камикадзе

      Стук подбитого мотора нарастает, пока не заполняет всю кабину. Он чувствуется в груди, голове, одеревеневших мышцах. Акинори дёргает руль на себя — до упора, нос взмывает вверх и тут же пропадает в клубах чёрного дыма.       Он падает-падает-падает!       Вскакивает мокрый и холодный, сбитое одеяло путается в ногах. Ногами колотят в дверь, а кажется в рёбра. Он засовывает в рот сигарету, судорожно затягивается несколько раз, прежде чем ноги слушаются. За дверью запыхавшийся Лев и пара патрульных.       — Ещё один труп!       Только бы не Акааши! Только бы не он! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, кто там есть на небесах! — Акинори повторяет мантру всю долгую дорогу, скатывается по скользкой траве, падая в конце на задницу. Сзади слышится топот, он видит краем глаза, как мчится по крутому склону Бокуто.       Бокуто улыбается, но он и, идя на таран, улыбался.       Они добегают практически одновременно и останавливаются в двух шагах. Не дышится, Акинори рвёт воротник пальцами. Окидывает мутным взглядом распластанное тело, выхватывая длинные, изрезанные полосами ноги, слипшиеся от крови тёмные волосы, набухшую на спине форменную рубаху. Лица не разглядеть, но всё остальное: рост, сложение, цвет волос, даже одежда — совпадают.       — Нет. Это не Акааши, — тихо рыкает Бокуто. Он осторожно переворачивает тело: из вскрытой шеи выходит сгустками кровь. Акинори бросается на колени, ощупывает дрожащими руками скулы, подбородок, нос, лишь бы убедиться окончательно. Пальцы проваливаются в пустые глазницы, тонут в вязкой массе то ли мозга, то ли размолотых мышц.       — Ты чего босой? — Бокуто толкается локтем, уголки губ дрожат в неуверенной улыбке.       — Спешил.       Слипшаяся сигарета рвётся прямо во рту, табак наполняет слюну горечью.       — Он тоже спешил, — Акинори указывает на труп, в этот раз практически целый.       — Или был слишком возбуждён, — парирует Бокуто, поднимая с травы сплющенное глазное яблоко. Акинори примеривает на лежащее тело лёгкую юкату, мысленно укладывает волосы набок, стирает раны и ссадины.       И понимает, где видел этого парня.       — В парке Уэбо.       А до этого в ателье опекуна Кенмы, в рёкане, возле управления. Как там его звали, этого патрульного?       Сладкие блестящие губы, портняжные ножницы, вскрытые шеи, кожный зуд, вороватые взгляды и бесстрастные касания — маленькие разрозненные детали складываются в одну неприглядную картину, маячащую на грани сознания уже давно, но вблизи такое никогда не разглядишь.       — Что? — вскидывается Бокуто.       — Ничего, — Акинори выдавливает тень улыбки. С Кенмой он справится сам.       Должен справиться.       Вечером площадка перед храмом Инари полна разряженных людей. Их весёлые лица и голоса раздражают, Акинори, насупившись, проталкивается сквозь толпу. Он пробовал найти Кенму ещё с утра, но ни в портняжной лавке, ни в «Сакуре», ни в парке он не появлялся, вновь исчезнув, как после той самой встречи, отравившей любовной тоской.       Остаётся лишь положиться на милость богов и ждать в обещанном месте, тени гигантского кипариса.       Акинори доламывает восьмую сигарету, когда сзади обнимают. Он оборачивается, пряча кольт глубже под пояс кимоно. Кенма выглядит необычно оживлённым. Синяя, в волну, юката ему идёт.       — Как… — Акинори не успевает ничего спросить, Кенма тянет за ворот, вынуждая склониться, и коротко звонко целует. Отступает на шаг, выжидающе смотрит, словно ждёт какой-то определённой реакции.       Щёки горят. Голову кружит. Краски вечера бледнеют, очертания подсвеченных лотков со сладостями и золотыми рыбками смазываются, тонут в подкатившей к самым ногам темноте.       — Чем ты мажешь губы? — Акинори утирает рот, на запястье остаётся блестящий пахучий след.       — Мёдом, — отвечает Кенма. Его улыбка вдруг отдаляется, а когда Акинори пошатывается, оказывается прямо перед лицом.       — А на вкус… как яблоко… — ощущения сменяются быстрее, чем мозг успевает обработать сигналы. Акинори чувствует одновременно, как слипаются их губы в поцелуе, как под ладонью дрожит покрытое мурашками бедро, как набухает зудом кожа на животе.       Каждый раз, когда Кенма касается сладкими губами, мир летит под откос.       Оторваться от них стоит неимоверных усилий; Акинори впивается обломками ногтей в собственную руку, и только боль отрезвляет. Он отталкивает трепещущее тело. Кенма смотрит недоуменно, кукольный рот истекает соком, манит.       Поднятая рука двигается очень медленно, неуклюже, корпус запаздывает, ощущается набитым песком. Взамен остро подкатывает возбуждение, разрывая пах кровью и жаром.       Не нужны ни верёвки, ни отрава.       Кенма всё ещё притягательный, всё ещё желанный.       Акинори пошёл бы за ним в самый ад, но ад уже здесь.       — Мне нужно найти Акааши, — он отдёргивает руку, так и не прикоснувшись.       «Вернуть», — беззвучно шевелит губами.       «Обменять на себя», — кричит где-то там внутри выжженных виной лёгких.       Так нужно вернуть хотя бы Акааши, что он готов оставить безнаказанным.       — Я покажу, — в улыбке Кенмы снова мелькает что-то странное. — Покажу тебе, где он.       Предвкушение боли — чужой, наконец понимает Акинори. Он привычно вскидывает кольт, целясь прямо в сердце. Кенма должен хотеть жить, иначе ничего он, Акинори, в этой жизни не понимает.       — Он пустой, — Кенма усмехается беззлобно и неожиданно ловко уходит вбок. Палец бьёт по затвору — тишина, а ведь в прошлый понедельник обойма была полна. В спину упирается холодное дуло, в локоть щека. Акинори медленно, как учили, поднимает руки, машинально рассчитывая удар.       Пуля свистит между ног.       — Акааши-сан хорошо ухаживал за оружием, — Кенма обнимает одной рукой, прижимаясь дрожащим телом. — А себя не любил.       — Отведи меня, — слышать подтверждение собственным мыслям неприятно, думать, что можно было всё исправить — невыносимо. — Отведи меня к нему.       «А лучше убей».       Но Кенма не убивает, ластится щекой, лбом, растрёпанной ветром макушкой. Ведёт, держа за руку, будто ничего и не случилось.       Можно подумать, что всё у них хорошо.       Можно решить, что они, как и мечталось долгими предрассветными часами, сбегают из этого города, этого времени, этой жизни в счастливое будущее на двоих.       Только поздно; призрачные пальцы хватают за лодыжки, впиваются в плечи, разрывают грудь изнутри.       Возвращаться плохая примета, зря он тогда вернулся.       — Как они быстро, — удивляется Кенма, резко остановившись, и тянет за собой в куст. Берег внизу полон людей в форме, Бокуто выделяется среди всех ростом и резкими движениями. Они все смотрят на застрявший в надломленной ветке предмет.       Хоть бы бревно, проносится шальная мысль.       — Я послал им письмо с картой, — поясняет Кенма, он водит прохладной ладонью, забираясь глубоко в рукав, сопит в плечо.       Акинори перетряхивает, он следит мутным взглядом, как Бокуто кидается в пруд, как медленно шагает, с трудом загребая ногами. Едва взглянув, он с рыком валится на колени, скрываясь на миг под водой. Остальные шумят, бестолково носятся по берегу, когда Бокуто выносит тело, баюкая будто живое, замолкают.       «Видишь, видишь, он мёртв, уже мёртв!»       Акинори отшатывается, позабыв про вновь упирающийся между лопаток пистолет. Он не должен бы видеть, слишком далеко, но отчётливо видит провалившиеся слепые глазницы Акааши, его стаявшие в синь губы, чёрную от слома шею.       Ветер доносит отчаянный рёв. Так рычит взведённый до предела мотор за секунду до лобового столкновения; так кричит зверь, которому нечего больше терять. Бессилием сковывает и тело, и мысли. Боль от этого не становится меньше, ещё острее рвёт на куски. Акинори хватается за свисающие ветки, колени подкашиваются.       — Он был дорог вам? — тихий вкрадчивый шёпот настигает в преддверии ада.       — Да, — Акинори выпрямляется, насаживаясь на дуло, если боль отпустит, он сойдёт с ума.       Акааши был дорог — как соратник, как друг, как брат, ушедший на дно под обломками двух истребителей, и его он, Акинори, тоже отправил на смерть своими же руками.       — Я убил его быстро. Не как других, — голос Кенмы непривычно живой, возбуждённый, он прижимается сзади, загоняя ствол кольта под нижнюю челюсть.       — Спасибо, — Акинори правда благодарен, особенно за сжимающиеся на шее пальцы.       Он не сможет ещё раз вернуться один и снова видеть в пустых глазах отражение не себя.       Мокрой щеки ласково касаются губы. Мягкие, сладкие, одуряюще пахнущие печёным яблоком, они перебивают привкус опостылевшей гари. Глухой хлопок выстрела тонет в залпах фейерверков. В ушах закладывает, будто он падает с пятитысячной высоты, кровь идёт из-под рёбер толчками, а над головой раскрываются сочные шапки невиданных цветов. Акинори любуется их яркими брызгами-лепестками, пока в дёргающийся глаз не входит лезвие ножниц.