Вазелин

      Руки трясутся. Не столько от нервов, сколько от холода. Столетнее здание биофака с километровыми щелями в рамах совсем не держит тепло, так что даже в толстом свитере холодно. Пальцы мерзнут. Какой минус один за окном, если только середина сентября? А как же бабье лето и прочие бредовые приметы? Ласточки какие-нибудь пусть вдоль земли полетают, чтобы шел хотя бы дождь, а не мокрый снег… Да только если осталась хоть одна теплолюбивая птичка на районе, то давно замерзла насмерть. Только мне теперь сидеть в коридоре выстуженного здания, которое разменяло уже несколько веков, дышать на холодные руки и листать конспекты, стараясь в панике что-то выучить. Анатомия и морфология растений. Коллоквиум. И жесткий препод, который на первом занятии так и сказал: «Готовьте вазелин». Я чуть не поперхнулся воздухом, когда услышал это.       Видимо, и правда выебет, если не подготовиться. Этот его хищный взгляд, который так и говорит, что на завтрак у него несбывшиеся мечты первокурсников, а на обед суп из их слез… брр… Холодно и стремно. И угораздило же меня записать не те страницы и выучить про органоиды клетки, а не органические включения! Вчера вечером понял свою ошибку и пытался наверстать, но за одну ночь все успеть нереально. Лихорадочно что-то почитал, старался вызубрить, но сейчас понимаю, что все вылетело из головы. Видимо, и правда нужен вазелин. А потом армия. И ещё не понятно, что хуже. Буду на полигоне бабочек ловить и изучать повадки сторожевого пса. Какая прелесть.       В очередной раз перелистываю страницу, уже почти не чувствуя бумагу пальцами. В носу хлюпают сопли. Отлично, мне только заболеть не хватало для полного счастья. Желание спуститься в гардероб за курткой все непреодолимее с каждой секундой. Хоть немного согреться. Но пидорас, которому я пойду сдавать коллоквиум вот уже через десять минут, категорически против курток в аудитории. Видите ли, для верхней одежды есть гардероб и вообще одевайтесь теплее. Молодой, а уже педант на все фибры души… Эх, надо было надеть два теплых свитера. Или сразу три и термобелье вниз. Вечно все лучшие идеи ко мне приходят не вовремя.       «Ты где?» — приходит сообщение на телефон, и я даже не думаю, что ответ отнимет у меня драгоценное время. Все равно ничего не успею, нечего так паниковать. Кажется, от холода у меня даже мысли в голове замерзают. Пишу путаные координаты своего местонахождения, так как меньше месяца на факультете и еще не разобрался в лабиринте коридоров. Да и Серый с «почвы» ориентируется не лучше меня. Естественно, сообщение не отправляется, потому что столетние громоздкие перекрытия глушат сигнал мобильного, а блага цивилизации вроде Wi-Fi ещё не дошли до фундаментального образования. Интернет вроде есть, но такой медленный… Буквы будто по одной проталкиваются из моего телефона в глобальную сеть.       Теряю терпение и откладываю смартфон в сторону, так и не дождавшись, когда мое сообщение найдет адресата. Не так уж необходимо Сереге найти меня, так что забиваю. И решаю ещё почитать. Ну хоть что-нибудь выучить, чтобы получить тройку. Бывший круглый отличник, звездочка местного пошиба, которая допрыгнула до высшего образования в столице, теперь я согласен даже на «удовлетворительно», лишь бы не совсем неуд. Иначе на сессии будет совсем тяжко. Романыч сказал, что каждая работа и коллок, даже обычный устный ответ на семинаре повлияет на итоговую оценку, так что надо заблаговременно подстелить себе соломку. Иначе меня и правда выебет. Не пожалеет, даже скорее поглумится над бедным студентом из глубинки, который кое-как пролез в крутой ВУЗ, но так и не научился учить все вовремя и на зубок. На одном интересе не уедешь. По крайней мере, не с преподами вроде Романыча, который докопается до каждой мелочи и лекции которого надо едва не дословно учить, чтобы сдать. Просто сдать, на большее я и не надеюсь.       — Оп, привет! — шлепается на лавку рядом со мной Серега. Вздрагиваю от неожиданности, и чувствую, как эта дрожь перекидывается на все тело. Трясутся руки, мышцы груди беспорядочно сокращаются, пытаясь добыть желанное тепло, и зубы стучат. Отлично, докатились. Что скажет Романыч, если я прямо на его паре откинусь от переохлаждения? Надо бы написать и положить в карман записку о том, что в моей смерти винить только его педантичность, которая не позволяет студентам приходить в куртках и приносить с собой горячий чай в кружке. И в другое время бы уже забил, просто притащился бы в куртке и сказал, что мне холодно, но сегодня первый коллоквиум и не надо лишний раз злить его. Я как раз ради этого сегодня отгладил рубашку и надел сверху свитер, чтобы выглядеть поприличнее. — Смотри, что принес! — восклицает слишком весело для просто хорошего настроения.       — Чего? — вскрикиваю испуганно, когда осознаю, что именно мне отдали в руки. Бросаю обратно этому горе-шутнику синий тюбик с бесстыдной надписью «Вазелин». Не смешно ни капли. — Иди-ка лесом с такими шуточками, — действительно обижаюсь, хотя по сути не за что. В другой бы день только посмеялся, но не сегодня и не сейчас. Нервы на пределе и дрожат в такт переохлажденному телу, готовясь вот-вот лопнуть. Дышу на ноющие, уже онемевшие, руки и подавляю очередную попытку всучить мне тюбик.       — Ой, да ну ладно тебе, Валька! Реально такой жесткий препод? — смягчается тут же, видя моё крайнее смятение, но тем не менее не отказывает себе в удовольствии поиздеваться над моим именем. Знает же, что я терпеть не могу женскую вариацию. Только Валентин или для самых близких Валик, но никак не Валя, словно какая-то бабка у подъезда. Знает это и все равно стебется, думая, что так разряжает обстановку. Я же молча киваю, пытаясь погреть онемевшие пальцы хотя бы о лоб или щеки, но мое лицо тоже не теплее. Кажется, все выступающие части тела скоро отвалятся. — Не мерзни, Валюш, — продолжает издеваться, но тем не менее делится со мной шарфом, шапкой и даже перчатками. Все равно не греют меня эти тряпки, но приятно.       — Я бы уже давно за курткой сходил, но Романыч терпеть не может верхнюю одежду в аудитории, — вздыхаю, механически листая конспект, так и не прочитав ни строчки. Мой испуганный мозг старается хоть что-то запомнить, а потому цепляется за первое же определение на новой странице: «Инулин — растворимый полисахарид… выполняет роль антифриза»… Мне бы не помешал сейчас. — Это пиздец какой-то. Я не сдам. И сейчас сдохну от холода. Что хуже? — интересуюсь у друга, поднимая взгляд прямо на его блестящие ненормальным озорством глаза. Сам-то сидит в зимней куртке и в ус не дует по поводу грядущей пары.       — Ой, да ну брось! Не зверь же твой Романыч. Вообще с юмором мужик! Я вот что подумал. Если что не так на коллоке пойдёт, ты достань вазелин и скажи: «У меня для Вас подарок». По-любому оценит, — говорит и снова пытается пихнуть мне злополучный тюбик. Отказываюсь всеми возможными способами, но, мельком взглянув на наручные часы Сереги, ужасаюсь и понимаю, что времени на пустой спор совсем нет. Я и так уже на минуту опаздываю! Как можно скорее скидываю с себя перчатки и шарф, которым меня обмотали несколько раз в порыве дружеской поддержки. — Опаздываешь? — спрашивает непонятно зачем и даже не смотрит на мой согласный кивок. — Я тебя тут жду. Сдашь, и пойдем в буфет чаем греться, — обещает мне и все-таки умудряется в самый последний момент сунуть мне в руку тюбик.       — Тебе бы тоже на пару идти, — шиплю недовольно, пытаясь непослушными пальцами схватить собачку и застегнуть портфель. Вазелин не рискую бросить на дно, чтобы не забыть его случайно и не таскать с собой круглый год как единственную реликвию. Пихаю в карман джинс, тоже слишком легких для такого холодного дня. Но это единственное из штанов, что можно хотя бы условно назвать приличным. Не в трениках же, в конце концов, идти на первый мой экзамен в универе.       — А у меня окошко, — отвечает с особым злорадством, наблюдая за тем, как я наскоро пытаюсь собрать все свои вещи. Едва не забываю на лавке телефон, но друг меня вовремя окликает. Стоит только подняться с места и попробовать идти, как по жилам ртутью разливается холод. Даже двигаться больно, блин.       — Не заставляй меня жалеть, что поступил на биофак, — почти умоляю, снова пытаясь застегнуть портфель. Негнущиеся пальцы не справляются с такой мелкой моторикой. Я пахал, как проклятый, два последних класса школы, чтобы поступить на желанный факультет, чтобы меня гоняли по учебе ещё и здесь, а Серый как ничего не делал, так кое-как сдал вступительные и пролез на почвоведение, лелея надежду когда-нибудь перевестись на одно со мной направление. Зато теперь халявит, пока я несусь на экзамен к преподу, обещающему мне анальные приключения, если я не выучу цитологию растений.       — На «почве» свои приколы… — отвечает задумчиво. — Ни пуха, — желает напоследок, и я послушно отвечаю «к черту», чтобы не сглазить свою и так не обещающую быть легкой сдачу. К этому моменту окончательно отчаиваюсь справиться с портфелем и бегу в нужный кабинет прямо так, с расстегнутой сумкой через плечо. Уничтожаю все свои усилия по тому, чтобы выглядеть прилично. Растрепанный весь, так ещё и опаздываю, как тварь, к преподу, который терпеть не может опоздания. Вот не разрешит он мне войти, и останусь куковать под дверью, завалив заочно свой первый в жизни коллоквиум. Будет круто.       «Здравствуйтеизвинитепожалуйстаможновойти», — проговариваю неразборчивой скороговоркой, ворвавшись в аудиторию. Пытаюсь совладать со стучащими зубами, потому что мне и без того было очень холодно, так ещё и беготня по ещё более холодным лестничным пролетам, на которых кому-то взбрело в голову открыть окна, выдула последние остатки тепла из моего тела. Одежда, кажется, и вовсе не греет, а только сохраняет навсегда поселившийся в теле холод. Невыносимо трясет, больно, так ещё и мысли невозможно собрать в кучу. Больно думать и идти на место, когда мне все-таки разрешили войти. Больно возвращаться к столу препода за билетом и усаживаться на ледяной деревянной лавке, которая служила ещё Ломоносову, наверное.       Достаю ручку и пару листочков, не глядя. Не могу сосредоточиться ни на чем из-за того, что меня уже натурально колотит от холода. Надо было не сидеть раздетым весь получасовой перерыв, а надеть куртку и потом просто оставить ее на попечение Сереге, у которого все равно нет следующей пары, и он не переломился бы приглядеть за моими вещами… Или вообще бросить все в холл перед большой лекционной аудиторией, где сидел и повторял конспект — все равно никто не покусился бы на мой пуховик. Все самые адекватные идеи приходят ко мне много позже, уже когда я весь дрожу от холода и не могу думать ни о чем, кроме как о том, что прямо сейчас сдохну.       — Ровнин, идите отвечать, — слышу спокойный ровный баритон. Этот голос узнаю из тысячи, потому что с первого дня боюсь его, как огня. И ничего ужасного пока этот преподаватель не сделал: хорошо объясняет и всегда готов ответить на любые вопросы, если по делу и не совсем глупые, если бы не скрытая угроза. Вот это его «готовьте вазелин» по поводу всех сдач меня пугает без всякого преувеличения. «Идите отвечать» и вовсе снится мне в кошмарах. Не могу влиться в нормальный ритм студенческой жизни, а потому вечно чувствую себя неуспевшим, неготовым и вообще глупым по сравнению с остальными.       — Нет, я не… — пытаюсь возразить, что не успел подготовиться, но сам себя затыкаю, послушно поднимаясь и идя прямо на эшафот. Сказали идти — значит надо идти. А этот изверг едва не весь курс своего предмета начал с требования никогда не отказываться от устных ответов и вызовов к доске. Трясет ещё сильнее, теперь уже от страха. Безостановочно начинают литься сопли, и я вынужден хлюпать носом за неимением платка под рукой, так что со стороны кажется, что я сильно болею, хотя это просто реакция слизистой на низкую температуру. — А у меня для Вас подарок, — говорю, сам не понимая, что делаю.       Мозг совсем отморозился, когда сажусь на стул напротив преподавателя и тяну из кармана тот самый тюбик. Я вообще не готов. Все отведенное на подготовку время провел в размышлениях о том, как же мне холодно. Еще и опоздал на пять минут, привлекая к себе лишнее внимание. Все время, пока пытался сосредоточиться на билете, чувствовал на себе его недовольный взгляд, так что на хороший исход даже надеяться не стоит. Может быть, и правда стоит пойти ва-банк с вазелином. В любом случае хуже не будет — хуже просто некуда. От нервов уже тихо тошнит, когда кладу голубенький тюбик на стол, обозначающей надписью прямо вверх.       — Что ж Вы так… сразу, — давится фразой преподаватель. Сначала очень сильно удивляется, но почти сразу принимает такие правила игры. Ухмыляется недобро и впивается в меня испытывающим взглядом. Не прокатило. Меня все-таки выебут во все дыры, а потом с позором выгонят с парой. Казалось, что хуже некуда, и тут с той стороны дна постучали. Не надо было его злить ещё больше. — Вопрос читайте, — приказывает, кивая на бумажки в моих руках. Сразу приобретает серьёзный настрой, словно и не было моей выходки с вазелином. Может быть, обойдётся?       Естественно, билета среди моих бумажек не оказывается. Вот никак у меня не получается нормально и с первого раза все делать. Приходится вставать и возвращаться на место, снова испытывая терпение Романыча. Еще и спотыкаюсь по дороге, едва не расквасив нос о ступеньку. Показываю свою максимальную несобранность, чем тоже наверняка его злю. Пиздец мне. Возвращаюсь на место, уже уперев глаза в пол, чтобы опять нигде не шлепнуться и потому что стыдно. Читаю вопрос и начинаю крайне неуверенно что-то отвечать. «Что-то» именно потому, что помню материал урывками. Серединка на половинку от ниже среднего.       Меня молча слушают, не перебивая и не вставляя ни единого замечания. Не кивает даже молча, показывая согласие с моим бредом. Просто смотрит. И я ещё больше нервничаю от этого. Дрожь от холода уже почти совсем не могу контролировать. Заикаюсь, рассказывая про кристаллы оксалата кальция. Подскакиваю на месте на резкое «нет», когда сдуру пытаюсь включить в свой ответ цистолиты, что вообще не относится к теме. Сразу осознаю свою ошибку. Извиняюсь и пытаюсь рассказать ещё и про это, чтобы показать, что я понимаю, что это такое. Что это вовсе не оксалаты, а карбонаты, а я просто идиот, который не умеет нормально оформлять конспект и отделять одно от другого. Меня снова обрывают.       Романыч не хвалит за ответ да и вообще никак его не комментирует. По крайней мере, вслух, сам себе же он что-то пишет в блокнот. Из-за этого у меня в сознании особенно чётко отпечатывается последняя ошибка, а оттого я думаю, что вообще все завалил. Не могу усидеть на месте и начинаю беспокойно ерзать. За это меня мгновенно испепеляют взглядом и начинают заваливать дополнительными вопросами. А с ними я справляюсь блестяще. Одно дело ответить на конкретное «почему?» или «зачем?», а совсем другое зазубрить все свойства или классы включений. Не забыть все и грамотно структурировать свой ответ — те ещё мучения. Романыч даже удивляется, когда я наконец начинаю говорить без запинки, только все ещё заикаясь, потому что челюсть немеет от холода. Рук вообще уже давно не чувствую, туловище словно в припадке колотится, а лицо колет. Холод в мышцы пробирается, мимика становится все беднее и мучительнее, а с артикуляцией совсем беда.       — Ну и зачем вазелин с собой принесли? Хороший ответ, я Вам даже на первый раз четверку поставлю, — улыбается, снова что-то помечая в своем блокноте. Бесят эти молчаливые пометки. Отобрать бы у него коричневую книжечку в кожаной обложке и посмотреть, какие выводы он сделал. — Давайте о другом поговорим. Я могу надеяться увидеть Ваши рисунки с летней практики? — цепляется, когда я уже выдыхаю и готовлюсь пулей лететь в гардероб за курткой. Так и замираю, едва приподнявшись с места. Тут же плюхаюсь обратно и не знаю, как в глаза Романычу смотреть после такого вопроса. Последнюю неделю лета занимала вводная практика, состоявшая в основном из прополки цветника в ботаническом саду, но кроме этого надо было сдать два рисунка. Макро- и микропрепарат в альбоме со всеми подписями. А я как всегда забыл. Точнее сначала помнил, но ныл по поводу того, что совсем не умею рисовать, старался изобразить хоть что-то похожее, а в итоге отложил в долгий ящик.       — Я это… принесу… честно, — отвечаю, так и не удержав взгляд на пронзительных зеленых глазах Романыча. Перебираю пальцами край свитера и шмыгаю сопливым носом, надеясь, что меня пожалеют и снова забудут про этот мой долг. Ну не умею я рисовать. Все криво-косо, ещё и не готово наполовину. Только макропрепарат с натяжкой можно назвать законченным, потому что на огромный плавающий в формалине гриб с интригующим названием Фаллюс нескромный грех не обратить свое внимание. За десятки лет в музее он подпортился, скукожился весь и посерел, а потому внешне стал полностью соответствовать своему названию… Смотреть на свои рисунки этого чуда смешно и горько одновременно.       — Конечно принесете. Сегодня вечером я в этой аудитории до восьми. А после зачет по практике Вам будет только сниться… в казарме, — как обычно, острит и пугает. И, черт, знает, как задеть за живое бедных первокурсников и заставить плясать под свою дудку. Сглатываю нервно, чувствуя, что горло тоже немеет. Кусаю потрескавшиеся от холода губы, пытаясь придумать себе хоть какое-то оправдание. Я просто идиот и проебал все сроки. За что теперь трахнут меня. Просто не выставят зачет и сольют все мои усилия по поступлению. Ему ничего не стоит. Он взрослый состоявшийся мужчина, которого ни капли не волнуют проблемы студентов. Ему только по кайфу смотреть в жалостливые глаза и выслушивать панические просьбы войти в положение, каждый раз обламывая.       — У меня это… Альбом не с собой, — оправдываюсь вполне правдоподобно. — Можно завтра? — почти умоляю, но так и не могу набраться смелости и снова посмотреть ему в глаза. От Романыча так и веет атмосферой строгости. Не человек, а робот. Не препод, а зверь. Загрызет, если что-то не так сказать. И я молодец, порадовал его ответом, за который мне даже натянули четверку, но это никак не оправдывает то, что уже середина сентября, а у меня до сих пор не готовы рисунки с летней практики.       — А это моя проблема? Вы за мной должны бегать или я за Вами, а, Валентин?.. как Вас по батюшке? — натурально стебется, едва-едва не переходя рамки профессиональной этики. На «вы», а при этом как к школоте несмышленой. Стискиваю стучащие зубы, сжимаюсь весь, стараясь удержать остатки сил и не нахамить в ответ. Его внешность неперешагнувшего тридцатник мужчины очень обманчива. Думаю, при должном старании Романыч мог бы даже затеряться среди студентов старших курсов. Ну или, на худой конец, среди аспирантов. Седовласому старичку с таким же уровнем наглости я бы не стал отвечать тем же. А сейчас язык так и чешется, несмотря даже на то, что боюсь Романыча на уровне рефлексов.       — Нет у меня отца, — огрызаюсь совсем как в школе, когда ещё остро реагировал на разговоры о семье. Сейчас вроде успокоился, но нервы ни к черту в данный конкретный момент. — В смысле, отчества тоже нет, — поправляюсь как можно непринужденнее. Выдыхаю глубоко, чтобы успокоиться, но получается рвано из-за спазмов грудной клетки. Межреберные мышцы в истерике от холода, и я стараюсь просто дышать, чтобы не откинуться раньше времени. Считаю секунды до того, как меня отпустят, но, как назло, Романыч задумывается о чем-то. Хмыкает своим мыслям, снова смотрит на меня пронизывающе. На растрепанные во все стороны волосы, которые давно пора бы постричь, и наверняка красные от мороза щеки. Вздрагиваю особенно крупно, не выдержав напряжения. Я буквально в шаге от того, чтобы сбежать без формального разрешения.       — Идите, Валентин. Сегодня в семь здесь же с альбомом. Без опозданий, — на последние слова делает особенный акцент. Киваю со слишком сильным рвением, так что даже зубы клацают. Но тут скорее моё резкое движение совпало с одномоментной дрожью. Собираю листочки, на которых не написал ни строчки и не нарисовал ни одного рисунка. Руки не чувствую. Они двигаются и болят на каждое усилие, но больше никаких импульсов от них не идёт. Потому, естественно, все рассыпаю. И поднимать с пола бесполезную, по большому счету, макулатуру не хочется, но Романыч загрызет за бардак. Смеется, пока я ползаю по полу и собираю бумажки. Не слышу, но чувствую на себе его снисходительную улыбку.       Перед выходом и вовсе окликает меня и отдает вазелин, желая прихватить с собой на сдачу рисунков. Мол, обязательно пригодится. А я настолько не в себе от холода, что обещаю принести. Снова не могу справиться с застежкой портфеля, но решаю не утомлять никого своим присутствием и ухожу прямо так, снова с незастегнутой сумкой через плечо. Идти быстро не могу — каждая мышца смерзлась. Сейчас бы обнять одну большую батарею и приклеиться к ней намертво. Всяко лучше, чем срочно ехать на другой конец Москвы в общагу и обратно, доделывая рисунок микропрепарата прямо на коленке и молясь том, чтобы успеть до семи. Время три. До общаги ехать полтора часа. Буду в шесть на факультете, если прямо сейчас выехать. Но у меня-то ещё пара!       Спускаюсь прямо в гардероб. Перво-наперво куртка, а потом все остальное. Мне жизненно необходимо тепло. И ведь на улице ничуть не лучше. Тупо три часа в транспорте и минус сотка на проезд, только чтобы удовлетворить желания Романыча. Не день, а мечта. И если пойти на последнюю социологию, то сто процентов не успею. Романыч сказал, чтоб без опозданий… Замерзшие мысли путаются, рвутся по кусочкам, но пока сменяют друг друга логично. Все плохо — один отчётливый вывод. Кто ж знал, что Романыч именно сегодня потребует от меня рисунки? Взял бы с утра с собой альбом, спокойно бы порисовал на скучнейшей лекции по биоэтике и подошел к Романычу после коллоквиума. И не было бы этих лишних нервов. Все в моей жизни не так.       Получаю куртку и почти впрыгиваю в нее. Обматываюсь шарфом и накидываю даже капюшон, хотя на замерзшую голову обычно не обращаю внимания и шапку не ношу. Стучащими зубами рискую откусить себе язык. Пихаю руки в карманы и скручиваюсь весь, садясь на лавку напротив гардероба. Колотит. Не могу нормально выдохнуть, потому что тело напряжено все от холода, а долгожданного облегчения не наступает. Чуть лучше себя чувствую — хотя бы тепло теперь не уходит. Но согреваюсь я медленно и мучительно. Пальцы колет и жжет, мышцы лица еле двигаются. Всего колотит крупной выматывающей дрожью. Когда сегодня к семи поеду к Романычу, надо одеться теплее обязательно. Не забыть бы…       — Эй, Валик, ты чего мимо меня пробежал? — спрашивает обиженно Серега. Узнал его ещё по шагам, быстрым и легким, но не смог поднять глаза, потому что для этого необходимо сесть прямо и перестать сжиматься в комочек. — Сдал хоть? — интересуется между прочим и пихает мне в руки бумажный стаканчик с кофе. Пальцам снова больно, теперь уже от жара. Успеваю сделать первый глоток, прежде чем понимаю, что напиток адски горячий. Обжигаю язык и проливаю на себя черную бурду. Ну блин! Сегодня не день, а сплошное разочарование. И главное разочарование в нем я.       — Я в жопе полной, — отвечаю, пытаясь наскоро стереть коричневые пятна на синем свитере, но только сильнее размазываю. Матерюсь сквозь зубы и отчего-то думаю, что если бы меня сейчас видел Романыч, то поржал бы в голос. И почему я вообще об этом думаю? Слишком сильно мне в голову запала его насмешка в миксе со строгостью и показным высокомерием. — Романыч хочет от меня рисунки. Фаллюс нескромный и эло… — как всегда, начинаю ныть, но Серегу настолько впечатлило название гриба, что он тут же перебивает меня и вставляет свое замечание.       — Какой фаллос? Ниче се он тебя троллит, — хихикает глупо, делая очередной глоток кофе. — Помог вазелин? А я тебе говорил, слушай Сережу, и будет тебе счастье. С твоим Романычем только так и надо: зуб за зуб. Он тогда и подобреет, и уважать тебя за смелость будет, — говорит с полной уверенностью, хотя совсем не понимает настоящего положения вещей. Он не видел, как взбесился Романыч в ответ на мою выходку. И хоть потом вроде улыбался и шутил, такая наглость от студента его ничуть не радует. Мне спасло только то, что я хорошо все выучил, а еще шел первым. Так бы он меня живьем загрыз. Вслух я это не говорю, а то Серега опять засмеет за мою «застенчивость» и «пугливость». И пусть очень часто ещё в школе он попадал на неприятности из-за терок с учителями, отчего-то продолжает мнить себя единственной безоговорочной истиной. Индюк самодовольный.       — Нихера твой вазелин не помог. Мне сейчас гнать в общагу и обратно за альбомом, на коленке дорисовывая элодею. И «на коленке» — это в прямом смысле. И до завтра это никак не отложить, потому что этот пидор принципиальный и сказал, что завтра я могу только вещи в армию собирать… Я хуй знает, что с этим делать, — совсем не слежу за речью и матерюсь как сапожник. Когда нервничаю, в мой язык словно вселяется демон. Ничуть меня это не успокаивает, не позволяет выпустить эмоции или что-то в этом духе. Как синдром Туретта это работает — не более.       — Ох… Блин, сочувствую. Прорвешься… Чет у вас жестко на биофаке. Меня так только по «аналу» дрючат, — проявляет участие, как обычно. Проникается моим нытьем, и ему неинтересно, по своей вине я в жопе или же так сложились обстоятельства. Потому что Серега — это всегда мой друг. Единственная поддержка в чужом городе, в котором с самого начала года чувствую себя неуютно и не могу влиться в ритм. Выматывает меня долгая дорога, утекающее сквозь пальцы время и куча дел, которые свалились на меня вместе со взрослой жизнью. Без Сереги, который выслушивает моё вечное нытье, помогает и подсказывает во всем, я бы давно уже повесился.       — По чему?! — настала моя очередь удивляться. Даже в очередной раз давлюсь кофе. Проливаю на себя совсем немного. Еле теплое и липкое по подбородку и за ворот свитера. Мерзко, но ничего не могу поделать. Устал от этих мелких неудач. Закутаться бы сейчас в большое пуховое одеяло и не двигаться, чтобы снова где-нибудь не накосячить. Сегодня моя несобранность переходит все границы. Гоняю по дну остатки кофе, думая, что лучше выкинуть, не допив, от греха подальше. Тем более что я уже почти согрелся.       — А?.. Мы так аналитическую химию называем — аналом. Полностью соответствует своему названию… А ты себе уже всякого нафантазировал, да? — подкалывает, играя бровями, а я весь сжимаюсь, оглядываясь по сторонам. Середина пары, так что вокруг ни души, но все равно стремно. Не для того я три года назад, краснея и бледнея, рассказал Сереге, что тайно дрочу на парней. Он был в шоке, несколько дней со мной не разговаривал и стороной обходил, но потом сломался и сказал, что друг ему дороже принципов. Теперь он меня совсем не стесняется и не боится, даже подкалывая по мелочи. Ухмыляется неизменно, слыша, как я кого-то, ругаясь, обзываю пидором, но молчит и тайну мою хранит отменно, за что честь ему и хвала. Иначе заклюют даже в типо толерантной Москве.       — Мне идти надо… — тяну задумчиво, все-таки бросая стаканчик в урну. Потягиваюсь сонно и на самом деле не хочу никуда бежать. Вот сдались Романычу эти рисунки! Сейчас бы поспал на социологии, докатился бы до общаги вместе с Серегой, дорисовал эту элодею вечером, а завтра утром бы все сдал спокойно. Все потому что Романыч — мразь принципиальная. А я ещё в первую неделю недоумевал, чего все старшие его так не любят. — Туда-обратно мотнусь. Романыч сказал к семи быть. Потом сдача… Ну, пусть час. И обратно в общагу, получается, только к девяти буду, — отчитываюсь Сереге по привычке, потому что не привык держать свои планы при себе и сам за них нести ответственность. Не загулять где-нибудь мне поможет тот факт, что хотя бы Серега меня ждёт.       — Ты намекаешь на то, чтобы еды тебе приготовить? Нет уж. Я тебя жалею, но не до такой степени, чтобы домработницей наниматься. И 50 рублей мне за кофе верни, — обижается отчего-то вдруг. И вовсе я ни на что не намекаю… Ну, может, только чуть-чуть. Но это же не повод вот так резко дуться! Выгребаю ему назло мелочи из карманов. Не умею я готовить, а в столовке каждый раз питаться дорого. И если с бутербродами на завтрак кое-как справляюсь, хотя чаще выбегаю в последний момент без еды, лишь бы не опаздывать на первую пару, то с обедами и ужинами у меня прям катастрофа. Особенно с ужинами.       Мама звонит каждый день и инструктирует, как макароны сварить. Отчитывает, требует, чтобы я питался правильно, а я нагло пользуюсь дарами Сереги, с которым делю комнату и, соответственно, холодильник. Он неоднократно предлагал меня научить, но мне вечно то лень, то времени нет. И вообще я часто где-то задерживаюсь по делу или нет и прихожу в комнату под ночь, когда никаких сил на готовку не остаётся. Еще один аспект моей жизни, который у меня не получается наладить. Точнее, я наладил при помощи Сереги, который хоть и хороший друг, но не железный. Почти сразу жалею, что так обошелся с ним. Пишу слезное сообщение о том, что я дурак, меркантильный человек и вообще ужасный сосед. Прошу понять и простить, а он читает, но не отвечает. Может, пара началась, а может, подуется на меня ещё пару часов. Бросаю телефон на дно глубокого кармана куртки и сжимаюсь весь.       Кусаю губы, пытаясь придумать, как ещё разжалобить Серегу. В идеале — в кои-то веки появиться в общаге раньше девяти и самому приготовить на двоих ужин. Кривенький и косенький какой-то, состоящий из обыкновенно слипшихся макарон и разогретых в микроволновке сосисок. И на столе собственноручно учиненный бардак самому разгрести — это точно тронет его сердце… Блин, сколько дел-то, и все успеть надо. Сейчас бы гулять, а не все это. Дома было хорошо. Никто из учителей не тянул до последнего: на протяжение всего срока сдачи равномерно капали на мозг, так что к дедлайну я уже сто процентов созревал. Мама стирала, убирала и готовила за мной, а брат следил за тем, чтобы меня не носило нигде слишком долго, заставляя каждый раз отчитываться за то, где я, с кем я и зачем я. Идиллия.       Почему все вокруг хотят быть взрослыми? Я вот вообще нет. И если бы не учёба в другом городе, то я бы, наверное, до последнего не съезжал бы из дома. Там хорошо, там обо мне заботятся и поддерживают, помогают во всем и направляют. А здесь никого рядом нет, я теперь сам по себе и все косяки — это мои личные косяки. Не мамы, которая замоталась и забыла об ужине мне, и не брата, у которого тоже свои дела, и он забыл напомнить мне про рисунки. Я сам за себя отвечаю теперь, и это так страшно. Правильно Боря говорил, что меня нельзя в большой город отпускать. Он взрослый и больше меня и даже мамы, которая вообще непонятно от кого меня нагуляла, понимает.       Всего на пять лет меня старше, единоутробные братья, а целая пропасть между нами. Он сам после девятого в медицинский колледж ушёл, уже закончил и работает, вечерним получая высшее. А меня лелеяли и оберегали до конца школы, платили за репетиторов, лишь бы у меня все получилось, а я и не сопротивлялся. Я вообще не знал особо, куда и зачем мне идти после школы, а потому тянул до одиннадцатого класса, лишь бы никуда не специализироваться как можно дольше. Брат сказал учить химию и биологию, чтобы в мед пойти, — я и учил. Только наслушавшись его рассказов о практике в меде, понял, что это совсем не моё, и заявил, что биофак — мое призвание. И это было первым и единственным самостоятельным решением в моей жизни. ВУЗ мне брат и мама выбирали. Бодро спорили о том, стоит ли меня отпускать, и все-таки решили, что стоит. Не знаю, на счастье или на беду мне.       А сейчас я топаю пешком до метро, снова замерзая. Все потому, что не умею рассчитывать свой бюджет и потратил почти все, что мама дала на месяц. От голода бы не умереть, какой там автобус. В двадцатых числах должна прийти стипендия, и до неё надо как-то дотерпеть. Две тысячи всего… тройку пополнить или еды купить? Блин, вот ещё месяц назад меня такие проблемы вообще не касались. В маленьком городе везде без проблем можно было пешком дойти, а еда сама магическим образом появлялась в холодильнике. Если у меня и появлялись какие-то деньги, то исключительно на карманные расходы: на чипсы там всякие и походы в кино. И то никогда не давали мне на руки сразу и много: по чуть-чуть, то брат сотку подкинет, то мама, если у них есть. А тут дали пять тысяч и сказали: «Это тебе и на еду, и на проезд, и на все остальное. Распределяй». А я не умею!       Я вообще ничего по жизни не умею. Восемнадцать лет. По закону — взрослый, а на деле по самостоятельности недалеко ушёл от пятилетнего ребёнка. День рождения в июле праздновали ещё в родном городе как раз после всех экзаменов. Звучали речи о том, что теперь у меня начинается совсем новая, взрослая жизнь. Тогда я сидел и радостно кивал, в первый раз в жизни пробуя шампанское, которое мне торжественно налили в сверкающий хрустальный бокал до половины. Тогда казалось, что вот сегодня случается какой-то перелом, и я уже завтра проснусь серьезным и ответственным. Ходил гордый собой за то, что дожил до совершеннолетия и стал «взрослым».       Только при переезде в большой город вскрылось самое страшное. Что я совсем ребенок и без по-настоящему взрослых, не по паспорту, людей и шагу ступить не могу. Теряюсь в трех соснах, ничего не могу удержать в голове, нигде не успеваю, робею не в меру перед преподавателями и никак не могу принять, что всем вокруг наплевать на меня. Сухое обращение на «вы», которое я до сих пор не могу воспринимать спокойно к себе, чтение лекций в пустоту и обозначение дедлайна сдачи материала — и все, гуляй. Принесешь работы, сдашь ли, понимаешь ли — это никому не интересно. Если сам не подойдешь с вопросом, не будешь бегать с работой, лишь бы сдать ее преподу, никто тебя не тронет. Так же молча отчислят — и дело с концом. И самое страшное для меня, что я до сих пор не научился сам себя организовывать, а потому уже на сессии все решится. Или прямо сегодня вечером, если Романыч не примет рисунки. А он ещё как не примет, из принципа.       Как обычно, не рассчитываю время, а потому влетаю в комнату общежития только в пять часов вечера. Потратил драгоценное время на посиделки с другом и кофе, в своих тяжёлых мыслях слишком медленно плелся до метро, а теперь не знаю, как все успеть. В панике хватаю альбом, сую в портфель и сразу бегу обратно в метро, лишь бы не опаздывать. Только не к Романычу, который особенно подчеркнул, что надо без опозданий и именно в семь вечера. Зарисовываю клетки элодеи с фотографии. Простым карандашом, криво-косо и больше похоже на небрежные наброски, чем на нормальный рисунок. Но лучше так, чем совсем ничего. Потом можно сказать, что у меня просто руки не из того места и вообще это у меня паркинсон, а не вагон метро трясется. Романыч жёсткий, но справедливый и не будет требовать больше моих возможностей. Вот только получится ли у меня провести вокруг пальца Романыча — большой вопрос.       Пока главное — не опоздать. Уже добегая до метро, вспоминаю, что забыл надеть ещё пару свитеров, да и вообще не переоделся. А у меня вообще-то пятна от кофе прямо на груди. Пиздец мне. Но решаю не возвращаться, чтобы не терять время. Лучше прийти в черт знает чем, но хотя бы не опоздать, потому что первое Романыч наблюдает за мной регулярно, а второе терпеть не может. Из двух зол меньшее выбирать невыносимо. Растрепанный и грязный, с чудовищными рисунками, но зато вовремя. Вот Романыч обрадуется… Не хочу его злить, он все-таки по делу поругал меня за рисунки и даже дал возможность закрыть хвост, хотя формально мог этого и не делать. Он очень откровенно присматривается к студентам и даже не скрывает своей предвзятости на зачётах. Не хочу быть у него в немилости.       Опять промахиваюсь со временем. Приезжаю чуть за шесть вечера и какое-то время брожу вокруг факультета, не решаясь войти. Романыч будет злиться за безалаберный вид и в плохом настроении наверняка не примет мою халтуру. Черт… Уже что-то предпринимать поздно. Решаюсь наконец войти и сразу пойти к Романычу, не дожидаясь семи. Может быть, если прийти раньше, то он подобреет? Сдаю куртку в гардероб с тяжёлым сердцем. На себя в зеркале даже не пытаюсь смотреть, сразу проходя к широкой лестнице в центре. Подняться ко входу в большую биологическую аудиторию, а потом направо к лестнице и еще выше, на пятый этаж в кабинет для семинарских занятий. Может быть, есть путь и короче, но я пока не ориентируюсь, а потому хожу так, как в первый раз запомнил. Только это помогает мне не заблудиться.       Со стуком вхожу и не вижу никого внутри. Может, и правда я зря пришёл и сам Романыч тоже к семи только будет? Да нет, он сам говорил, что до вечера на факультете. Иду в противоположный конец комнаты и только сейчас вспоминаю про лаборантскую. Может, там? Снова стучу и снова вхожу, не дождавшись ответа. Желтый свет сначала ослепляет, и только потом я вижу озадаченного Романыча, который практически сразу сменяет свое недоуменное выражение лица на недовольное. Я опять ошибся? Ответ на мой вопрос находится быстро.       — Валентин, Вам во сколько было сказано прийти? — спрашивает без приветствия, взглядом уже указывая мне на дверь. Только сейчас замечаю бумаги у него на столе и понимаю, что он занят. У него свои дела, а встреча со мной была запланирована только через час — понимаю, отчего такой негатив.       — В семь, — отвечаю, стараясь удержать взгляд, но не могу. Разглядываю носы ботинок. Стыдно. — Я подумал, можно раньше, — говорю тихо в свое оправдание, едва не шаркая ножкой по полу. Я виноват, правда, но не за что на меня срывать раздражение. Нормально бы сказал, что не может сейчас. Так нет же. Ему нужно тянуть из меня ответы, заставляя чувствовать ещё больший стыд.       — Нет, нельзя. Если я говорю прийти к семи, то это значит, что Вы, Валентин, должны быть ровно в семь. У меня есть более важные дела, кроме как ждать Вас целый день, — почти шипит от гнева, но сохраняет вежливый тон и неизменное «вы», хотя сейчас я точно не заслужил уважительного обращения. Прибежал раньше времени, совсем не подумав о планах преподавателя, так ещё и оправдываюсь за это словно маленький ребёнок. — Идите погуляйте, — выдыхает, кивая мне на дверь. Может, мой крайне виноватый вид его разжалобил. Извиняюсь и выхожу из кабинета, так и не подняв глаза.       Правда иду гулять. Сначала в гардероб обратно за курткой, чтобы не замёрзнуть, а потом не знаю куда. Куковать около кабинета Романыча глупо, а больше мне делать нечего. В здании тишина полная, так как последняя пара закончилась ещё полчаса назад. Ни единой души кругом, и я поддаюсь импульсу погулять по коридорам со скрипучими, еще ручной сборки, деревянными полами. Ноги сами в буфет несут — покупаю пирожок, так как время вечернее и я уже чувствую голод. Все равно делать нечего. Кафедра генетики, кафедра вирусологии… коридоры сменяют один другой. Отвлеченно думаю о том, что пора бы выбирать курсовую работу, а для этого надо определиться с направлением. И кто вообще придумал давать научную работу первому курсу, когда мы даже не попробовали все?       Знаю только одно: не хочу на кафедру беспозвоночных. Все эти червяки противные… Мне как-то бабочки или цветочки ближе. Но и поступить на пафосную биохимию или генетику тоже было бы очень круто. Не мыслю в них ничего глубже школьной программы, но все равно круто. Звучит умно. Не цветочки растить, а в пробирках микробы. Быть настоящим учёным в лабораторном халате… Мечтаю, окончательно теряясь в мысленной карте местности. Знаю только то, что на третьем этаже сейчас, а в каком крыле — понятия не имею. Смотрю на часы и паникую. Без пяти! Ну как можно было приехать за час, выйти на просьбу подождать, а в итоге потеряться и опоздать? Я просто победитель по жизни. Бегу обратно. Снова путаюсь. Не могу найти, откуда пришел. Обхожу по кругу весь этаж, прежде чем натыкаюсь на лестницу. Спускаюсь на первый этаж и следую по указателям на выход и потом привычным маршрутом через широкую лестницу иду к кабинету. Делаю огромный крюк, но мне везет, что он занял только десять минут и, в целом, опаздываю я не сильно. Может, Романыч и не заметит. Бегу со всех ног и залетаю в нужную мне аудиторию. Еле могу отдышаться.       — Валентин, Вы вообще не умеете вовремя приходить? — встречает меня Романыч уже в классе, хотя я надеялся найти его только в лаборантской. — И для верхней одежды есть гардероб. Он уже работает, — указывает на мой неподобающий вид снова с некоторым высокомерием. Я же глотаю ртом ледяной воздух, который заставляет ныть легкие, и не могу ответить ничего внятного. Очередная попытка дышать носом оказывается неуспешной. За опоздание стыдно, за куртку стыдно и за то, что до сих пор не могу начать оправдываться из-за сбитого дыхания.       — Пожалуйста, простите! Я заблудился немного… — начинаю, только почувствовав облегчение дыхания. Понимаю, что несу чушь, когда замечаю крайне удивленное выражение лица Романыча. Он почти открывает рот, чтобы переспросить, где это я успел заблудиться, если совсем недавно приходил к нему, но я перебиваю. Понимаю, что веду себя некультурно, но остановить свое нервное виноватое бормотание не имею никакой возможности. — Примите у меня рисунки? У меня готово все, честно! Не выгоняйте, пожалуйста! Это правда случайно произошло… — ною, нервно теребя застежку портфеля. Достаю альбом и кладу его на стол.       — Куртка, — повторяет со сталью в голосе, и я даже подпрыгиваю на месте от страха. Не вскрикнул даже, а до мурашек пробрало — талант. Тут же скидываю одежду на первую парту вместе с сумкой и иду к учительскому столу. — Присаживайтесь, — смягчается, заметив, как остро я реагирую на его недовольство. Хмурится, заметив мой неприглядный вид. Даже спрашивает про пятно от кофе, и я честно признаюсь, что не успел переодеться. Забывшись, Романыч закатывает глаза, что выглядит дико непривычно, а потому смешно. — Это что? — спрашивает, беря в руки первый рисунок из папки. Синей ручкой обводит серое пятно в углу листа.       — Пятно, — говорю очевидную вещь, но ничего другого придумать не могу. Ну не рассказывать же ему, что я рисовал гриб на столе в общежитии и слишком поздно заметил, что вляпался краем листа в жирное пятно. Ну не перерисовывать же всю работу из-за этого! На сам рисунок не залезает, так что нормально.       — Я вижу, что пятно. Такое нельзя сдавать, если вы хоть немного уважаете преподавателя, — словно щенка, тыкает в косяк. Я извиняюсь и говорю, что такого больше не повторится. — Конечно не повторится. Отчислю Вас, и решатся все проблемы, — злорадствует по привычке, снова портя рисунок синей ручкой. — Где подписи? Вы в художественное училище поступали или все-таки на биологический факультет? — ругается, рисуя несколько стрелочек к грибу. Блин, обидно. Вроде что-то подписал, но даже не удивляюсь, когда оказывается, что пропустил половину.       Откладывает рисунок макропрепарата с показной небрежностью, как что-то совсем ужасное. Да ну нет, нормальный у меня гриб… Гриб-то нормальный, а элодея совсем плохая. Сердце пропускает удар, когда Романыч берет в руки второй рисунок. Кривится как от зубной боли, откладывает ручку и смотрит на меня с полным презрения взглядом. Не отрывая испепеляющего взгляда зеленых глаз, комкает мой рисунок и бросает его прямо в корзину у двери. Рефлекторно сопровождаю его полет полным ужаса взглядом, после чего медленно оборачиваюсь на Романыча. Прирастаю к стулу под этим молчаливым потоком ненависти. Не могу выдавить из себя ни слова.       — За что? — наконец собираюсь с мыслями. Шокирован такой переменой в вечно раздраженном, но полном колкого юмора Романыче. Показал бы, что не так. Перечеркнул бы синей ручкой все, в конце концов… По крайней мере, это могу себе представить. Но не вот такую выходку. Даже в мыслях не могу сказать это в сторону Романыча, потому что он всегда ассоциировался у меня с человеком уравновешенным и держащим лицо всегда, несмотря ни на что. Вот это и называется «выбесил», а остальное так, детский сад. Прибьет. Накричит. Криков вообще боюсь. Не могу представить себе кричащего Романыча, но, думаю, это зрелище не для слабонервных вроде меня.       — Вы считаете, что это рисунок? Или макулатура, которую Вы мне решили подсунуть? Я не буду за это ставить зачёт, — говорит хлестко. Отрывисто и не пытаясь скрыть раздражение. Почти кричит. По крайней мере, именно так бы «кричал» человек со слабым голосом. Убивает своим негативом, заставляет вжиматься в спинку стула и панически придумывать оправдания вперемешку с извинениями. — Вы думаете, я Вам что-то должен? То есть мне можно принести явную халтуру и ещё спрашивать «за что?»… — закипает все больше и больше, мне кажется что уже вот-вот перейдет ту черту, где обычное строгое отчитывание безответственного студента превратится в обычный срыв эмоций. Кусаю губы и опускаю взгляд. Не могу. — Идите, Валентин, — выдыхает через короткую паузу, за которую смог взять себя в руки. Все еще строгий, но не настолько пугающе.       — Можно мне переделать? — прошу, но Романыч молча мотает головой. Даже не заговаривает со мной. — Ну пожалуйста! Я, честное слово, постараюсь. Завтра же все принесу, Владислав Романыч… — сначала на эмоциях почти требую, но, видя, что это на Романыча не действует, меняю тактику. Ною и почти заплакать готов. Мне нельзя уходить без зачёта! Так много сил, времени, в конце концов, денег было потрачено на поступление. Я так просил брата отпустить меня в крутой ВУЗ не для того, чтобы вылететь из него спустя неделю. — Я сделаю все, — обещаю честно. Ну ладно, лень ему проверять мои рисунки, он дико принципиальный и не даст мне так легко отделаться, но ведь можно назначить мне какие-то отработки. Нельзя вот так сразу выгонять меня…       — Насколько сильно тебе нужен зачёт? — спрашивает вдруг вкрадчиво, и этот неожиданный переход на «ты» действует на меня как пощечина. Вздрагиваю и резко поднимаю глаза, горящие и почти влажные. Пиздец. Он не считает меня больше своим студентом! Выгонит, и дело с концом. И правда, зачем соблюдать профессиональную этику по отношению к левому мальчишке? — Восемнадцать есть? — спрашивает, поднимаясь вдруг, прихватив с собой ключ с тяжелым деревянным брелоком в виде пирамидки. Следует к двери и закрывает ее на несколько оборотов, оставляя ключ в замке изнутри. Сразу напрягаюсь. Интуиция прямо-таки воет. Хочется убежать, но мне перекрыли путь.       — Да, в июле было, — отвечаю, пока ещё не совсем понимая, к чему все это. Просто чувствую, что грядет страшное, а потому сжимаюсь весь, обнимая себя руками. Дышу еле-еле и только слежу за тем, как Романыч возвращается обратно за стол. Садится на свое место и продолжает ощупывать меня взглядом. Хищно и жадно. Вздрагиваю нервно, сглатывая в миг ставшую вязкой слюну. — Можно мне как-то отработать зачет? Я что угодно сделаю, мне очень надо… — продолжаю лепетать, совсем не понимая, что этим только сильнее загоняю себя в угол. Раз, и захлопнулась мышеловка. И хлопок я слышу только тогда, когда уже внутри этой ловушки:       — Я хочу тебя выдрать, — говорит ровно и нисколько не нервно. Точно таким же тоном мог бы рассказывать на паре про типы пластид. У меня даже дыхание сбивается от этой показной небрежности. Слишком резко вдыхаю, давлюсь воздухом от возмущения, собираясь резко возразить, но Романыч перебивает меня… Точнее, успевает заметить, что я собираюсь его перебить, и не даёт мне сделать этого. — У меня для тебя простое предложение: твоя задница за зачет. Я не заставляю тебя ни в коем случае: не хочешь — собирай вещи и иди. И я имею полное право не ставить тебе ничего, потому что ты сам довел ситуацию до патовой. Или ты переступаешь через свою гордость, и мы вместе с тобой нарушаем закон, — аккуратно приводит меня к мысли, что все-таки надо. Лечь под него и закрыть все долги. Я думал, что про вазелин на зачетах все шутки… И что же, мой первый раз будет на столе человека, которого я никогда не хотел? Даже не думал о Романыче как о ком-то, на кого можно смотреть с другой эмоцией, кроме страха.       — Я… — честно хочу его послать. Так не должно быть, я не буду, я не смогу. Но представляю лицо брата, когда я сообщу о том, что вылетел. Потому что он очень хотел отправить меня в местный мед вопреки всем желаниям, лишь бы я был под боком и не натворил дел. И потом меня ждет армия — я как раз на осенний призыв попадаю. — Я готов, — говорю наконец явную ложь, собрав всю свою волю в кулак. Ни черта я не готов. — Мне только… Я не могу, это так страшно. В первый раз. Можно попросить Вас быть помягче? Если это возможно, пожалуйста, — умоляю даже сильнее и эмоциональнее, чем выпрашивал зачёт. Кусаю губы и не смотрю в глаза Романычу. Не могу выносить его нескрываемое предвкушение. Меня начинает потихоньку тошнить от нервов и отвращения. Но выбора у меня нет.       — Я могу это понять как «да»? — переспрашивает, заставляя меня высказать явное согласие. Киваю, все еще не смотря на него. Не могу. Романыч казался мне взрослым и вежливым, сдержанным и правильным до последней клеточки. Строгим, но справедливым, никогда не пересекающим черту. Никогда не подумал бы, что он хочет меня, причем в настолько извращенной манере — за зачет. — Штаны снимай. И трусы тоже. Ложись на стол животом, — отдает сухие приказы, вгоняя меня в ещё большее отчаяние. Думал, он скажет, что это шутка такая, но, видимо, нет. Встаю и дрожащими руками расстегиваю джинсы, спуская их до колен. Хочется кричать от обиды и разочарования. Не хочу, чтобы в первый раз меня насиловали, даже с формального согласия.       И пусть у меня был Петя. Друг еще с первого класса, как раз когда появился первый интерес к своему телу. Взаимно исследовали друг друга, не отдавая себе в происходящем отчет. Целовались и пытались дрочить друг другу, не думая о том, что это что-то запретное или плохое. Потом как-то одновременно поняли, что так быть не должно. Ужаснулись и, не обсудив ничего, решили больше не подходить друг к другу. Благо, что его позже перевели в параллельный класс и нам не приходилось видеться ежедневно. У Пети появилась девушка, и он, кажется, совсем забыл это странное время своей жизни, а я окончательно осознал себя. И за это почти не стыдно, потому что было давно и неправда. Да и не «драл» меня никто — так, шалости, может, не невинные, но только потому, что нам толком никто ничего не объяснял. Сейчас я все понимаю. И первый мой нормальный раз у меня будет с мужиком на десять лет старше. На столе и с приспущенными до колен штанами, словно я шлюха какая-то.       Романыч сам меня укладывает на стол так, как ему удобно. Вытягивает мои руки вперед, заставляет согнуть и положить на них лоб. Говорит не шевелиться и ни в коем случае не кусать губы. Тихо угукаю в знак согласия. Возбуждения не чувствую даже на периферии, когда пытаюсь вызвать его жаркими образами. Меня не обняли и даже не поцеловали. Романыч просто встает сзади, звеня пряжкой ремня. Ну и правильно, я же всего лишь тело, дырка. Выдыхаю прерывисто, почти зарыдав, потому что с этой мыслью справиться не могу. Мог бы хотя бы для моего спокойствия проявить каплю нежности. Но я же игрушка для него. Такая послушная и удобная, которой некуда деться. Знает это, но все равно поступает так со мной. А сколько у него таких студентов было? Кто ещё из моей группы так сдавал ему зачёт?       — Не смей орать. Это будет не настолько больно, чтобы ты кричал. Услышу хоть звук — затолкаю в рот тряпку. Губы не грызть. Если будет тяжело, лучше сожми зубы, — инструктирует сухо. Не злится больше, но даже не пытается по моей просьбе изобразить тепло и участие ко мне. Вот сейчас сразу войдет без подготовки. А я буду до судороги мышц челюсти сжимать зубы, лишь бы не кричать и ещё сильнее не усугубить свое положение. У него вообще смазка есть, презервативы? Я как-то слишком поздно решил это выяснить. Свои сомнения не озвучиваю, потому что что мне от его «нет»? Я откажусь? У меня нет выбора. Если в первый раз меня порвут и заразят какой-то гадостью, то так тому и быть. Буду потом тихо выть в подушку, но зато с закрытыми долгами. Противно от самого себя. Может, не надо? Не стоит оно того.       Пауза затягивается, и я, наконец оставшись наедине с собой, понимаю, что не смогу. Заору и буду брыкаться, только все усугубив. Напрягаюсь и готовлюсь вскочить. Извиниться и сказать, что уж лучше в армии, чем вот так закрывать долги — своим телом. Но первый удар приходится неожиданно — на выдохе. Полоска кожи опускается поперек ягодиц — ремень. Ему мало меня выебать, он хочет ещё и так меня унизить? Пока боль совсем не чувствуется, только жжет пару секунд после удара. Больше стыдно, чем больно, но чем дальше, тем хуже. Сначала удары приходятся на каждый мой выдох, но вскоре учащаются, сыпятся без остановки, но ритмично. Зад уже огнем горит, но это все не прекращается. Я стараюсь только дышать и сжимаю зубы, как мне сказал Романыч. А он входит во вкус. Бьет со всей силы, совсем не жалея. Точно по низу ягодиц, где особенно ярко чувствуется каждый удар. Завтра точно сесть не смогу.       Ощущения для меня новые. Меня никогда не били, хотя брат часто угрожал ремнем, если я не слушался. Даже иногда показывал черный армейский с клепками, который остался ещё от его погибшего отца. А я не воспринимал всерьез никогда, потому что не мог даже представить себе, как это больно. У Романыча ремень без клепок, просто широкий кожаный, но я уже вою. Не кричу ни в коем случае, помня угрозу о тряпке, но тихо стону сквозь сжатые до судороги в челюстных мышцах зубы. Не могу, больно. Теперь каждый удар обжигает как кислота, но прекратить все это я никак не могу. Удар, удар, еще удар. Кажется, это никогда не закончится. От напряжения уже все мышцы в теле ломит. Я устал так, словно пробежал несколько кругов на стадионе, вспотел и даже умудрился сбить дыхание. «Хватит», — думаю про себя, но сказать не могу, так как разжать зубы невозможно. От бессилия начинаю реветь, нисколько не стесняясь. Но даже это Романыча не останавливает. Добивает последние удары спокойно, выполняя свой собственный план.       Когда все заканчивается, становится только хуже. Лежу, не шевелясь. Униженный, с горящим, наверняка алым задом. Немеющая, сильная боль, а кожа будто снятая. Рыдаю, уперев взгляд в деревянный стол, и жду продолжения. Это же не конец. Он просто поиздевался, окончательно сломал меня, а сейчас ещё и трахнет. Не могу, я не выдержу. Хочу домой к маме, чтобы меня обняли и пожалели. Чтобы брат рассказал, как мне дальше жить. Не хочу оставаться один после такого, а тем более ходить на пары к Романычу. Чтоб ещё хоть раз я сдавал ему зачет! Я дурак, и не надо было вообще соглашаться. Сразу бежать, и будь что будет. Лишь бы так не унижаться.       — Вставай, одевайся, — сухой приказ сопровождается новым звоном пряжки — Романыч застегивает ремень. Он передумал? Но как же! Ему смешно так поступать со мной? Вытянуть согласие, а потом отшлепать и выгнать без зачета — это очень в его духе. Сползаю со стола, стирая слезы с лица. Все еще не понимаю, что происходит, и смотрю в пол, пока надеваю трусы и штаны обратно. — Садись на место, — приказывает снова, а мне от одного этого «садись» уже дурно. Я еще как минимум неделю не смогу сесть после такого. — Сядь на место, — повторяет с большей сталью в голосе, и я понимаю, что спорить бесполезно. Делаю глубокий вдох и с длинным выдохом сажусь на жесткий стул, проскулив от боли и почувствовав, как по лицу текут новые слезы. Кусаю губы, пытаясь отвлечься, но это совсем не помогает. Дышу рвано, то и дело прерываясь на всхлипы. — Как ты себя чувствуешь? — резкая смена настроения от раздражения до тепла ко мне даже пугает.       — Все болит… Не только сзади, — говорю, имея в виду перенапряженные мышцы и колоссальную усталость. — Я устал, очень, — признаюсь, встречая понимающий кивок со стороны Романыча. Такое неожиданное сочувствие от него меня пугает. Этот удовлетворенный сытый взгляд и тень улыбки на губах наводят на мысль о явном садизме. — И тошнит немного, — добавляю, внимательнее прислушавшись к телу. — Скорее всего, это нервное, у меня бывает, — объясняю непонятно зачем. Романычу какое дело до моих чувств? Но он снова понимающе кивает. Говорит, что такое может быть и от сильной боли с непривычки, пытаясь меня успокоить. Говорит дышать глубже. Сам идет к парте, на которой я оставил вещи, и накидывает мне на плечи мою куртку. Как раз вовремя, а то я уже начал мерзнуть. После садится напротив и ждет, когда я перестану реветь. Молчит, пока я вою, кусая губы, и кутаюсь в куртку, изредка поднимая на него взгляд исподлобья.       — Ты правда собирался дать мне? — задаёт новый вопрос только после того, как мои рыдания снова превращаются в тихие всхлипы. Не знаю точно, сколько времени прошло, но, по моим субъективным ощущениям, довольно много. Я киваю несколько раз. Собирался. Может, и дал бы, если бы Романыч оказался похотливым ублюдком, а не настоящим преподавателем, пусть и со специфическими методами. — Никогда не смей на такое соглашаться. Ты умный мальчик, а не шлюха, и в универ поступал, чтобы наукой заниматься, а не задницей торговать, — вправляет мне мозги теперь словесно. И, как ни странно, после пережитого стресса и с горящей от ударов задницей я лучше все воспринимаю. И правда, нельзя было соглашаться. «Умный мальчик, а не шлюха», — вот эта вера в меня из уст Романыча больше всего задевает. — Делай все заранее. Я понимаю, тебе сложно. Ты вчерашний школьник и ничего ещё не умеешь, но ты для того сюда и пришёл, чтобы учиться. Если бы ты мне такое принес в неделю практики или сразу после нее, то я бы просто показал тебе ошибки и отправил переделывать. Но ты сам дотянул до последнего… Ты понимаешь, за что я тебя наказал? — назидательный строгий тон сменяется на более мягкий, когда он видит, что я снова начинаю рыдать.       — За то, что принес Вам халтуру в последний момент. Мне стыдно, Владислав Романыч, мне очень, очень… — не могу договорить. Закрываю лицо краем шарфа и снова плачу. Романыч молчит. Не бросается меня успокаивать, как всегда поступает мама, когда видит мои слезы, не кричит, требуя замолчать и не выть, как брат, которому вечно некогда со мной церемониться. Он просто сидит и ждет, когда я сам справлюсь со своим горем. — Я, честное слово, не буду так больше. И на секс соглашаться не буду. Я просто не знаю, что мне делать… Я запутался, — реву, периодически выдавая новые глупые слова. Романыч все равно меня не пожалеет и не проникнется.       — Тише. Валентин… Как тебя близкие называют, Валя?.. Я тебя очень понимаю, Валя. Дыши, бери себя в руки. Давай поговорим спокойно и вместе решим, как все исправить, — успокаивает меня, но как-то дозируя тепло — чуть холоднее, чем делал бы это близкий человек. Хочу было возразить, что никакая я не Валя, но не решаюсь. Из его уст это звучит совсем не обидно и даже мягко, словно так и должно быть. Ради этой его просьбы стараюсь дышать ровнее и быстрее успокоиться. «Вместе решим, как все исправить» — как сильно мне этого не хватало. С первого дня в Москве все легло на мои плечи. Никто не предлагал мне помощь, даже такую маленькую, как помочь мне решить, как поступить. — Завтра с меня требуют ведомости. Я никогда не ставлю зачёт авансом. Но тебе, Валя, поставлю. В эту пятницу так же в семь, здесь же, с идеальными рисунками. Опять принесешь халтуру или вдруг решишь, что если зачет стоит, то ничего делать не надо — я очень в тебе разочаруюсь. На экзамене лично утоплю, как бы хорошо ты ни выучил. Это понятно? — начинает мягко, но под конец возвращается к привычному строгому тону.       — Спасибо Вам огромное! — вскрикиваю слишком громко, но ничуть не наиграно, а потому что действительно рад. — Я все сделаю и принесу, очень постараюсь Вас не разочаровать, — обещаю и не знаю, каким образом за три дня успею нарисовать два рисунка, тем более «идеально», как сказал Романыч. Все свободное время нужно будет на это убить, и то может не получиться. Я же ничегошеньки не умею. Придется прыгнуть выше головы, чтобы в декабре не пришлось в ногах у Романыча валяться. Ерзаю на стуле, пытаясь найти наиболее удобное положение, но ягодицы горят в любом случае адски. И, блин, даже при этом лучше уж снова ремнем получить за плохую работу, чем это его угрожающее «утоплю». Мне надо в дореволюционную школу, где пороли за плохие оценки. Через боль до меня лучше доходит, нежели словесно.       — Все, договорились? Пойдем, поздно уже. Я отвезу тебя до общежития, — встает сам и подает мне руку. Не знаю, как мне это поможет. Все равно пищу от боли, когда поднимаюсь, но последующее облегчение того стоило. — Сегодня вечером и завтра утром любым заживляющим кремом намажешь, все пройдет. Не должны, но могут остаться синяки — их гепарином или троксевазином. Есть? — снова возвращается забота и участие. Может, видит мою боль и хочет загладить свою вину. Я киваю, сжимая сильнее руку Романыча. Его ладонь широкая и грубая — чувствуется сила, даже когда просто расслаблена. Словно была создана для того, чтобы пороть непослушных студентов.       Едва не забываю портфель, но Романыч напоминает мне. Я снова извиняюсь, чувствуя новый стыд. Он-то сама собранность, а я просто смешон рядом с ним. Молча идем к гардеробу, где Романыч забирает свои вещи, пока я молча топчусь чуть в стороне. Чувствую себя неуютно и хочу отказаться от щедрого предложения подвезти меня. На общественном транспорте будет тяжко, особенно в самый час пик и с горящей задницей, но все-таки лучше, чем пользоваться чужой добротой. Ему явно не по пути, так и я наверняка за сегодня ему надоел. Выходя на улицу, заикаюсь о том, что доберусь сам, но Романыч отвечает, что это не обсуждается. Говорит разумные вещи о том, что у меня шок по его вине, а потому он теперь за меня отвечает. Обещает остановиться подальше от входа, если я не хочу, чтобы нас видели вместе, а я в который раз за вечер благодарю его.       С шипением сажусь на обтянутое тканью сидение. Почему-то я думал, что машина Романыча будет дико дорогая, например, стереотипный мерседес, но нет, самая обычная. Марку не знаю, как-то не увлекаюсь машинами, но выглядит неплохо. Чистая, ухоженная и полностью своя — это самое главное. Посмотрим, что у меня будет в мои… сколько ему?.. Еще не тридцать, но близко. Двадцать восемь, наверное. С моей несобранностью я рискую остаться в коробке на вокзале, если срочно не возьму себя в руки и не начну учить и сдавать все вовремя. Прежде чем тронуться Романыч делает мне замечание, чтобы я пристегнулся. Снова извиняюсь и выполняю приказ. Романычу не приходится играть стальной голос и строгость — это словно у него в подкорке, а потому его хочется слушаться. Романыч включает радио, какие-то лёгкие английские напевы. Автоматически перевожу — что-то про любовь и неземное счастье. Ну да, а про что же ещё петь?       — Есть желание бежать снимать побои и писать на меня заявление? — спрашивает, только когда выезжаем из университетского кампуса на широкое шоссе. Расслабляется на ровной дороге, и я вижу, что у него большой опыт вождения. Тоже успокаиваюсь, заряжаюсь его уверенностью. Отклоняюсь на спинку сидения и снова ерзаю, пытаясь найти удобное положение, но это бесполезно. Я сегодня на животе сплю, похоже. Вопрос Романыча кажется мне смешным. Бежать. Да я даже идти без боли не могу, так как просто трение ткани о покрасневшую кожу уже вызывает дискомфорт. — Даже не думай. Ты заслужил, чтобы тебя наказали. Только можно было сделать это отчислением, но я предпочел ремень, — защищается и оправдывается, что очень на Романыча не похоже. Неужели правда боится, что его методы дойдут до руководства университета? Вспоминаю его слова о том, что мы вместе нарушим закон… Да, мы с ним в одной лодке. Он фактически избил студента, а я получил зачет ни за что.       — Вы правы, я заслужил. Никакое заявление я писать не буду. В конце концов, Вы меня не держали и не заставляли, — отвечаю и только сейчас осознаю, что произошло. Я позволил себя избить. Не держал меня Романыч и не связывал, я сам неподвижно лежал на столе и принимал удары без мысли о том, что можно закричать и убежать. Он сказал не шевелиться — и я послушался. Сказал сжать зубы — и я сжимал, тихо подвывая от боли. Куда мой инстинкт самосохранения делся в этот момент? И не надо себя оправдывать тем, что Романыч запугал меня незачетом — я помню, что хотел вскочить и отказаться от секса за секунду до первого удара. Тогда что? Ладно первый шок, но я отчетливо помню, как было больно, как плакал, думая, что это никогда не закончится. Не вскрикнул даже, не сказал, что хватит с меня. Почему-то в голове было четкое убеждение, что все остановить может только Романыч по своему желанию. «Он взрослый и знает, что делает», — наверное, как-то так я думал. А до этого чуть не разрешил себя трахнуть. Я, блин, идеальная мишень для маньяка.       После едем молча. Никакой неловкой паузы, просто Романыч молчит, не считая нужным ответить мне, а я решаю, что болтать без умолку ни к чему. Естественно, попадаем в пробку, и я даже успеваю подремать в дороге. Романыч ведет машину плавно, так что просыпаюсь я только от его мягкого толчка по приезде, а сплю я очень чутко. Он ещё раз напоминает, как обрабатывать выпоротый зад и про встречу в пятницу. Я сонно угукаю, снова с тихим шипением вылезая из машины. Мне желают доброй ночи, а я просто прощаюсь, посчитав, что сказать «доброй ночи» слишком фамильярно с моей стороны. Романычу можно, он ко мне по-прежнему на «ты» и называет Валей, но от этого мне только комфортнее. Какое «вы» после того, как он порол меня ремнем? Я для него просто маленький мальчик, глупый и запутавшийся. А он для меня… Может, я придумываю себе лишнего, и уже в пятницу все станет по-прежнему, но от него чем-то родным повеяло. Холоднее держится, чем мог бы, а потому… Да, определенно придумываю себе лишнего.