голубая камелия

Лалиса и Хосок идеальная пара по всем возможным критериям: взаимопонимание на высшем уровне, никаких скандалов, сцен ревности и назойливых сообщений друг другу 24/7. Их даже в скрипящей на зубах приторности нельзя обвинить, к великому сожалению Юнги, вынужденному находиться с этой парочкой настолько часто, что к нему уже не подходит определение «третий лишний». Куда лучше будет звучать лаконичное — фоновый предмет общего интерьера. Или существо, сто раз проклявшее тот день, когда он заселился с Хосоком в одну комнату в общежитие института; а куда проще было привести Лалису к ним, чем пробираться в женский корпус первого курса и удирать от удивительно злобного сторожа. По крайней мере Чон считал именно таким образом вполне справедливо. Мин Юнги благодарит всех богов, в которых не верит и никогда не верил, что у них две комнаты и хорошая звукоизоляция между ними, и его не просят с умилительными глазками, которые так умеет/любит строить Хосок, когда ему что-то нужно, с переходом на последующий откровенный шантаж, погулять где-нибудь пару часиков. И всё равно Юнги предпочитает ночевать с тату-салоне, где работает, нежели кисло наблюдать за воркованием парочки на кухне Они выглядят со стороны почти как настоящие соулмейты, но Мина, никогда особенно не страдавшего приступами совести, накрывает особенным ощущением фальшивости и начинает подташнивать. Это мерзотное состояние не получается скрыть почти никаким усилием лицевых мышц. Сколько себя помнил, Юнги никогда не верил в соулмейтов и в их особое значение. С рождения знал, что предназначенный его матери (и его отец по неприятному совместительству или злой насмешке судьбы, которую так превозносили все вокруг) — последняя сволочь и мразь, сдохший где-то в грязном переулке от передоза и оставивший после себя только самого Мина и пару десятков трудно сводимых татуировок, поверх исполосованных шрамами — его мать взялась за нож на глазах маленького сына; пятилетний тогда Юнги сам вызвал ей скорую, захлебываясь собственным страхом и слезами. С тех пор никогда не плакал. Слёзные железы, наверное, атрофировались. Взамен них выработалась стойкая ненависть ко всякого рода «предназначенным». Мин сам себе поклялся, что у него всегда будет выбор и свобода, даже если на коже в какой-то момент проявятся мерзкие чернила. Никто ведь закономерностей этих знаков не выверял, сколько бы Юнги не зачитывался научной литературой и статьями о самых новейших исследованиях, отчаянно пытавшихся подогнать основательную базу под явление родственных душ. Мину оставалось только всеми возможными и невозможными способами избегать любой возможности обнаружить своего соулмейта или как-то раскрыть ему себя. Когда у него на руке впервые под кожей всплыли неуверенные сиреневые линии рассвета, нарисованные, по-видимому особенно прилежным учеником художественной школы, забывшим, что такое холст, Юнги достал из аптечки бинт и замотал руку от запястья и до локтя. Первым желанием, конечно, было смыть чёртову мазню растворителем для краски, который у Мина водился, пусть и в дефиците. Мать, разумеется, и слышать ничего не хотела о его увлечении живописью и графикой. Перед тем, как на три долгих дня (именно за такой срок сходили метки), Юнги не удержался и рассмотрел его в приглушенном свете ванной, где уже неделю забывал вкрутить новую лампочку. Закат был неуверенный, робкий, хоть и красивый, но не оставлял никаких сомнений в том, что автор по ту сторону предназначения — тоже художник/художница. Пусть и новичок. Теперь Мин мог хотя бы пребывать в уверенности, что на его теле вдруг не появится какая-нибудь кривоватая хрень, вроде равнобедренного треугольника или кривого параллелограмма. Но никакой эйфории Юнги не чувствовал, старательно пряча забинтованную руку под полосато-чёрный рукав; никакой теплоты или ускоренного сердцебиение — только лёгкое навязчивое раздражение, когда кто-то особенно небезразличный с искренним участием в голосе интересовался, что у него с рукой. — Лампочку в ванной неудачно вкручивал. О сиреневом крошечном закате удалось забыть только через месяц, когда Юнги начал работу над своим личным Сеулом: таким чёрно-белым, каким он мог быть только через монохромный фотоаппарат. Случайно увиденный снимок и чёткость линий вдохновили — тогда же Мин впервые задумался о татуировке. О своём собственном знаке, аутентичном и свободном, который бы не привязывал его ни к кому. Он знал, что тату может проявиться и на коже соулмейта (пусть через три дня знак и испариться, будто его никогда и не было), но соблазн оправдывал всякий риск. Тем более к семнадцати наблюдательный и скрытный Юнги уже успел окончательно убедиться, что его родственной души в его ближайшем окружении и близко нет. Не было никого, кто любил сиреневый, закаты или просто живопись маслом. Чуть позже Мин узнал, что предназначенный неплохо владел и акварелью. Водянистая голубая медуза чуть ли не шевелила своими щупальцами прямо поверх уже поджившего чёрного рисунка старинной японской катаны. Юнги сам лично делал набросок и упорно доводил его до совершенства. Теперь же он был близок к состоянию, очень похожему на злость: его не собирались оставлять в покое и в этой воздушной медузе легко читался ответ. Мин был уверен, что местоположение было выбрано не просто так. Сколько же раз его соулмейт выводил кисточкой расплывающийся рисунок, прежде чем, сам того не подозревая, достиг успеха. Значит и его татуировка высветилась на чужой коже, заставила клеить пластыри или же наоборот хвастливо выпячивать во все стороны. Кто-то почему-то решил, что иметь предназначенного — это очень серьёзно, важно и этим стоит гордиться; Юнги сталкивался с подобным лично, но только и мог, что молчаливо скрипеть зубами. Доказывать что-то было себе дороже и явно не стоило приложенных сил. Мину оставалось только надеяться, что у неизвестной/ого имелись мозги в достаточном объёме, чтобы помалкивать. Вздыхать изредка разрешалось — пока это было только в комнате/перед зеркалом/на плече верного друга; пока это не касалось самого Юнги, его жизни, которая даже вроде бы начала налаживаться и его трепетно хранимого личного пространства. Когда ему исполнилось двадцать и к японской катане добавился ещё десяток чёрных аккуратных рисунков; Юнги ухитрился поступить в Сеульский университет искусств и окончательно убедился в своём желании стать тату-мастером — даже должность помощника в одном из салонов выцарапал — кое-как пробивающихся через набитые линии акварельных набросков становилось всё больше. Мин закупался пластырями, бинтами и даже стойким тональным средством; орал и матерился по утрам в коридоре, подслеповато щурясь, но всё равно различая цветные пятна на собственной коже почти что трупного оттенка. Хосок, его одногруппник, удивлённо таращился на него с кухни, но не успел задать свой тысяча и один вопрос, когда Юнги уже скрывался за дверь ванной. Аккуратная формулировка «знаки могут изредка всплывать на коже вашего соулмейта» подозрительно быстро стала превращаться в «постоянно». Мин даже и не сомневался в том, что его отчаянно сильно хотят вычислить. Только вот проигрыш в этой игре будет для него слишком много значит — от своего предназначенного почти невозможно отделаться, особенно если он окажется таким же настойчивым, как, к примеру, у Юнги. Вечером он пишет на голом участке руки перманентным маркером «иди нахер» и больше не носит футболки, в которых были бы видны его тату — строго рубашки и толстовки. — Ты чертовски странный, Юн, — Хосок хлещет уже третью банку холодного спрайта, пока Юнги подцепляет палочками полу-остывшую лапшу из стаканчика и задумчиво роняет её обратно. У него сегодня день рождения, который он празднует только с Хоупом, откуда-то притащившим огромный торт с чёрно-белой глазурью, который они не сожрут никогда в жизни. Особенно после двух коробок пиццы. — Уж какой есть, — усмехаться над словами друга у Мина уже вошло в привычку, хотя первое время энергичная активность, сменяющаяся серым выгоранием и апатией, когда притворяться было больше не перед кем (Юнги не верил никому и ничему по жизни, поэтому под определение и не попадал), его изрядно подбешивали. Он даже пару раз срывался и долго тряс долговязого Чона за воротник яркой футболки с очередной радужной надписи, чтобы у него шарниры и все механизмы внутри на нужное место встали. — Ответного послания не появилось? — Хосоку задавать вопросы о соулмейте Мина задавать разрешается. Он первый, кто подобной чести удостоился; Юнги сначала сам себе не мог поверить, что вот так просто этому человеку открывается, — всё равно это было слишком…грубо. Могло и задеть. — Мне всё равно, — он никакой связи как не чувствовал, так и не чувствует. Акварельные рисунки не появляются уже две недели, давая Мину блаженную передышку, — по крайней мере хоть так от меня отвязались. Уже спасибо. — Не понимаю, — Хосок в курсе его истории, вернее, истории родителей Юнги, но всё равно качает головой, в характерным пшиком вскрывая очередную банку спрайта. — И радуйся, — эта лапша в Мина уже не под каким предлогом не лезет. Он откидывается вечно ноющей спиной на стул и отхлёбывает соджу прямо из горла, Чон всё равно пить с ним алкоголь отказался — у него завтра прослушивание и нужно быть в тонусе, — у тебя-то вообще солумейта нет. Зато вместо него — свобода выбора. — Ощущение собственной бесполезности и лишнего к этому прибавь, — Хоупа, вообще-то, девчонки именно за эту свободу и «несвязанность» и любят. Один из тех, у кого нет предназначенной свыше пары. Юнги иногда ему завидует до треска в зубах, особенно это чувство обостряется, когда его вновь припирает к стенке необходимость маскировать акварельные рисунки на коже. Они чокаются уже молча — у каждого свои взгляды; никто никого особо не осуждает. Когда они переходят на третий курс, Юнги начинает замечать, что у Хосока загораются глаза. Раньше он считал это идиотским контрастом, который не увидит только слепой (не замечал никто, на самом деле), что тусклый взгляд слишком резко контрастирует с общим образом человека-праздника. И всё-таки перемена слишком очевидна; Мин даже зачем-то каждое утро внимательно осматривает кожу друга, но ничего такого не обнаруживает. По прежнему чистая, в то время как у самого Юнги поперёк витиеватого чёрного кабриолета на рёбрах распускается радужный акварельный цветок. Он вымученно плещет в лицо ледяной водой, даже не матерится — банально нет сил. — Я втрескался по уши, — Мину для полного счастья только ослепительного солнца и до отвращения счастливого Хоупа на тесной кухне не хватало. — И к чему мне эта информация? — да, у Юнги образ и характер пофигистичной ледяной стены, через которую какие-то эмоции кроме раздражения только пару раз в неделю пробираются, но даже ему сейчас немного интересно. Влюблённые люди всегда становились отдельным объектом его пристальных исследований и наблюдений со стороны — Мин силился понять, что же в этом такого особенного, что все с ума буквально сходят. — Не могу держать в себе, — Хосок подбрасывает блинчик на сковородке настолько резко, что Юнги немного дёргается, всерьёз опасаясь того, что несчастный завтрак просто прилипнет к потолку или отлетит в сторону, — чёрт, никогда таких раньше не видел. — Блины как блины, — когда Юнги зевает, то каждый раз рискует просто сломать себе челюсть. Хоуп косится на него как-то укоризненно, но всё равно плюхает перед ним тарелку с парочкой подгорелых с одной стороны блинов и щедрой ложкой клубничного джема сверху. — Я о девушке, хён, — Мин только пожимает плечами, полностью увлекаясь завтраком, — Лалиса Манобан, первокурсница с твоего направления, — клубника едва не застревает у Юнги в горле — художница. Да, вращаясь каждый день среди десятков художников, каждый из которых мог быть его предназначенным, он успел заработать что-то, очень близкое по состоянии к паранойе. Но Хосок видимо решил его сегодня добить, — познакомь меня с ней. — Я о ней от тебя впервые в жизни услышал, — мрачное выражение лица Юнги и ослепляющее солнце выходят в закономерный ноль, но Чона подобный настрой татуировщика даже не смущает. — Первокурсники будут под кураторством третьекурсников, там у тебя точно будет больше шансов с ней пообщаться, чем у меня. У нас даже занятия в разных корпусах проходят почти всегда, а Лалиса ещё и после университета постоянно в общежитие с такой скоростью убегает, что нет почти никакого шанса перехватить. Юн, ну трудно что ли? Немного ведь прошу, — Хосок строит умоляющие глазки, пока Мин свои старательно закатывает под потолок. Неужели действительно настолько сильно влюбился, что крышу совсем сорвало? Юнги за ним до этого подобной скромности не замечал — если Чону нравилась девушка, то он просто улыбался ей обезоруживающе пару раз и дело было сделано. Сейчас же случай особый. — Чёрт с тобой, — проще было согласиться, чем несколько дней отмазываться, — но одними блинчиками ты не отделаешься. Покажи хотя бы как эта Манобан выглядит, чтобы я масштаб проблемы понимал, — любимым типажом Хосока были гламурные стройные куколки с густыми ресницами, гладкой коже и почти такими же гладкими извилинами. В этот раз с фотографии на Юнги смотрит действительно кукла, почти что фарфоровая. Мин вспоминает её почти сразу же, хотя памятью на лица особой не отличается — всегда были проблемы с портретами, которые приходилось постоянно пересдавать. В жизни она оказывается такой же кукольной как на фотографии. Подвижная длинная шея, маленькая головка, крупные ключицы, подпрыгивающие при ходьбе короткие завитые волосы местами глубоко чёрного цвета, выбеленные снизу — с такой даже не особо умея потрет напиши, всё равно неплохо выйдет. Лалиса смотрит на него очень дружелюбно и открыто, словно оживший и диснеевский бэмби, улыбается, жмёт руку и за всю беседу кланяется раз пять. Повод или хоть какой намёк на него был только в двух из поклонов, но Юнги стискивает зубы и подтверждает, что он действительно её «куратор» на первом курсе. Практика на самом деле настолько идиотская, что своего собственного куратора, во время учёбы на первом курсе, Мин видел раз пять-шесть и уже успел благополучно забыть, как его звали и как он выглядел. Лишь смазанное пятно и скучные проекты, которые приходилось упорно сдавать. Он записывает её номер, пропечатывая короткое и ёмкое Лиса, как она сама попросила её называть, чтобы было прощу, и тут же отправляет его Хосоку, подписывая чётким — «пользуйся». Теперь остаётся только считать дни, когда окрылённый Чон уже будет убалтывать (и не только, разумеется) юную первокурсницу-иностранку до глубокой ночи. — Чем чаще всего пользуешься? Ясное дело, он не о графическом планшете, который Лалиса сжимает подмышкой всю беседу. Юнги смотрит на неё пристально и надеется не услышать то, что создаст ему новые проблемы. И дело отнюдь не только в том, что он сам ярый поклонник чёрно-белой графики и с другими материалами иметь дело не любит. — Акварель. Иногда масло. Манобан пока конкретно перед ним ни в чём не виновата, но её рейтинг в глазах Мина уже съезжает в полуподвальное помещение с красной горящей надписью перед входом «пересекаться как можно реже». Через два дня Юнги замечает, как Лалиса и Хосок прогуливаются на заднем дворике: она что-то воодушевлённо ему рассказывает, жестикулируя с такой скоростью, что худые ладони только и успевают, что мелькать в воздухе, а Чон слушает с улыбкой. С очень помятой, но тем не менее улыбкой. — Она буквально одержима этими грёбаными соулмейтами, — Хосок швыряет чашку в раковину так, что аппатично пережёвывающий онигири Юнги давится и закашливается, матеря про себя Лалису, которая доставляет ему слишком много проблем, о которых, кажется, и не подозревает. По крайней мере хоть по учёбе с ней пререканий нет: всё в срок и всё всегда идеально, его помощь как куратора даже и не требуется, за что Мин ей даже немного признателен. — Серьёзно? — наверное, в его голосе слишком много явной насмешки — Хосок недовольно оглядывается на него через плечо, пока моет несчастную и ни в чём не виноватую чашку, едва не лишившуюся сегодня ручки. Впервые их мнения о соулмейтах совпадают почти на все сто процентов. — И это не основная загвоздка в этой ситуации, — глаза Чона горят так, что у Юнги есть все данные для того, чтобы опасаться, что следующая вещь, которая попадётся под руку младшему, полетит уже в него самого. Хреновый расклад, но Юнги отчего-то интересно, — основная загвоздка — ты, хён. — Я-то тут каким боком? — пока Мин склонен считать это неудачной и совсем несмешной шуткой, которыми часто сорил Хосок. Однако обычно у него куда лучше получалось. — Ты её соулмейт, и я в этом абсолютно уверен, — на пару секунд у Юнги закладывает уши, а потом накрывает информацией уже всерьёз и по полной программе. Акварель всё-таки оказалась не простым совпадением. Но верить просто так слишком наивно, нужны доказательства, а ещё озвучить самый главный вопрос, который упорно застревает комом горле. — Уверен? — голос всё-таки падает на одну октаву. — Видел фото у неё в телефоне. Рисунки точь-в-точь твои, а ещё акварельные наброски очень похожие на те, что у тебя на коже были. Такие не забудешь, — у Лалисы и вправду чертовски узнаваемый и необычный стиль; при всей своей лёгкости и нежности врезается в память так, что ножом оттуда не вырежешь. — Она в курсе? — лучше бы Юнги себя со стороны вообще не слышал, но оглушительное «вот так внезапно нашёл своего ненавистного предназначенного, которого нахер слал, прямо здесь рядом, почти под боком. ах да, в твоего соулмейта влюблён твой лучший и, пожалуй, единственный друг. спи спокойно, Юнги, и ни о чём не переживай» стучит в ушах всё-таки не настолько сильно. — Издеваешься? — Мин бросает на него короткий и очень красноречивый взгляд. Не та сейчас ситуация, — ладно, забей, разумеется я ей ничего не говорил. Я влюблён, хён. И мне не нужны потенциальные конкуренты, но другого шанса на Лалису у меня не будет, — Юнги теряет нить логики уже на половине его сбивчивой и прерывистой речи — Хоуп волнуется, хоть и напускает на себя облачко привычной лёгкости, которое ничуть не скрывает подрагивающих пальцев и нервно отстукивающего случайную мелодию по паркетной доске. — Какой я тебе конкурент? — Мина наконец пробивает на что-то похожее на хриплый смех, — мне она не нужна, забирай на здоровье. — Ты меня не понял, хён, — Хосок морщится (видимо от специфичной формулировки татуировщика) и опирается руками о другой конец стола, — сделай мне тату. Одну из своих и один из тех акварельных рисунков, чтобы я выдал себя за её соулмейта, — звучит бредово, фантастично и одновременно настолько гениально, что Юнги некоторое время просто смотрит Хоупу в лицо, пытаясь заразиться его уверенностью, что план сработает. В конце концов другой выход разве есть? — По рукам, — у них обоих горят ладони, а у Хосока следующую неделю ещё и кожа в тех местах, которые скрыты под футболкой аккуратно плёнкой. Мин старался повторить всё в мельчайших деталях и всё равно акварель вышла не такой, какой растекалась под рукой Лалисы. Юнги это несовершенство копирования другого художника почему-то раздражало. План срабатывает настолько безукоризненно, что буквально через месяц Хоуп уже не стесняясь кружит Лалису на руках при встрече и позволяет изрисовывать свою кожу акварельными рисунками. За этим занятием поздно вернувшийся из тату-салона Юнги однажды застал их на тесной кухне. Хорошо, что не за другим более интересным, но Манобан всё равно вспыхнула лицом и ушами так, будто бы собиралась сгореть от стыда на месте. Мин только махнул рукой и ушёл в свою комнату; в последнее время он никак не мог вырваться из плена громадных худи и вечно зудящей кожи. От этого странного несезонного обострения аллергии не помогали ни одни таблетки и мази. При столкновении нос к носу с Лалисой он не чувствовал ничего, что обычно приписывают предназначенным: никакой эйфории, ощущения полёта, лёгкости внутри желудка или щекочущих бабочек. Было лишь навязчивое желание отойти подальше и ещё дальше так, чтобы свет этой персиковой улыбки до него не доставал. Юнги было хреново, но все врачи как один пожимали плечами и говорили, что с ним всё в порядке. Максимум, слишком перенапрягся. Мин даже пробовал отдыхать; укорачивал приёмы в тату-салоне и приходил в общагу раньше, натыкаясь на свежезаваренный зелёный чай и полную миску мандаринов и киви на кухне. Сложно было представить, что это Хосок о нём так позаботился. От цитрусовых его необъяснимая аллергия может только усилиться, но Мин ни о чём не думает, когда съедает за раз сразу пять мандаринов. Они пахнут особенно сладко, устоять просто невозможно. Акварели на его коже появляются реже, а блокнот уже почти весь изрисован набросками новых тату, которые Юнги хочет сделать. Пока нельзя; можно лишь сцепить по привычке зубы и потерпеть ещё немного — любой его рисунок случайно проявившийся на коже Лалисы может сломать и разрушить всю ту витиеватую ложь и сказку, которую они с Хоупом построили. Вернее, строил в основном Хосок. Их с Манобан со стороны действительно сложно отличить от настоящих соулмейтов. Даже Юнги в них иногда верит. Мин знает, что иногда даже связь предназначенных не бывает вечной; крошится и ломается, оставляя после себя поглощающую всё чёрную дыру вместо живого бьющегося сердца. Что уж говорить о простых отношениях, когда одному нужна вечная энергия, движение и стимул танцевать дальше, а вторая пропадает за мольбертами, графическими планшетами, мечтает о работе в престижной студии и вырубается иногда прямо на парах или коротких перерывах между ними. Когда между ними всё натягивается, хрустит и вот-вот готово лопнуть, разойдясь на ниточки, Юнги замечает это первым. От постоянного нервного почёсывания рук и предплечий его внимание ко всем остальным деталям словно бы обостряется. Тогда же он и советует Хоупу сходить в клуб, развеяться и выбросить все лишние мысли из головы. Сам Мин такие места не любит, тем более, что сейчас везде жарко настолько, что кислорода в двухкомнатной квартирке не хватает даже на одного человека маловато. Через два часа на его телефон приходит снимок Хосока в обнимку с какой-то девчонкой модельной внешности и сияющими глянцем губами. В сообщение есть всего два слова — счастье есть. Юнги раздражённо переворачивает смартфон экраном вниз, ничего не отвечая. Чон пьян и напоминать ему, что у него есть девушка почти бессмысленно. Тем более Лалиса слишком занята разработкой своих акварельных тату, которые начали пользоваться неплохим спросом. В дверь ему звонят тогда, когда на кухонных часах уже горит мутноватое двенадцать; Юнги плетётся открывать дверь без особого энтузиазма, по дороге разминая затекшую от долгого сидения в скрюченной позе спину. Грядущий перегар Хоупа и его пьяная энергичность нисколько Мина не радуют, как и необходимость исхитриться и всё-таки уложить его спать, чтобы не орал и не портил им репутацию в общежитие. Это оказывается совсем не Чон. Зарёванная Лалиса с вставшими дыбом чёрными кудрями отчаянно пытается вытереть красное лицо и не разрыдаться ещё сильнее. Не получается. Она икает пару раз, судорожно сглатывает, прижимая к груди объёмную папку, и всё-таки собирается с духом и силами. — Гд-де Хоби? Он здесь, ведь так да? Это просто нелепая шутка и всё…нелепый розыгрыш. Юнги не нужно спрашивать, чтобы всё понять. Не только ему пришло интригующее сообщение. Хосока хочется ударить, и желательно сильно, до потери сознания и состыковки всех съехавших со своих пазиков шестерёнок. — Сомневаюсь, — да и что он ещё может ей сказать. Лалиса упорно трясёт взъерошенной головой, не верит, но глаза на него упрямо поднимает. Она вздрагивает так, будто бы за спиной Юнги стоит чужой, прикрывает рот ладонью и отступает на шаг назад. Юнги понимает, что дело совсем не в мистических силах слишком поздно, чтобы что-то исправить и суетливо набрасывать на обнажённый торс футболку. — Ваши татуировки, — слова застревают у Манобан в горле, конкурируя с новым потоком слёз. Мин роняет руку, протянутую вперёд неизвестно для чего. Спектакль окончился и декорации рушатся. Вопрос лишь в том, погребут они Юнги под собой или нет, — они…они точно такие же… — Да, — Лалиса дёргается, словно от удара или пощёчины. — Но двух…двух предназначенных быть не может. — Может, когда один из них фальшивый, — Юнги хочет прекратить это как можно скорее; чёрные линии почти горят на его теле, но особенно жгутся два акварельных карпа, появившихся на груди только вчера. — Так мой соулмейт не Хоби, — Манобан старается дышать ровно, но пальцы трясутся, — это вы, Юнги-сонбэ, — Мин закрывает глаза и считает до десяти. Лучше бы по имени она его не называла, — вы обманули меня, подделали те рисунки и всё знали… Вы специально отказались от… — От своего соулмейта, да, — Мин кивает слишком быстро, чтобы это можно было считать спокойным жестом, — прости, — последнее вырывается абсолютно случайно и он просто не успевает удержать себя. Прочить прощения за почти годичный обман и разрыв связи предназначенных без согласия самой Лалисы? За такое в ногах по-хорошему валяться надо. — Теперь я понимаю, почему линии были чёрные, — Манобан шепчет едва слышно, но Юнги всё равно разбирает, а сердце под чёрным кабриолетом стремительно давит на газ, — забирайте. И не смейте делать новые тату — не хочу видеть их на своей коже, — он думает, что она разревётся окончательно и грохнется в коридоре в обморок; думает, что закричит и расцарапает ему лицо; думает, что ударится в истерику, но Лалиса говорит слишком спокойно, чтобы это можно было считать срывом. Только всхлипывает изредка, — если я не была нужна, то можно было всего лишь сказать, а не устраивать этот цирк. Хо… Хосоку тоже передайте. А потом со всей силы, не глядя, швыряет в Юнги ту самую папку, которую прижимала к груди. Попадает по лицу, но Мин даже не предпринимает попытки отклониться. Только тупо смотрит на удаляющиеся вдаль по коридору дрожащие плечи и ему кажется, что по ним расходятся трещины. Простить его невозможно так же, как и его собственного папашу. Мерзко настолько, что Юнги хочется вколоть себе татуировочную иглу под кожу просто так. Просто для того, чтобы отвлечься. Лучше бы Лалиса орала ему в лицо, какие он и Чон мрази, кидалась с кулаками, рыдала и угрожала. Но нет — слёзы от измены высохли; на новое предательство их просто не хватило. По полу хаотично разбросаны его собственные тату, эскизы, похожие на его собственные и акварельные наброски тех самых карпов и цветков, так часто всплывавших раньше на его коже. Теперь там будет только ровное, повторяющееся каждые три дня послание. А ещё Юнги узнаёт, что боль от разрыва связи с соулмейтом совсем не эфемерная, душевная или вообще не существующая, как он думал раньше. Она очень даже есть и никуда не уходит. Хосоку он разбивает нос, когда тот на утро вползает в открытую дверь. Мин всё ещё сидит на кухне и перебирает рисунки из брошенной папки.

иди нахер.