камикадзе

      В субботу дождь. Он начинается ещё ночью и моросит вперемешку со снегом до самого заката, обрушиваясь на их грешные головы настоящим ливнем в тот самый момент, как они с Акааши добираются до места преступления. Обглоданные давнишним пожаром обломки стен, разросшиеся кусты гортензии, поникшие, по-зимнему голые, и неестественно раскинутое в набежавшей луже тело очередного мальчишки.       Так себе романтика.       — Все следы смыло, — докладывает Акааши. Он дышит на озябшие пальцы, указывая патрульным, где поставить фонари. Огоньки мечутся в стеклянных клетках, множа длинные извилистые тени. По натянутому сверху полотну барабанят капли, с краёв они срываются тяжёлыми гроздями. Акинори присаживается на корточки, всматриваясь в отёкшее лицо жертвы. Взгляд стаскивает на бескровные лохмотья мышц, свисающих на лоскутах заляпанной грязью кожи. Долгожданное свидание, греющее так много дней, ускользает между пальцев дождевой водой.       — Хей, почему меня не дождались?! — Бокуто врывается тайфуном, сбрасывает, не глядя, мокрое хаори. Он в простом кимоно и гёта, волосы торчат в разные стороны. Похоже, его выдернули из бани.       — У вас выходной, — Акааши аккуратно складывает пойманную на лету накидку и вешает её себе на руку.       — Он не бывал в «Сакуре». Управляющий запомнил бы.       Акинори тем более.       Рыжие пряди взвиваются на ветру языками пламени. На фоне белесых щёк и расплывшихся от влаги черт лица выделяются яркие чувственные губы. Остальное тело искромсано до костей, но лицо видимо так поразило убийцу, что он оставил его нетронутым.       — Зацелованным, — Акааши указывает пальцем на слабый засос в основании шеи.       — Откуда же он тогда взялся? — Бокуто пружинисто поднимается, отряхивая руки брезгливым жестом. Карманы убитого, как и ожидалось, пусты. — Может и убийца другой?       — Убийца тот же, — Акинори не сомневается: состояние трупа идентичное, мышцы разделаны с хирургической точностью, разве что лицо не тронуто.       — В общественном туалете за парком Уэбо отсосут за сотню.       — Акааши! — Бокуто возмущённо вскидывается, удерживает за плечо. — Откуда ты такое знаешь?       — Я полицейский, Бокуто-сан, — Акааши зло закусывает губу, сбрасывая его руку. — Моя обязанность знать о таких местах.       Бокуто раздражённо фыркает, шея багровеет, вздувается венами. Он нетерпеливо меряет шагами расчищенную от обломков площадку, ноздри широко раздуваются, принюхиваясь, как у готового к преследованию гончего пса. Да он и есть пёс, ему бы только команду, лишь направление, тень подозрения, и он догонит, вопьётся клыками, выбьет воздух, землю, признание, саму жизнь.       А им не на кого сказать фас.       — Ты уже разобрался с убийством в салоне пачинко? — Акинори знает, что разобрался, видел утром выбитые зубы в допросной, но если Бокуто сейчас не переключить, он, как старший в отделе, назначит виновным любого попавшегося на глаза.       — Да там разбираться нечего, — Бокуто поводит плечами, красуясь мышцами, чётко выделяющимися под мокрой тканью. Он косится на Акааши, схематично отмечающего на рисунке расположение ран, и продолжает громким хвастливым тоном: — Я же полицейский, в два счёта получил признание!       — Кулаками? — уточняет Акааши, не поднимая головы, но Акинори готов поставить остаток зарплаты, что он улыбается.       — Да! — честно выдаёт Бокуто, тут же спохватывается, наливаясь снова краской. — У меня ещё доказательства были! Правда-правда! — он подскакивает к Акааши, заглядывает в лицо, трогает ручищами за плечи, шею, и, захлёбываясь слюной и ветром, завывающем между обрушенных стен особенно яростно, пересказывает все подробности успешно раскрытого им дела.       — Господин! — из-за оцепления слышится слабый старческий голос. — Юкие-сан спрашивает, ждать ли вас к ужину.       Бокуто оборачивается с настолько обиженно-страдальческой миной, что ехидный смешок прорывается наружу. Акинори прикрывается рукавом, изображая надрывный кашель, пока Бокуто с сожалением собирается и прощается. Акааши, всё это время просидевший в грязной луже, наконец поднимается. Тень мечтательной улыбки ещё витает на синюшных губах, пальцы комкают записи, и среди карандашных набросков трупа виднеются контуры широкой спины с чётко прорисованными лопатками, и голос хриплый, словно со сна:       — Поищем среди врачей?       — Скорее студентов медицинского факультета. У тебя ведь остались связи в университете?       Акааши кивает, но мыслями явно не здесь. Так и подмывает щёлкнуть его по носу или лбу, чтобы вернуть в реальность, но тот быстро собирается сам:       — Я уже спрашивал в деканате, завтра потолкаюсь среди студентов.       — Я тогда прогуляюсь по торговому кварталу, в умении разделывать мясо этим работягам не откажешь.       Акинори прикидывает свои шансы вырваться из управления сегодня, пока ещё суббота, но оставить Акааши разбираться в одиночку и с опознанием трупа, и с отчётом для Дайчи-сана, и с собственными мыслями слишком кощунственно даже для него, вернувшегося камикадзе.       Когда ветер становится мягче и приносит с собой вместе с приевшейся гарью нежный цветочный аромат, Дайчи-сан подписывает разрешение на захоронение жертвы. Убитый мальчишка так и остаётся неопознанным, и дожидаться пепла приходится им троим. Бокуто остаётся снаружи, прячет уставший взгляд в ясной сини высокого неба; Акааши вперяется в дверцу кремационной печи. Алые отблески пляшут по серьёзному лицу, углубляя хмурые складки на лбу и возле рта, прибавляют лет и печатей вины. Акинори затягивается, пока воздуха внутри не остаётся, но и тогда руки трясутся, а взгляд остаётся мутным.       Вчера он перебрал. И позавчера, и позапоза…       Зато отлично спит, если, конечно, провал в беспамятство можно считать за сон.       — Завтра утром я зайду за вами, — Акааши подходит неслышно, хотя, возможно, это он, Акинори, оглох.       — Отконвоируешь на службу? — рот проваливается в насмешливой улыбке; он не дошёл до управления всего-то два раза.       Или пять?       — Если будет нужно, — Акааши протягивает термос, судя по запаху, с чаем, — то в наручниках, — он наклоняется к самому лицу, в суженных глазах решимость самоубийц. Акинори тянет улыбку резче, отпивает, заходится в кашле. В чае с избытком виски, он обжигает сорванное горло, падает в пустой желудок, растекается оттуда теплом по всему телу.       Жжётся, возвращая чувствительность пальцам, язвительность языку.       — Чертовски мило с твоей стороны, — он отвешивает шутовской поклон, когда разгибается, оказывается вздёрнут за шкирку.       — Сколько он задолжал твоему дяде за комнату? — Бокуто полон праведного гнева; Акинори возносит богам молитвы, что они на твёрдой земле, а не в море; там бы корабельные крысы уже догрызали его кости.       — Нисколько, — Акааши невозмутимо отхлёбывает из термоса сам, в углах стаявших губ тень горькой усмешки. — С прошлого месяца я распоряжаюсь своим имуществом по собственному разумению.       Акинори собирается спросить, не поделится ли Акааши разумением с ним и с Бокуто, но упирается взглядом в раскрытое настежь окно. Кажется, он вышел из дома в серый зябкий февраль, а вернулся только сейчас, в розовое буйство цветущих деревьев.       И что-то пропустил. Судя по лицам этих двоих, он много чего пропустил, оступившись в алкогольный туман.       — Ладно-ладно, сдаюсь на милость победителей! — он поднимает руки вверх, Бокуто резко отпускает. Колени клацают об пол, боль тонкой зудящей струйкой тянется по ногам вверх, пока не ударяет в грудь. Дышать так тяжело, что проще не дышать. На острие боли сзади кто-то наваливается, сжимает руками, и внутри так хрустит, будто что-то ломается.       Ломается тлеющая мокрой спичкой надежда. Он так и не встретил Кенму снова. Тот исчез: не удалось разузнать ни адрес, ни фамилию, ни близких знакомых или родственников, как не получилось вернуть имя рыжеволосому полукровке, только что ставшего кучкой неприметного пепла.       — Дашь выходной? — он спрашивает у Бокуто, довольно сопящего в шею.       — У вас выходной уже два месяца, — раздражённо парирует Акааши. — Бокуто-сан всех студентов-медиков запугал, пока вы прохлаждались…       Он замолкает, остановленный рукой Бокуто; протягивает термос. Щёки горят, как от ударов, и лучше бы они его правда ударили, чем смотрели так тревожно.       Он садится в трамвай, невольно отмечая свежую краску на его боках и новые скрипучие сиденья. Лица пассажиров светлее, мягче, словно с приходом весны все они сбросили пыльный налёт отчуждённости, словно проснулись. Акинори сам проснулся, очнулся от сладкого дурмана. Он не выпадал из жизни так надолго давно, со знакомства с Акааши — ни разу, и смотреть ему в глаза теперь нестерпимо стыдно.       Чтобы успокоиться, он смотрит в окно, навстречу идут двое: грузный старик в дорогом однотонном кимоно заметно прихрамывает, второй, совсем мальчишка, часто останавливается, поджидая. Он поднимает руку, кажущуюся в широком рукаве болезненно тонкой, убирая длинную высветленную прядь за ухо. На миг их взгляды встречаются и огонёк узнавания вспыхивает пламенем. Когда трамвай с дребезгом подъезжает к остановке, Акинори уже переминается на нижней ступеньке. Он догоняет их возле лавки с выставленными за раскрытыми створками рулонами тканей.       — Кенма-кун…       — Этот господин спрашивал насчёт костюма, — Кенма с поклоном обращается к старику, кидая предостерегающий взгляд.       — Да, — приходится скрыть замешательство в поклоне. — Надеюсь, у вас найдётся для меня несколько минут.       — Кенма снимет с вас мерки и подберёт ткань, — старик отвечает степенным кивком. Он тяжело опирается о ближайшую стену, пытаясь отдышаться. — У него отличный вкус, — добавляет он, когда подбежавший слуга, подхватывает под руку, уводя вглубь дома.       Акинори хотел бы принять его слова на свой счёт, но бесстрастное лицо Кенмы говорит об обратном.       — Пожалуйста, проходите сюда, — он указывает на отгороженную ширмой комнатушку. Помогает раздеться, касаясь холодными ладонями отстранёно, так же равнодушно втыкает булавки в небрежно накинутую ткань жуткой расцветки.       — И не приходите больше, — он говорит тихо, едва шевеля губами. Акинори дёргается, одна из иголок входит под ребро, следом остриё впивается в плечо.       — Ждите меня в «Сакуре».       — Сегодня? — места уколов зудят, наливаются красным. Кенма коротко целует одно, потом второе, под прикрытыми веками ворочаются глазные яблоки. Вкупе с кривой линией рта это выглядит скорее отталкивающе, чем мило, но Акинори пробирает нежностью, смешанной с вожделением. Он наклоняется, зацеловывая искажённое лицо, разглаживает подушечками пальцев горькие складки, задыхается сам и не даёт дышать Кенме, прижимая тощую шею под самым подбородком. Они трогают друг друга поверх одежды, притираясь отяжелевшей возбуждённой плотью, пока настойчивый стук не прорывает поглотившее марево.       — Не сегодня, — Кенма облизывается, кулак, ощеренный остриями булавок, подрагивает. — Но скоро. Скоро приду.       Он провожает до выхода, там в ожидании переминается высокий брюнет в форменном мундире. Заметив их, он вытягивается, отдаёт честь резким уверенным жестом.       — Кагеяма Тобио, младший патрульный.       — Ты здесь по делу? — Акинори прикуривает, вспоминая, из какого отдела этот парень, узнавший его без формы и с опухшим после двухмесячного запоя лицом.       — Зашёл забрать заказ, — тот смущённо краснеет. Стоило бы пожурить его за использование рабочего времени на личные дела, но Акинори сам не без греха. Поэтому он коротко кивает, отпуская.       — Так значит ты получил наконец своё наследство, — следующим утром Акинори вяло листает накопившиеся отчёты. Если бы Акааши нашёл хоть одну зацепку, Бокуто уже похвалялся бы раскрытым делом, а так обиженно хохлится, забравшись с ногами на подоконник.       — Если бы согласился жениться, давно бы уже богатеем был! — тот обличительно тычет пальцем в Акааши, только развернувшего коробку с обедом.       — Вам повезло, Коноха-сан, что вы были не в себе, — Акааши с сожалением откладывает бенто. — Бокуто-сан в роли сводника выглядел отвратительно жалко.       — Хей, Акааши, я всё слышу!       — Очень за вас рад…       Они препираются ещё долго, выплёскивая накопившееся раздражение, а у Акинори рот рвётся улыбкой. Он соскучился по их звенящим эмоциями голосам, дурацким спорам, скрещённым взглядам и даже тяжёлому душному молчанию, наступающему вдруг и почти навсегда.       — Ох и духота у вас! — Юки-чан появляется в дверях как всегда с двумя большими коробами, перевязанными платками. Бокуто мгновенно светлеет, подбирается, становится в сто раз шумнее и деятельнее.       — Ты зачем пришла! — он пытается одновременно отобрать у неё поклажу, усадить на стул и обнять. Юки-чан смеётся, неуклюже привстаёт на цыпочки, поддерживая большой живот ладонями, и звонко целует его в щёку.       — Большое спасибо, что присматриваете за моим непутёвым мужем, — она оборачивается, прекрасная и невозможно милая, неловко кланяется. Акинори вскакивает, теребя случайно вырванный из отчёта лист.       — Это мы должны благодарить вас за упорство и усердие Бокуто-сана, — Акааши с поклоном протягивает ей стакан с водой и не поднимает головы всё долгое выяснение, кто из этой парочки больше соскучился за прошедшие четыре часа.       — Непременно приходите в субботу на ужин, — напоследок Юки-чан лично обносит онигири и не отстаёт от Акааши, пока тот не берёт двойную порцию. Бокуто быстро находит себе важное дело в том самом районе, куда она собирается пройтись за покупками для будущего малыша.       Акааши провожает спины нечитаемым взглядом, пока они, слепые в своём счастье, не скрываются за поворотом. Акинори возвращается к отчётам, не заполненным и на треть, но сосредоточиться не удаётся: мысли упорно возвращаются к тем убийствам, и к его стыду, думает он совсем не о возможных подозреваемых, мотивах или особенностях нанесённых ран. Он думает о том мальчишке, возвращаясь раз за разом к одному и тому же: Кенма может стать следующим.       Ему не пойдёт быть расчленённым до отдельных групп мышц.       — Давай я порекомендую тебя в пятый отдел, — острая потребность кого-нибудь облагодетельствовать перекидывается на ближайшую жертву.       — Не понимаю, о чём вы, — Акааши усердно точит пятый карандаш.       — Ты пялился на кружку Бокуто целый час, когда пойдешь якобы мыть допьёшь его чай, — не замечать подобное трезвым не получается, ответственность за Акааши давит физически. Акинори сам привёл его в управление, подметив в соседе, тогда третьекурснике отделения зарубежной литературы, помимо живого ума и склонности к анализу тщательно подавляемую тягу к риску. Тот зашел однажды из вежливости, осмотреться, да так и остался, бросив кафедру, пыльные манускрипты и тёплое место в процветающей фирме дяди.       — Пожалуйста, оставьте меня здесь, семпай, — Акааши улыбается, в пальцах трещит злополучный карандаш.       — Это повышение, — Акинори упорствует, хотя стоило бы отступить.       — Это убийство. Умышленное.       Тишина встаёт между ними стеной, и эта стена много толще и неприступнее, чем та, что разграничивает их комнаты в чудом уцелевшем в бомбёжке доходном доме семьи Акааши.       Отступать некуда, пятки лижет кипящий океан.