камикадзе

      Холод тянется по голым ногам, вспучивая набухшую кожу мурашками. Серая мгла долго рябит перед глазами, проступившие контуры пустых стен и бумажных створок нисколько не помогают определиться с местоположением. Любое движение отзывается гулкой болью в неподъёмной голове, следом подкатывает тошнота. Она с привкусом гари и машинного масла, будто снова горит хвост, но никакого хвоста у Акинори уже лет шесть как нет. Остаётся пялиться в низкий потолок, сглатывая скудную слюну. Кажется, в какой-то момент он проваливается в сон, потому что в следующий раз веки открываются легче, а шея поворачивается настолько, чтобы убедиться: он в комнате один. В узкую щель чуть сдвинутых сёдзи проникает методичное шарканье и шорох метлы, оттуда же тянет сыростью. В накинутом вместо одеяла пиджаке звенит мелочь, кольт находится под аккуратно сложенными брюками, там же перетянутая резинкой пачка купюр. Не хватает только обещанной тысячи, пересчитано трижды.       Он валится обратно на футон, поджимая ноги и руки, чтобы согреться. Мозг работает медленно, распухший язык едва ворочается. Стоило бы крикнуть старику снаружи, чтобы принёс воды, но изо рта выходит лишь хрип. Акинори медленно переворачивается на спину и, чтобы отделаться от ощущения покачивания на волнах, представляет каким был вчерашний мальчишка. Отросшие корни крашенных волос, тощая сутулая спина, тихий безучастный голос. Лицо никак не складывается, он помнит только большие светлые глаза за спутанными прядями.       Ещё улыбку. Что-то в ней показалось странным, но теперь никак не уловить.       Размышления прерывает громкий стук в дверь. Потом раздаются шаги и снова стук, теперь более приглушённый, в соседнюю дверь.       Расчётное время. Значит, он опоздал на службу.       Встать удаётся только с пятого раза, Акинори зарекается больше никогда не мешать саке с виски. Он одевается в спешке, игнорируя тошнотворный комок в глотке, прыгает по холодному полу в одном носке, высматривая запропастившуюся пару и только тогда замечает его. След смазанный, высохший, едва виднеется в стыке татами. Под ярким светом сомнений не остаётся — это кровь.       Мысли мгновенно выстраиваются в стройную логически подтверждённую теорию и так же быстро разбиваются об не менее логические дыры.       В этом рёкане постояльцев как мух, дешевле и удобнее для сладкой ночи не найдёшь. Стены практически бумажные, двери картонки; крики или звуки борьбы кто-нибудь да услышал. Он сам ночевал здесь раз пять, пытаясь выведать у мальчишек, знакомых с жертвами, хоть что-нибудь кроме общих фраз, что все они мирно-спокойно просиживают задницы в ближайшем к дому баре.       Задницы, кстати, отличные, даже немного стыдно перед Бокуто, получившим выговор от Дайчи-сана за излишнее усердие на допросах. На сломанные стулья пришлось скинутся всем троим, хотя Акааши даже не участвовал, а вот утешать особо впечатлительного свидетеля досталось ему и как раз здесь, даже, кажется, в этой комнате.       Пятно остаётся на пальцах ржавой пылью. Акинори стряхивает её привычным жестом, как пепел, и прячет кольт под пиджак. Старик-управляющий низко кланяется на входе, провожая, как дорогого гостя.       В управлении тихо и пусто, только сыто храпит на своём столе Бокуто да Акааши медитирует над тлеющей жаровней. Акинори хлопает дверью случайно, озябшие руки плохо слушаются.       — Что? Где? — Бокуто подскакивает, шарит осоловевшим взглядом, пока Акааши не ставит перед ним дымящуюся чашку.       — Бежим арестовывать? — он спрашивает, опорожнив кружку в три жадных глотка.       — Некого арестовывать, — Акинори с благодарностью принимает свою порцию. Он долго и с удовольствием греет ладони о горячие бока, вдыхает тонкий свежий аромат сенчи. Чай Акааши всегда покупает сам, выкладывая за каждую унцию треть зарплаты, и заваривает тоже сам, хотя давно уже переступил позицию самого младшего.       — Арестовывать некого, допрашивать некого, новых трупов месяц не видать, опух уже весь думать!       Бокуто меряет невеликую комнату шагами. Взад-вперёд, вправо-влево, с армейской выправкой, к которой неосозанно возвращается вышколенное тело. Движения рук, ног, корпуса обретают выверенную резкость, взгляд — цепкость; линия нижней челюсти выдвигается, становится жёстче, стирая с лица наносное добродушие. Кажется, за его плечами сейчас встанет огромная откатная волна.       Пальцы цепляются за единственную доступную опору — чашку. Акинори жмурится, судорожно облизывает губы, боясь почувствовать привкус соли, но на языке всё та же гарь.       — Оя, Акааши, у тебя новые ботинки! — Бокуто прерывает свой победный марш, присаживаясь на корточки. Он гипнотизирует взглядом брючины Акааши, пока тот с обречённым вздохом не приподнимает их, демонстрируя высокие армейские ботинки явно американского производства.       — Где взял? — Бокуто щупает их с видом знатока кожи. Акааши не успевает ответить, как Бокуто тянет за узел, расстёгивая ботинок.       — Ты неправильно зашнуровал.       — В самом деле? — Акааши отпинывается не всерьёз, но усердно.       — Подожди, подожди, Акааши! Я зашнурую, я умею, честное слово! — Бокуто смотрит оттуда, снизу, так, что не откажешь. Акааши закатывает глаза, откидываясь на спинку стула. А Бокуто сопит, возится, задевает плечами и локтями то ножку стола, то вешалку, которая конечно же не выдерживает такого внимания, падает с грохотом на пол.       — Эм… Коноха-семпай! Яку-сан передал вам пакет! — Лев опасливо заглядывает в кабинет в тот самый момент, как вместе с терпением Акааши лопает шнурок.       — И как по-вашему мне теперь добираться до дома? — Акааши выговаривает строго, но в суженных глазах искрится смех. Бокуто обхватывает голую лодыжку пальцами, второй рукой пытается затянуть обрывок шнурка.       — Не знаю, Акааши, — он поднимает полное раскаяния лицо, так и не отпуская ноги. — Мне придётся тебя понести, наверное.       — Коноха-семпаааай, — ноет на одной ноте Лев и протягивает большой бумажный кулёк. Он смотрит на Акааши, требующего со стоящего перед ним на коленях Бокуто компенсацию, со смесью восхищения и ужаса, и ужаса там явно больше. Акинори делает над собой усилие — поднимается. Он забирает пакет и захлопывает дверь, на звук оборачиваются оба.       — Яку передал сладости?       — Это фотографии последней жертвы?       Они спрашивают одновременно и поднимаются тоже синхронно, сталкиваясь грудью и плечами. Расходятся по разные стороны стола: Бокуто ведёт ладонью по его поверхности, смотря в пол, Акааши вертит в пальцах карандаш, кидая быстрые взгляды из-под ресниц.       Акинори вымещает раздражение на пакете — вытряхивает, разрывая бумагу пальцами. Фотографии рассыпаются чёрно-белым веером: изрезанное лицо, нашинкованная грудь, счищенные до костей конечности и длинная, вскрытая поперёк шея крупным планом.       Яку наловчился делать из убийства искусство.       — Горло он оставляет напоследок, — Акааши проводит пальцем по линии спёкшейся крови с определённым благоговением.       — Думаешь? — Бокуто раскладывает фотоснимки ромбом, потом зигзагом, долго всматривается с разных сторон и наконец смахивает все в одну кучу. Печать сомнения на его лице проваливается в скучающую мину.       — И это всё, что есть по делу? — Дайчи-сан заглядывает из-за плеча. Они все трое вздрагивают, начальник появился так неслышно, будто материализовался прямо из воздуха.       — У вас хоть подозреваемый есть? — он смотрит с надеждой на Акааши. Немного обидно, они с Бокуто, конечно, университетов не кончали…       Акааши молча кланяется, Бокуто раздраженно ворчит:       — Вот почему у парней из пятого отдела фотоаппарат есть, а нам…       — Ничего, Акааши-кун, не всегда удаётся решить дело сразу. Передай дяде нашу глубокую признательность за форму для новичков. Он снова нас выручил…       Когда Дайчи-сан уходит, они открывают окно. Но тяжёлый сырой воздух с улицы лишь усиливает тягостное ощущение бессилия.       — Как же бесит! — Бокуто с размаху опускает на стол опустевшую чашку. — Он играет с нами в прятки! Ни свидетелей, ни улик, как его поймаешь!       И ни одной зацепки, кроме того, что все жертвы ходили в бар, облюбованный американскими солдатами, жаждущими японской экзотики.       — А ты ждёшь, что он придёт с повинной? — Акинори правда интересно настолько ли Бокуто наивен, как прикидывается.       — Конечно, нет, — тот ворчит себе под нос, оглядывая тесный зал идзакаи тоскливым взглядом. Акинори наливает ему саке, жуёт вяленое мясо. От разговоров об убийце, оставившим им уже три обезображенных трупа, тошнит, как впрочем и от зелёного чая, вставшего за долгий день горьким комком в глотке, и от бесконечно одинаковых вечеров в маленьких прокуренных закусочных и лапшичных, заканчивающихся для него неизменно — холодной постелью.       — А Акааши где? — вдруг вспоминает Бокуто. Он вертится на пятках, оживляясь на каждый шорох занавеса или звуки шагов. Акааши в очередной раз отказался пропустить с семпаями по паре чашек саке, в этот раз сославшись на необходимость зайти к дяде. Теперь уже и не вспомнить, когда он стал избегать общения в неформальной обстановке, но Бокуто всё ещё не понимает этого.       Или делает вид, что не понимает.       — Все лавки скоро закроются, — Акинори толкает его локтем. Он бы уже ушёл. — А ты шнурки Акааши должен.       — Да у Юки-чан наверняка навалом этих шнурков, — Бокуто беспечно отмахивается; хозяин, приняв жест на свой счёт, приносит новый кувшин с выпивкой.       Когда выходят на улицу, совсем темно. Мелкие лужи блестят под редкими фонарями, где-то хрипло кричит ворона.       — Может зайдёшь? — Бокуто всё не отстаёт, наваливается сзади, закидывая руку на шею. В конце проулка теплится жёлтым окно. — Юки-чан будет рада тебе.       Юки-чан рада всем, кого бы её непутёвый муж не притащил в дом. А Бокуто не понимает, какое сокровище ему досталось, и испытывает судьбу слишком часто.       — Извинись за меня, — Акинори отступает на шаг, в груди давит.       — Ты снова напьёшься в одиночку, а мне потом перед Дайчи оправдываться за опоздания!       — Я не напиваюсь, я отрабатываю версию!       — Так в следующий раз, когда притащу тебя бессознательным, и скажу Юки-чан. Хоть она поверит… — Бокуто смеётся, поднимая неурочными звуками притулившегося под кустом кота.       — Хей! — он окрикивает из темноты, глаза мерцают светлячками. — Ты вернулся. Этого достаточно.       Акинори отворачивается, зябко запахивая пальто. Мыслями он уже в тепле случайных объятий, а тело, похоже, так и осталось барахтаться в необъятном чреве Тихого океана.       Трамвай появляется, когда Акинори уже готов вернуться домой. Для такого часа пассажиров много, все сидячие места заняты. Он проходит в середину, стараясь не касаться других людей. Есть нечто неприятное в сгорбленных фигурах, пустых взглядах, даже жестах, какими поправляют очки или переворачивают страницы вечерней газеты, словно во всех них сквозит та же безысходность и неприкаянность, что наполняют самого Акинори, и кажется, коснись, и всё это прилипнет к тебе, словно грязь.       Единственное освещённое здание во всем квартале тот самый бар. «Сакура» — название настолько банальное, что стоило бы пройти мимо, но Акинори знает, что скрывает глухая серая дверь. Его самого пускают, только когда выскакивает беспрестанно кланяющийся управляющий. Внутри шумно и жарко. Множество милых старательно улыбающихся мальчишек оборачиваются к нему, но ни один не разгоняет крови, ставшей жидкой и горькой как сенча, какой потчевал весь день Акааши.       Он садится у стойки, прося налить как обычно. Взгляд лениво скользит по весёлым оживлённым лицам, мозг машинально отмечает детали. Американские солдаты, уже раскрасневшиеся от выпивки и похоти, наглые и громкие отпадают сразу; все жертвы найдены в таких местах, куда иностранцам путь заказан, да и не заметить белобрысых или рыжих великанов невозможно. Все они отправляются с выбранными мальчиками на машинах, предпочитая хорошие отели с европейской обстановкой. Сами мальчишки, Акинори научился отличать их по вороватым нежным касаниям друг друга и некоему возвышенному блеску глаз, не производили впечатление людей, способных хладнокровно убить и изуродовать подобного им. В подозреваемые годятся разве что японцы, приходящие сюда как и гайдзины за одноразовой любовью на ночь, но у всех, кого он видел, оказывалось неопровержимое алиби хотя бы на одно из трёх убийств, и теперь Акинори стремится сюда скорее по зову собственной плоти, чем общественного долга.       Виски щиплет язык и нёбо, кубики льда хрустят на зубах. Мучительное душное томление чуть отступает, взамен подкатывает тошнота. Музыка гудит в голове, мешается с хриплым смехом и возбуждённым шёпотом. Взгляд падает на мальчишку, забравшегося с ногами в потёртое кресло в самом углу зала. Свет в том месте совсем тусклый, длинные пряди свисают, закрывая лицо, но что-то в его сгорбленной фигуре кажется знакомым. Рядом с ним сидит европеец, не из грубой солдатни, слишком аристократичны манеры. Он гладит колено мальчишки, потом продвигает ладонь выше, хватая за бедро. Акинори залипает на побелевших костяшках крепких узловатых пальцев. Поверх ложатся другие — меньше, тоньше, они касаются невесомо, быстро прячась в кармане пиджака.       Кенма! — вчерашний мальчишка, запавший в душу честной молчаливостью и ещё более честным равнодушием. Он не старался понравиться, не лез с расспросами, не расхваливал и не хвалился сам. Зато и не зажимался, отдался быстро и умело, выслушивая остаток ночи несусветную белиберду, что полезла само собой, как только Акинори отпустило.       Мальчишка поднимает голову и чуть заметно кивает, поймав обращённый на него взгляд. Как только иностранец отлучается, он подходит сам и, тронув легонько за рукав, направляется к выходу. Акинори идёт следом, пересчитывая на ощупь оставшиеся купюры. Зарплата тает на глазах, а ведь он ещё не заплатил за комнату, мяснику и бакалейщику, не говоря о внушительном долге тому же Бокуто, берущему весь счёт за выпивку на себя.       Ближайший отель, идти дальше нет сил, оказывается в европейском стиле, с настоящей ванной на изогнутых кованых ножках. Кенма задерживается в ней так долго, что думается, не сбежал ли. Акинори приглаживает вспотевшими ладонями волосы, невольно оправляет накинутое кимоно, совсем уже решается спуститься к портье за выпивкой, как дверь открывается, выпуская облако влажного пара. Кенма появляется в его, Акинори, рубашке, оставленной в спешке.       Он забирается на кровать, настороженный, как уличный кот, и двигается тоже по-звериному, выгнув спину и прижав шею. Он медленно переставляет ладони и колени, чуть покачивая узкими бёдрами. Рубашка слишком большая для него, путается между ног, сползает на пальцы. В глазах-фонарях пульсируют тёмные точки зрачков, придавая отрешённому лицу некоторую живость. Чем ближе он придвигается, тем больше Акинори чувствует себя мухой, тонущей в вязком пахучем меду, и когда его губы решительно касаются рта, сладостью забивает всю глотку.       Акинори прислушивается к себе какое-то время, не касаясь его и даже не отвечая на довольно умелый поцелуй. Член наливается жаром, истекает, пачкая край отельного кимоно; узел в животе ощутимо давит, если подождать ещё немного, станет больно. Но он больше не ждёт, стягивает с Кенмы рубашку, опрокидывает его на спину, наваливаясь сверху. Кенма смотрит выжидающе, на закушенной губе проступает кровь. От такого взгляда неловко, Акинори переворачивает его на живот, вздёргивает задницу кверху. Отверстие блестит, призывно зияет припухшими краями, но он входит осторожно, продвигая член рукой, пока перед глазами не темнеет.       Так хорошо не было давно.       Так тепло — может быть, никогда.       Он тянет за руки, выгибая тонкое упругое тело. Кенма жалобно всхлипывает, по бледным плечам скользят неоном иероглифы рекламных вывесок. Акинори изливается внутрь, насаживая влажное подрагивающее тело на себя. Он обваливается в торчащие острия позвонков, носом зарывается в волосы. Мышцы не слушаются, кости гнутся как ивовые ветки, не поддерживая более тела, только сердце бухает громко и тревожно, заполняя этим звуком, следом накрывает усталостью, но не той, мучительной, когда отключаешься весь сразу, а приятно опустошающей, когда отпускает из плена сомнений и вины.       Губы бестолково елозят по солёной липкой коже, запоминая изгибы шеи и уха, контур скул и крыльев носа. Кенма лежит тихо, пальцы, вцепившиеся в простынь, ломаются отсветами фар проезжающих мимо автомобилей.       Небольшой член так и остаётся вялым, сколько Акинори его не ласкает.       — Часто бываешь в «Сакуре»? — он прикуривает, лишь бы оторваться от мальчишки.       — Пару раз в месяц, — Кенма обводит языком губы, раз за разом, вычищая углы розовым кончиком. Хочется поцеловать его. И трахнуть ещё раз. Но руки дрожат. Акинори отворачивается к окну, раскрашенному сине-зелёными бликами.       — Я приду в субботу, — Кенма забирается на колени, обвивая руками и ногами так туго, что не вдохнуть. Акинори давится, пепел с прогоревшей сигареты рассыпается по коже и постели, но жжётся не от него, полыхает прямо внутри, сжирая рёбра и лёгкие, от мягкой полуулыбки, озарившей непримечательное лицо дикой завораживающей красотой.       Так встаёт над догорающими «Зеро»* солнце.