No free time

Есть вещи, которые приводят Очако если не в ярость, то в степень крайнего негодования — точно. Как человек, способный отыскать подход даже к злодею, Очако каждый раз спотыкается, когда дело касается Кацуки. Она до сих пор не понимает, каким чудом они уживаются в одной квартире уже третий год и, на минуточку, им не пришлось делать ни одного серьёзного ремонта при их-то ссорах! (На покупку чего-то нового нет ни сил, ни лишних денег, так что даже разругаться вдрызг у них не получается, да и лень вообще-то.) — Если он опять всю аптечку сжевал, то я за себя не ручаюсь, — бормочет себе под нос Очако, шаря рукой по полкам кухонного шкафа. Поблекшая подарочная коробка, которая у Кацуки ещё с академии, нашлась совсем быстро, но она действительно оказалась такой пустой, что даже холодильник, где остался только лёд и бутылка соевого соуса, выглядит полнее. Очако откровенно плохо. Тошнит, голова кружится. И вот именно сейчас в её ушах звенит строгий голос Кацуки, который с утра материл её, мол, проглоченный наспех полузаваренный рамен не спасёт её ни от опоздания, ни от проблем на работе. И это именно та вещь, которая Очако бесит: Кацуки оказался прав. Снова. Но разве был выбор? Целый день на выездах, постоянное использование причуды — да тут и на сытый желудок можно устать до смерти. Выпив стакан воды, Очако ползёт в их крохотную гостиную и падает на диван. Смотрит на экран раздолбанного смартфона, собирается с мыслями, потому что если отправлять Кацуки в аптеку, то надо сразу целый список — неизвестно, когда в следующий раз кто-то из них туда попадёт. В ответ на подробное сообщение Очако получает короткое «ОК». Через полчаса Кацуки входит в их квартиру, шуршит пакетами, ругается себе под нос, и от этой его возни Очако становится уютно-уютно — есть в этом мире нечто вечное. А что ещё может быть стабильнее привычек Бакуго Кацуки? — Чё такая зелёная? Что ты опять сожрала? — нахмурившись, спрашивает Кацуки. На его лице мелькает догадка. — Или наоборот нихера? Ёбу дала? Очако тяжело вздыхает: у неё совсем нет сил ругаться, хотя внутри и зреет детская обида на пусть резкую, но правду. Она устала, ей хочется на ручки и, возможно, что-нибудь из сладостей, чтобы поднять настроение. По Кацуки заметно, что он едва сдержался, чтобы проехаться рукой по лицу — давно понял, что Очако не исправить, сколько в голову не пытайся втемяшить. — У меня завтра ночная смена, — кое-как совладав с собой, говорит Кацуки. Сжимает челюсти так сильно, что желваки ходят. И Очако только тяжело вздыхает: очередной их общий праздник растворился в рабочей рутине. — Ну и ладно, — плохое самочувствие само по себе задвигается на задний план, потому что Кацуки важнее. Очако сползает с дивана и идёт обнимать этого расстроенного гремлина, пока тот изображает бурную деятельность в виде готовки ужина. — Мы можем отпраздновать дома — этой ночью я тоже дома, — её руки скользят на ткани пропахнувшей потом футболки и смыкаются у Кацуки на спине. Он ещё шуршит пакетом, но почти сразу затихает, обнимая в ответ. — Сколько разнообразия, — фыркает Кацуки, прижимая её ближе к себе. — Я этих изнеженных ублюдков в следующий раз накачаю обезболом, чтоб, блять, от какой-то царапины больничные не хватали. Герои ёбанные, видала! — бухтит он ей куда-то в макушку. — Ты тоже человек, Кацуки, — лёгкий поцелуй между ключиц. — И воняешь точно так же, — запах ей нравится вообще-то, но дразнить нравится сильнее. — Вот сучка, — снова закатывает глаза Кацуки, отпуская её. — Иди жри свои таблетки, пока не откинулась с концами — я не намерен твои похороны оплачивать. Премии мне не видать ещё с полгода. — Ты снова разбомбил лишнее здание? — Очако поднимается, хихикая в кулак под раздраженное цоканье языком где-то сбоку от неё, и идёт закидывать лекарства в аптечку. — Вот чего ты отказался со мной походить по школам? Пообщался бы с детьми, получил бы оплату как за ночную смену — делов-то! — она поворачивается обратно, перебирая пальцами нужный блистер и мимолётным взглядом скользит по чужому перекошенному лицу, и снова прыскает, не в силах сдержать смех. — Божечки, Кацуки, у тебя такое лицо, словно я тебе предложила не правила безопасности рассказать, а Деку поцеловать! — и смеётся, смеётся аж до слёз. Голова болит сильнее, но успокоиться просто невозможно. — Сама со своей школотой разбирайся, и Киришиму с собой возьми — он любит возиться с мелюзгой, — кривится Кацуки, включая рисоварку. Шинкует капусту, режет помидоры, на шипящую сковородку бросает кусочки рыбы. У него это занимает от силы минуты две, но Очако не может прекратить следить за жилистыми руками, исчёрканными многочисленными шрамами. Для неё это одно из самых залипательных зрелищ — смотреть, как Бакуго Кацуки готовит. — Чё глазища вылупила? Ща выпадут, — бухтит он, но в его голосе не слышно даже намёка на раздражение — уже с головой ушёл в готовку. Очако вздрагивает, вспоминая, что у неё в руках всё ещё стакан с водой, запивает таблетку и возвращается обратно к Кацуки, снова прижимаясь к нему, только на этот раз к спине: биение чужого сильного сердца помогает от головной боли получше любого лекарства. — Если ты сейчас вырубишься, то трахать себя сама потом будешь, — Кацуки наступает ей на ногу, стоит только прикорнуть. — Ты как всегда романтичен, — фыркает Очако, бодая крепкое плечо в отместку. До плеча не достала, зато больно врезалась в лопатку. Таблетка, судя по всему, решила прикинуться плацебо. Ну, хоть тошнота отступила. — Выбор не особо велик, как праздновать, а приставать к девицам в бессознанке мне не в кайф, — Очако почти слышит издевательскую усмешку на тонких губах, но ничего не говорит — ужинать хотелось едой, а не угольками, которые Кацуки обычно оставлял, когда вспылит. До секса у них, правда, так и не доходит: первым вырубается Кацуки, стоит ему после душа залезть под одеяло и сграбастать в медвежьи объятья Очако. И та его нисколечко не винит, но при случае обязательно напомнит, кто из них «последний герой».