IV
Камера издаёт тихий щелчок, смыкая вокруг него железные крепления ловушки; никак неуловимы взору, помимо тускло-голубого подсвечивания, окутывающего своей оманчиво невесомой, подобно мягкому шёлку, тяжестью искажённых рамок времени. Прямо перед глазами вспыхивают хищные языки ледяного пламени, чтобы в следующее мгновение на руке сомкнулось чужое прикосновение — цепкое, но и в то же время выверенное, аккуратное, чувствительное. Неровное острие кинжала прикладывается к ключицам, оставляя за собой свежий надрез; жидкость очередной тонкой дорожкой стекает по коже, просачивается сквозь ткань рубашки, окрашивая в тёмно-алый. Кровь насквозь пропитанная горьким вкусом его собственного поражения, вынуждая невольно скривиться в отвращении к себе же, плотно сжимая губы. Фотограф смотрит со смешанными эмоциями, толком не разберёшь — сочувствие, восхищение, вынуждающее скрытые перчатками ладони невольно подрагивать мелкой дрожью, внутренний трепет, притаившийся где-то в уголках зрачка, где полыхают неугомонные огни безумия. На губах того расцветает искривлённая светлой печалью усмешка. Чужая ладонь прикасается к шеё, необычайно ласково стирая сочащуюся из свежего пореза кровь; жест почти успокаивает, так и заманивая потянуться за прохладой перчаток — терять ему всё равно больше нечего, но пошевелиться он едва ли в силах из-за сковывающей плотины подчинившегося художнику времени. — Я же говорил тебе, что это было бесполезно, — мягко выдыхает Валентини, кратким взглядом коснувшись полученных в схватке с ним ран. — Только подпортило идеальность картины, — тот недовольно цокает языком, вновь заглядывая в светло-янтарную радужку глаз напротив. — Зачем тебе это? — вопрос, в самом деле подразумевающий «зачем тебе именно я», срывается с губ невольно, прежде, чем детектив успевает его обдумать. — Я не модель и даже не актёр. В ответ комнатой проносится тихий тяжёлый вздох, словно это Стефано сейчас приходится сдаваться на волю безумцу; вверяя себя умелым рукам, осознавать, что вот оно, твоё настоящее будущее — украшать чьи-то коридоры, стать вечным отображением чужого искажённого взгляда на искусство. — Не всегда красоту стоит искать в том, что блестит, mio caro detective*, — мурлычет где-то над ухом в ответ. — Скоротечность времени удивительна; люди меняются под её влиянием, некоторые ломаются, не выдерживая. Тот отстраняется, только чтобы взглянуть со стороны, второй ладонью почти что невесомо накрывая рваную, укрытую успевшей немного подсохнуть кровью, рану на плече; бережно, словно пытается укрыть от чужих глаз, сохранить лично для себя. Как будто делит одну боль, одно слабое прерывистое дыхание, один загнанный диким зверем пульс на них двоих. — Но я могу остановить, сломить этот неумолимый ход, — увлечённо продолжает фотограф, — сделать красоту вечной, каждый раз дополняя, совершенствуя только больше, превращая в идеал. — Выдерживает паузу, произносит на придыхании, как с отголосками надежды: — Понимаешь? Берёт в ладонь привычный кинжал, вычерчивая новые узоры посреди ещё нетронутых участков кожи, вынуждает кровавые бутоны искусными росписями ложится на плоть, распускаясь и расцветая красными тропами, подобно какой-то сокрытой карте, прочесть которую в силах только он; только они.* * *
Тихие шаги в окутывающей комнату тишине кажутся оглушающими; привычное тусклое свечение синих лучей встречает его ещё издалека, словно бы тянувшись навстречу. В руках всего лишь один цветок тёмно-бордовой, подобно живительной крови, розы. Он осторожным движением оставляет бутон на позолоченной табличке, медленно поднимая взор. Всё такой же прекрасный. Всё тот же ярко-оранжевый взгляд, непокоримый, исполненный привычной целеустремлённостью, не смотря на былое поражение; взгляд живой, слабые отголоски дыхания словно всё ещё можно уловить в самом воздухе, поймать, подобно тонкой нити. Но это было вовсе не поражение, как мог оценить Кастелланос, нет; это — свобода, победа над самим временем, отображение всей души, всей жизни на тонкой грани одного мгновения. Валентини кидает ещё один взгляд на табличку с именем и на губах сама собой возникает улыбка. Имя, которое стоит всех его шедевров вместе взятых; имя, которое является единственным и неповторимым центром всего созданного им мира. Аккуратными чёрными буквами на золоте бережно вычерчено «Себастьян Кастелланос».