камикадзе

      — Мёд, — выносит вердикт Яку. Металлическая баночка звонко клацает о поверхность стола, сам Яку отворачивается, зарываясь обратно в ворох засвеченной фотоплёнки.       — Сеном пахнет, — Лев задумчиво почёсывает кончик носа и суёт тот снова в крышку.       — Каким ещё сеном! — Яку не глядя отвешивает подзатыльник. — Лучше бы делом занялся, чем глупости болтать!       — Я и занимался, — Лев обиженно фыркает. Судя по лицу он тут вообще единственный, кто занимается делом. — А вы меня прогнали!       — А кто запорол всю серию? — Яку подскакивает, потрясая шуршащими снимками. Акинори смотрит на них, зло раскрасневшихся, упирающихся лбами, и машинально прокручивает колёсико зажигалки. В голове сотня мыслей, но он никак не может ухватить нужную, сбиваясь каждый раз на виде спящего под боком Кенмы. Вернуться бы сейчас к нему, и не в очередную комнатушку очередного отеля, а в квартиру, пусть маленькую и тесную, но полную того самого тепла, что отличает дом от всех прочих мест.       Если он такую найдёт, Кенма ведь согласится жить с ним вместе?       — Это мои что ли? — озарение накрывает холодной волной, смывая радужные мечты в одночасье.       — Да, — Яку хмурится, катает злополучную баночку по столу. Лев резко кланяется, прикладываясь лбом аккурат об неё и пальцы Яку.       — Тц!.. — пальцы обретают нехороший синюшный оттенок. Лев дует на них ровно два раза, пока не получает по многострадальному лбу щелбан.       — Нужно приложить лёд, — Акааши, как всегда, появляется в нужный момент с правильным решением. Когда они вдвоём возвращаются в свой кабинет, оставив Льва оказывать семпаю первую помощь, кто-то наваливается сзади, обнимая за плечи.       — Отличное утро для тренировки! — ревёт в ухо Бокуто. Судя по мокрым волосам и тяжёлому запаху пота его тренировка продолжается с рассвета, если не всю ночь.       — Шевелитесь давайте, — он ускоряет шаг, вынуждая идти быстрее. — А то Иваизуми займёт мою штангу.       — Формально штанга общая, — Акааши морщит нос, но в углах рта и прищуренных глаз таится улыбка.       — И вообще, — Акинори подмигивает Акааши, кивая на обиженно засопевшего Бокуто, — тебе нужна штанга, ты и беги.       Бокуто успевает только раскрыть рот, чтобы возмутиться недружеским поведением, как они почти синхронно уходят вниз и вбок, оказываясь сзади. Акинори прыгает, прижимая шею в захвате, Акааши ловко пинает под колено, опрокидывая. Они сваливаются в одну кучу, пихаясь и толкаясь, пока Бокуто не взрывается смехом. Он хохочет от души, извиваясь в сплетении рук, отбрыкивается всеми конечностями, и чем чаще дотрагивается до Акааши, растрёпанного и растерянно-милого, тем больше расползаются алые пятна по шее и лицу.       Они встречаются взглядами и оба вдруг тускнеют. Акааши встаёт первым, долго отдёргивает форму, смотря в пол.       — В парке Уэбо есть тропа любви. Подозреваемый познакомился с Шигеру именно там…       — Чушь, — Бокуто оборачивается с бесстрастной миной; в пустых глазах темно. — Какая ещё любовь между парнями? Похоть, выгода, отчаяние — вот что ведёт их. Не отвлекайся на выдумки, Акааши, ты же полицейский.       Он уходит далеко вперёд, прежде чем Акинори придумывает контраргумент, но довольно и одного взгляда, чтобы понять, Акааши уже не поверит.       На тренировке он молчаливее обычного, уходит в душ первым, едва закончив со стандартной нагрузкой, хотя обычно дожидается Бокуто, старательно выполняя все его просьбы-приказы.       — Хей! А как же?.. — Бокуто настороженно прослеживает его спину, не успевая натянуть улыбку. — Поможешь? — он кивает на сложенные в углу блины для штанги. Акинори не остаётся ничего другого, кроме как придержать штангу, пока Бокуто навинчивает их.       Он опускается на пол возле приоткрытой двери, надеясь покурить всласть, но сигарета не берётся, рвётся во влажных пальцах. Скульптурная рельефность тела притягивает взгляд. Ни единой лишней складки, ни грамма жира, только бугры мышц и тяжи жил; Бокуто ещё более хорош, чем во времена их общей юности. Война выжала из него избыток мечтательности и наивности, суровое море закалило тело и характер, нынешняя служба выпестовала идеального для преследования зверя.       Акинори глубоко вдыхает, потом выдыхает, напрягая пресс. Раньше он бы выскользнул наружу, упал лицом в жёсткую траву, чтобы ослабить гнетущее желание, теперь же лениво любуется перекатами мышц под блестящей от пота кожей. Сейчас он мог бы легко дотронуться до напряжённого бицепса или часто вздымающейся груди, провести ладонью, будто бы смахивая капли, по высокому лбу или даже шее, ведь перед глазами стоят совсем другие черты, и тонкие мягкие бёдра, разведённые с легкостью и без смущения, пленяют много больше, чем эти вот, крепкие и сильные, расставленные для упора.       — Уф, — Бокуто скидывает штангу на пол. Улыбается довольно, обтираясь ладонью. — Ещё разок и пойдём есть.       Акинори прикуривает, ловя сбоку движение. Акааши стоит с полотенцем в руках, весь деревянный и неживой. С непросушенных волос сочится струйками вода, она пропитывает воротник форменной рубашки, но Акааши похоже не замечает. Он смотрит из-под налипшей чёлки и жар, скребущий изнутри, ощущается на расстоянии.       — Простынешь, — Акинори набрасывает ему на голову своё полотенце. Акааши отвечает невменяемым взглядом. О да, Акинори знает этот взгляд, этот зов, это невыносимое желание невозможного, он видит такой же в зеркале.       Вечер стоит не по-осеннему тихий и тёплый. Жёлтые потёки солнечных лучей складываются на бордовом закате в причудливый рисунок. Акинори прикуривает, опираясь о высохшие перила. Стрекот цикад сливается с гулом в тяжёлой голове, воспалённые глаза слезятся, закрываются, но и так перед ними стоит рамка видоискателя.       Он отщёлкал сегодня с сотню мальчишек, всё ещё живущих беззаботным летом, и три трупа, выловленных с утра из Токийского канала.       Соседняя дверь открывается почти бесшумно, Акааши выдаёт скрип новых ботинок.       — Ты так и не рассказал о тропе любви, — Акинори бросает взгляд на наручные часы, если он не поторопится, последний трамвай уйдёт без него, а денег на машину нет.       У него уже и на выпивку в «Сакуре» не хватает, приходиться как бродячему псу ждать Кенму на улице.       — Бокуто-сан прав, это выдумка. Красивое название, — Акааши ёжится под накинутым хаори. — Мальчишки из «Сакуры» ходят туда погреться в объятиях друг друга. Но там хватает и готовых заплатить.       — Ты же не ходил туда один?       — Ходил, — он смотрит с вызовом; Акинори отвечает усмешкой, сосёт окурок в углу рта. Пусть Бокуто своему так скажет.       Акааши не отводит взгляда ещё долго, словно ждёт какой-то другой реакции; потом медленно разжимает стиснутые кулаки.       — Ничего особенного, — он говорит тихо, смотрит в сторону, — только мальчишки затасканнее, многие с гримом как в Кабуки и просят меньше.       Стоило бы спросить ещё многое, а лучше бы — рассказать самому. Обмолвиться о Кенме, своих планах; сдать с потрохами Бокуто: как смотрит украдкой, как ловит его улыбки, что боится — потерять, но единственное, что гложет сейчас, чувство вины.       Он ведь бросил Акааши на растерзание толпы солдафонов, и память беспощадно проводит аналогии.       — Страшно было? — вырывается вместо извинений.       Тень накрывает лицо Акааши. Спустя мгновение оно вновь сияет в лунном свете, и о мимолётной зыби, исказившей эмоциями, ничего не напоминает.       — Противно.       — Зачем тогда вызвался?       Акааши молчит. Они оба молчат, и это молчание такое тёплое, уютное, что слов и не нужно. Акинори знает зачем и почему, Акааши знает, что Акинори знает, и впервые за эти сумасшедшие месяцы позволяет себе немного расслабиться.       — Он знает о ваших… — Акааши запинается, подбирая слова. — Знает о ваших наклонностях?       Акинори сглатывает слюну:       — Ночи, когда нам пришлось делить одну постель, были особенно тяжелы.       Бокуто не мог не заметить стояка, как и истолковать его по-другому. И то лицо, с каким он требовал объяснений, всё ещё иногда снится и всё ещё оставляет счастливым.       — И всё равно он остался вашим другом.       — И это лучшее, что случалось со мной.       На лице Акааши появляется та самая печать тяжёлого решения, которое не переступить и под угрозой смерти. Он вытаскивает сигарету изо рта Акинори и затягивается сам. В судорожных вдохах боль и отчаяние. Акинори хотел бы разделить их, да даже забрать все без остатка себе, он бы повернул время вспять до того чертова дня, когда привёл его в полицейское управление, и они прошли бы мимо, и, может быть, однажды между ними двумя случилось что-то другое, что не случилось теперь.       Он поднимает руку, но так и не решается ни провести по щеке, ни положить на плечо, ни даже смахнуть с макушки запутавшийся лист.       Им обоим нужны другие: глаза, руки, губы.       Сбоку раздаётся шорох, они оборачиваются вместе, как по команде. Акааши прыскает в рукав первым, указывая на ошалело рвущегося из куста кота, и этот звонкий искренний смех грезится весь следующий день в его сжатых губах и серьёзных глазах.       Ещё через день Акааши не является на службу. Он не приходит ни к обеду, ни к закату; в комнате, дверь в которую Бокуто выломал лично, тот же бездушный порядок, что помнится по их якобы подготовкам к экзаменам. От дядя они узнают адрес его матери, но и там, как гласит пространное письмо, Акааши не появлялся с прошлого Обона.       — У него есть невеста? — спрашивает Дайчи-сан. — Может быть подружка?       — Тайная любовь? — подсказывает Сугавара. Бокуто вскидывает отчаянный злой взгляд. Знает, понимает Акинори. Всё знает. Теперь винит себя, и ещё неизвестно за что жёстче: что не пресёк окончательно или что позволил так мало.       Эта мысль, неожиданно мучительная, заполняет сознание, раздувая угли неотпустивший вины в неукротимое пламя и она же двигает вперёд. Акинори останавливается, когда в груди кончается воздух. Он мотает головой, не понимая где находится и какое нынче время суток.       Бокуто помогает, вдавливает в стену, от удара затылком немного проясняется в голове.       — Иди. Иди домой, поспи. Ты на ногах третьи сутки, — он уговоривает, почти ласково вздергивая за грудки.       Улыбается, будто сам не третьи сутки носится по заросшим пожарищам и заброшенным паркам, словно не у него заходится в груди так, что подбрасывает руку, будто не в его глазах пелена отчаяния.       — Вдруг он вернётся туда, — Бокуто шепчет исступлённо, уже не вздёргивая и не вбивая в стену — уткнувшись головой в сгиб шеи. — Вдруг он вёрнется сам, а там пусто, никого, а какой же это дом, если никого, если не ждут?       И Акинори, как дурак, лежит в комнате Акааши, на его же футоне, пока окно не зашторивает тьмой. Сна нет, как и покоя. Он встаёт, не чувствуя затёкших ног, набирает стакан воды из-под крана, залпом выпивает и тщательно моет его за собой, всё время ожидая, что за спиной раздадутся шаги или шорохи, или хотя бы звук дыхания.       Когда оборачивается, обшаривает комнату взглядом, как будто Бокуто мог при осмотре пропустить хоть одну подозрительную мелочь.       Бокуто не пропустил, просто ни один из них не придал тогда значения обычному трамвайному билету.       Акааши не ездит на трамвае, по крайней мере, тот Акааши, которого он знал, не ездил.       Маршруты складываются мгновенно, над днём поездки приходиться поломать голову. Он выворачивает карманы, вытряхивая содержимое на пол, пока не находит свои билеты, скомканные, заляпанные жирным и сладким, тем не менее, каждый красноречив. Тот, что с оторванным уголком, пятничный, залитый сиропом с прошлой недели, а потемневший от сырости с того самого дня накануне пропажи Акааши.       Акинори ездил в «Сакуру», правда, безрезультатно.       Акааши в противоположную сторону и в тот же день.       Трамвай по-старчески неповоротлив, натужно дребезжит, трогаясь, и долго шипит, сбавляя скорость перед остановкой. Акинори спрыгивает с верхней ступеньки, вытряхивает в ближайшую урну сломанные за поездку сигареты. Где-то тут общественная уборная знаменитая дешёвыми удовольствиями, а между стройных кипарисов и раскидистых сосен петляет тропа любви.       Он задерживается перед массивной аркой, часто и глубоко вдыхая, потом проходит сквозь неё, зажмуриваясь. Всё кажется, что накроет волной, и сердце, почуяв отраву страха, срывается в неровный галоп. Сигарета помогает не сразу, он затягивается много раз, считая проходящих мимо людей. Все мужчины: подтянутые молодые официанты с приклеенными улыбками, степенные служащие в приличных пальто, нелепые старцы с жадными липкими взглядами и совсем юные тощие мальчишки, смешные в своих попытках красиво курить и не смотреть на того, кто приглянулся.       Их глаза горят одинаково — желанием, но не тем, звериным, жадным, жаркого тела, что переполнены набриолиненные гости в баре. Здесь, в туманных сизых сумерках, под серебристыми отсветами газовых фонарей, они ищут другого тепла, они жаждут любви, той самой чистой, вечной, единственной, поглощающей разум много быстрее и сильнее, чем зов кипящей крови.       И от этого ещё страшнее. От этого — не дышится.       Акинори дёргает воротничок, позабыв, что верхняя пуговица едва держится, и она отстреливает прямо в лунную реку, залившую тропинку по самые края. Невольно делает шаг назад, прячась в тени.       Навстречу идёт Кенма, неторопливо, грациозно, то чуть опуская подбородок, будто рассматривает перемычки гёта, то поворачивая вбок, и движения непривычно мягкие, красивые, завораживают почти так же, как ровный профиль, выгодно выделяющийся под светом фонарей. Он не доходит нескольких метров, как от одного из кустов отделяется человек. Они обмениваются вороватыми касаниями кончиков пальцев и дальше идут уже вместе.       Акинори выходит на свет, прикуривая давно тлеющую сигарету заново. За сложенными ладонями, вроде как отгораживающими огонь от ветра, не сразу понимает, что к нему обращаются.       — Вы? И здесь? — Кенма выглядит удивлённым и смущенным.       — Я искал тебя, — врёт Акинори, потому что не искал, вернее искал, но другого человека, позабыв о Кенме в тревожной суматохе последних дней.       У Кенмы глаза бегают, пальцы теребят пояс юкаты.       — Кенма-чан, — хрипло зовёт парень из сумрака нависших кустов. В его голосе чудится что-то знакомое, то ли тембр, то ли тон, то ли вовсе примесь едва сдерживаемого желания, но сейчас Акинори не в силах уловить даже это.       Колотит всего.       — Сводите меня завтра на осенний фестиваль? — Кенма, не дожидаясь ответа, привстаёт на цыпочки и целует.       Губы у него снова сладкие, липнут так, что отрывать больно, но теперь примешивается тонкий привкус чего-то печёного.       К глотке подкатывает тошнотворный комок. Акинори кивает и ещё долго смотрит вслед, не в силах отделаться от ощущения противной клейкой плёнки, перекрывшей все поры и дыхательные отверстия.       Сколько он потом блуждает по сумрачным тропинкам и потухшим улицам, вспомнить не удаётся. Время замедляется, не течёт даже — капает, сцеживаясь болезненными минутами и часами, пока ноги не приводят к управлению. Уже далеко за полночь, но в их кабинете горит свет. И в соседнем. И ряд окон на втором этаже теплится жёлтым, горячим, на фоне штор мелькают взъерошенные тени, входная дверь хлопает, пропуская людей в форме и гражданском. Один из них окликает, оказываясь Бокуто.       — Не спится что-то, — он ломает губы улыбкой и поднимает к ним два сведённых пальца. Затягивается, когда Акинори делится своей сигаретой, неумело, но глубоко. С минуту давится кашлем, багровея, потом заходится хриплым клёкотом.       — Как ты только куришь? Это же пытка!       Они заходят вместе, невольно ускоряя шаг. Всё кажется, что там, за дверью кабинета, Акааши. Он поднимет голову от бумаг и укоризненно укажет на часы, мол, вы снова опоздали. Потом припомнит вчерашнюю оплошность или очередной косяк в отчёте и поставит перед каждым по чашке свежезаваренной сенчи.       Терпкий запах зелёного чая сшибает наяву. Бокуто дёргает дверную ручку и застывает на пороге, Акинори впечатывается прямо в его спину, не успев затормозить.       На месте Акааши сидит Яку из пятого отдела, крутит в руках чашку с отбитой ручкой. Он что-то объясняет нависшему сломанной жердью Льву, указывая на разложенные на столе фотографии.       — Смотрите! — он ведёт пальцем по губам Яхабы. Снятые крупным планом они кажутся изъеденными, кромка стёртая, углы провалились рваной бахромой.       — Будто сожжены, — догадывается Бокуто.       — Да! — Яку осоловело крутит головой, он не спал последние сутки, как и большинство знавших Акааши лично или понаслышке. — То ли яд какой, то ли кислота, но в той мазилке для губ явно не только мёд.       — Может, он дарит жертвам помаду с примесью?       Руку раздирает, Акинори расчёсывает, не глядя.       — Или мажется сам и целует?       — А на него не действует что ли?       — На демонов не действует… — Лев осекается на полуслове, ощутив на себе пристальные взгляды. — Разве человек на такое способен?.. — в этот раз его прерывает стук в дверь. Молоденькая девушка с опаской заглядывает в кабинет и, увидев Бокуто, бросается к нему:       — Господин, Юкие-сама рожает!       — Чёрт-чёрт-чёрт! — Бокуто широким махом руки сметает груду бумаг и папок на пол, но этого недостаточно, чтобы притупить его ярость и боль, и он колотит кулаками по неповинному столу. Акинори готов сам подставиться под его удары, лишь бы снова вдохнуть. Бокуто словно понимает, да он и понимает, хлопает со всей дури между лопаток.       — Скажи, — он обращается к забившейся в угол служанке, — я приду, как только найду Акааши.       В голосе столько уверенности и силы, что все присутствующие расправляют плечи.       Акинори вдыхает. Воздух горький и обжигающий, как в кабине пикирующего «Зеро».       Он бы сел в неё снова, вместо, но повернуть время неподвластно даже богам.