своей тяжестью, но его мягкое бормотание время от времени и не ослабевающая хватка давали Дэмиену некоторое подобие надежды. Лес перед ним поплыл, и юноша закрыл глаза.***
Они говорили, кажется, о чём-то; он помнил не очень хорошо. Кажется он шептал о своей матери, о том, что и сам бы впал в такое же отчаяние, отбери она у него Тима. О том, что ей было легче лгать себе, что Брюс всё ещё любит её и когда-нибудь к ней вернется, что он жив где-то далеко и что ему надо только о себе напомнить, что он сам и был этим самым напоминанием — и что, возможно, он был ещё и её местью ему, такой — полумёртвый. О том, каким тёплым ему казался на ощупь Тим; то, как Тим отчаянно прижимал его к себе после этих слов крепче, грело. Только его ускоряющиеся шаги посылали в плечо новые импульсы несмолкающей боли, но к ним Дэмиен почти привык. О том, что они тут уже сколько? Мать забрала его возможность существовать в её темноте без еды и сна. Наказывала она его тем самым или защищала от самой себя — он пока не понял.***
Он очнулся от полудрёмы, когда Тим прохрипел над ним: — Что с Луной? Дэмиену показалось на секунду, что ничего не изменилось, что они всё ещё были там, в абсолютной темноте, в царстве подвластной только его матери, когда он с трудом открыл глаза. Тим опустил его на землю так осторожно, как мог человек с подгибающимися коленями, и Дэмиен знал — силы его покинули. Он слушал его тяжёлое дыхание и постепенно, сквозь мерцающие перед его глазами пятна, увидел — бархатное небо, глубокое, как океан; вместо знакомого белоснежного светила среди мрачных облаков, таких густых и тяжёлых теперь, виднелся узкий тонкий серп, едва озаряющий своим светом поле перед ними. Лес мрачной стеной чуть виднелся на фоне неба позади них. Может, мать на самом деле хотела низвергнуть Луну, как она уже сделала это однажды с Джейсоном; его исчезновение заставило потухнуть Солнце, пока Ричард не взял на себя обязанности солнечного жреца, а отец не вернул его. — Иди домой, — прошептал Дэмиен с трудом размыкая губы, — пока видно дорогу. — Ты умрешь здесь один. — Я умру здесь и с тобой. Тим опустился рядом с ним с тяжестью человека, беспрерывно идущего множество часов. В полусонном, болезненном тумане Дэмиен задался вопросом, откуда мужчина черпал силы весь этот путь, и забрала ли мать последствия своих кошмаров, когда отпустила их. — Дикие животные загрызут тебя, мы слишком близко… — Иди, — шепнул юноша, — приведи Ричарда или… — он поморщился, когда плечо снова заныло; боль становилась всё неистовей весь их путь, пока он не перестал чувствовать всю руку. Теперь её ощущение вернулось к нему снова и оно было невыносимым. — Может, твое возвращение вернет Луну на место. — Ты — моя Луна. Дэмиен усмехнулся; улыбка вышла кривоватой от боли, и Тим утешающе провёл по его ладони снова. Юноша почти не видел его лица — так оно плыло перед его глазами. — Тем понятнее, почему так мало света. — Дэми, — шепнул Тим, сглатывая, и прервался. Дэмиен толкнул его в колено здоровой рукой, сжатой в ней свечой — её он тоже почти не чувствовал; пальцы словно примёрзли к тому воску, что у них остался. — Как с Тоддом, — пробормотал он, — и Диком. — Диком, — повторил Тим. Юноша прищурил глаза, пытаясь сфокусироваться на чуть освещаемом остатками луны лице, когда старший поднялся с травы, отвязывая от пояса флягу, что Дэмиен взял с собой перед уходом. — Если как с Диком, — сказал он снова, и его голос окреп. — Здесь где-то ручей, — шепнул он, — я наберу и вернусь к тебе. Дэмиен знал, что Тим так просил его оставаться в сознании, и старался изо всех сил — но сон сморил его раньше, чем он услышал отдаляющиеся шаги.***
Тим смотрел на флягу, наполненную до краёв — на её дне переливалась умирающая луна — и думал: лишь бы сработало.***
Дик тогда каким-то чудом успел поймать последние кровавые лучи в свой кувшин с водой — и это солнечное вино и помогло Джею восстановиться после проморзглой темноты, такой полярной ему самому. Дэмиену темнота была родной, как мать, до сегодняшнего часа: но теплее лунного света у Тима ничего не было, и он молился: хоть так.***
Он проснулся от того, что Тим приподнял его голову, и Дэмиен послушно приник к фляге, приставленной к его губам, не понимая, что пьёт: что-то среднее между водой и воздухом, легкое, ледяное текло по его горлу, жидким слабым светом затапливая изнутри. — Луна погасла, — шепнул Тим ему на ухо, — я… как ты себя чувствуешь? Дэмиен не знал: он не чувствовал боли от плеча, но это могло значить, что рана снова перешла в ту стадию, когда не болела, но становилась только хуже, но сказал вместо этого: — Странно. Тим опустил его на траву и, судя по звуку, сделал глоток. Слабый огонек свечи, уже заканчивающейся, затрепетал перед его закрытыми глазами, и Дэмиен понял, что Тим наклонился над ним. — Выглядит лучше, — прошептал он. — Я промыл твое плечо как смог. Кажется, лунный свет в воде тоже имеет свои преимущества. Юноша тихо засмеялся и попытался шевельнуть рукой. Боль пронзила его до локтя и груди, но она была куда более терпимой, чем когда Тим нёс его. — Кто-то же должен был это место занять в конце концов. Не всё Ричарду закаты ловить. — Не хотел бы я свидетельствовать лунную смерть, учитывая что ты и есть моя Луна. Дэмиен толкнул его в колено снова. — Сон. — В твоем случае — смерть почти. — Тодда тоже. — Вот об этом и разговор. Юноша тяжело вздохнул и приоткрыл глаза. Мир перестал плыть перед ним; ему удалось сфокусироваться на чужом лице. — Поэтому ты и нужен, — пробормотал он, — без тебя это и правда было бы смертью, — он помолчал немного, и спросил: — Ты помнишь их? — Их? — Кошмары. Глаза Тима бликнули отразившейся в них свечой, и он ответил: — Нет. Дэмиен вновь выдохнул. Он почувствовал, как воск вернулся в его руки, и Тим поднял его. То, что осталось от Луны в виде их общей свечи, возвращалось домой.***
Луна поднималась над горизонтом — медленно, словно торжественное объявление ночи; девять её ликов сменялись каждые несколько десятков часов как раскрывающийся веер, павлиний хвост. Дэмиен засекал эти часы — и не верил, что столько им удалось прожить. Тим стоял рядом с ним, принимая от Ричарда кувшин, пахнущий солнцем, медью, остатками жара и тепла; Дэмиен балансировал корзиной с хлебом, стараясь не уронить её среди всеобщей толкучки пробивающихся к ним четверым людей. Ночь наступала, а значит наступала и темнота; слабеющая и возрождающаяся Луна всё ещё напрягала людей, непривычных к её новому ритму, но главным было: мир не посыпался — просто изменился. Дэмиен смотрел, как Тим передавал Ричарду свой кувшин, полный прозрачного света и холодного стекла, и думал: его — тоже.