Октябрь в Санто-Доминго

      I.       Люди, посмеиваясь, поговаривали, что ее первой любовью был озорной беспризорный мальчишка, срывающий увядающие цветы с клумб и бегущий к ней в изорванной пыльной обуви. С выбитыми зубами и постоянно лохматый, любящий затаскивать ее в переулки и там, в прохладной тени, шептать своим смущенным ломающимся голоском, как он любит ее, чудную обворожительную горожанку, мирно гуляющую по осеннему Санто-Доминго. Но в ответ на многочисленные сплетни она лишь лукаво улыбалась, не в силах признаться, насколько глупы, просты и наивны ее слушатели.       Девушка прощала им лукавые пьяные взгляды, среди которых порою виднелись те, зеленые, глаза некогда бывшего маленького разбойника, уставшие и раздраженные. Влюбленностью Аннет, девчонки, скачущей по мутным лужам на холодном бетонном камне, девушке, скрывающейся от игривых капель теплого дождя, женщине, просыпающейся под звуки ужасающих выстрелов пушек, было нечто большее чем просто рыжие волосы, веснушчатое лицо, расквашенное ударом соседских ребят, да хамоватый голосок, доносящийся из-за угла осыпающегося дома.       Ей нравился ветер, продувающий насквозь около старой пристани, выбивающий весь воздух из груди своей силой, и мощью, и свободой, что он нес вместе с собой. Обожанием был соленый запах моря, брызги белой морской пены, покрывающей с ног до головы при шторме, яркие ослепляющие вспышки молний, вгрызающиеся с жадностью в морскую пучину, белые чайки, пикирующие в воду, словно безумцы. Она всей душою любила страх, волнующий сердце каждый раз, когда Горожанка ступала ногою на мокрый разбухший ледяной деревянный подмосток, чувствуя, как влага просачивается сквозь пальцы ее ног.       Девочке нравилось бежать от шторма, громко крича что есть мочи, зная, что ее никто не услышит, зная, что вместе с ее диким веселым воплем кричат и все дети, сидящие дома с родителями, и все сироты, выглядывающие из детского дома, и все ребята свободные, прячущиеся в дырявом амбаре на утесе. В благоверном безумье склонившиеся перед бушующей стихией, чувствующие лишь тяжелый ливень, обрушивающийся на их хрупкие плечи. В радости и игривости сияющие, пробующие по-настоящему новые ощущения беспомощности, но вместе с этим и свободы. Поддавшиеся хаосу в сердце и души, и верящие, что этот их первый штормовой октябрь не будет последним. Что вскоре вновь над Санто-Доминго покажутся черные грозовые тучи, с грохотом извещающие о своем приходе, и они, чумазые маленькие чертята выскочат из домов и лавок, будто по важным делам, в тайне ощущая непомерное счастье, что вновь испытают на прочность себя перед сошедшей с ума природой. Дрожащими руками они будут вытирать лицо, и плакать вместе с этим от истерики, и смеяться, все громче и громче под проливным беспощадным дождем.       Ее счастьем было избежать тумаков от матери и завороженным взглядом, сияющими маленькими глазками наблюдать, как, казалось, убийственной мощи ураган нападает на деревья, срывая с них все листья. Как тонкие ветки наклоняются все ближе к земле, и толстый черный ствол с громким треском падает на вымощенную миниатюрной плиткой дорожку, как желтая листва начинает закрывать девочке вид, прилипая к окну, будто прося о помощи, а затем, поддаваясь ярости смерча, срывается в воздух к темному маслянистому грохочущему небу, а где-то в уголке горит крохотная лампадка, и мать, склонившись перед ней, молится. Слышны жуткие завывания, а потом под майку начинает пробиваться холод, в комнату врывается отец и кричит срывающимся голосом, что у их дома сорвало кусочки крыши. Мать подскакивает, и они оба бегут в испуге куда-то наверх, а Аннет остается, совсем одна, прислонившись к прохладному вибрирующему стеклу, рыжая, как солнышко. По щекам текут горячие слезы, губка подрагивает, но озорница и сама не понимает отчего, впервые оказавшись в столь ярком смятении. Раненный пень смотрит на нее из окна, острыми иглами вывороченного дерева впившись в серую картину мира. Завораживающее волшебство природы октября, открывается перед маленькой девчоночкой в ее девять лет, и тогда она чувствует ускоренное биение небольшого сердца, и понимает, что прямо сейчас видит перед собою то, что любит больше всего.       Вечер.       Шальной ветер с весельем разбрасывает желтые жухлые листья, из центра города доносится радостное пение и зазывающая на пляс музыка. Она в красном свободном платье, босая и мокрая бежит, шлепая пятками по лужам, а за ней с радостным воплем мчится паренек. Шляпа съехала набекрень, пояс развязался, рубашка приоткрылась, и если присмотреться, то можно даже увидеть начинающие пробиваться рыженькие волоски на груди. Аннет покраснела и захохотала, отгоняя от себя постыдные мысли.       Теплый воздух встречает ее в душном объятии, и она вновь задыхается, только что с пристани, где еще бы чуть-чуть, и упала в воду, но по невероятному стечению обстоятельств, или же в этом виновата ее женская хитреца, падает кое-кто другой. Голос уже прорезался, кудри потемнели, и сочная зелень глаз сверкает ярче прежнего. Широкая улыбка украшает лицо, теперь уже не побитое, и в целом, в этом вечернем розоватом свете заката он кажется даже симпатичным, когда перестает хамовато ругаться и начинает смотреть на нее с каким-то туповатым влюбленным выражением лица. Когда по его щекам пробегает румянец, и огромный детина вдруг будто скукоживается перед ней, невысокой умной девушкой. Она устает бежать и начинает сбавлять ход, переключая внимание на чудные тонкие звуки мандолины.       Ее взгляд привлекают волшебные лучики выглянувшего из-за туч солнца, уже заходящего за горизонт, сочного и завораживающего. Мягкий свет скользит по бетонным теплым плиточкам, и она начинает идти за ним, ступая на открывшиеся от тени кусочки бетона. Резво переступая с пятку на носок, она подскакивает, поддаваясь веянию новой беззаботной игры, следуя за непоседливыми розоватыми пятнышками, все быстрее и быстрее. Краем уха Горожанка слышит, как рядом за спиной остановился ее дурачок, пустившийся в тяжелые мысли: поймать-таки ее или не мешать. Воздушное платье поднимается, сухие листья прилипают к пяткам, а она начинает кружиться в танце, взбудораженная и смелая, поддаваясь отдаленной мелодии с центра. Ощущает на себе восхищенный взгляд спутника, но предательски игнорирует его, полностью окунаясь в новое развлечение.       Сегодня невероятно тепло, что не часто бывает в октябре. Влажные волосы высыхают на несильном ветру, и в слишком открытом платье она чувствует, как где-то в груди рождаются первые позывы кашля. Но откидывает и их, кружится быстрее, и весь переулок на мгновение превращается в аляпистую мозаику, подступает легкая тошнота, но Аннет пребывает в невероятном восхищении, оранжевые, желтые пятна закрывают ей глаза, и ощущая, как вот-вот ноги ее подкосятся и она упадет прямо в блестящую прозрачную лужу, девушка резко останавливается. Платье путается, оголяя икры, объемные кудри лезут в глаза, в рот, грудь наконец сдавливает, и она начинает немного хрипеть.       Слышит, как к ней, словно верный пес, подбегает ее ухажер и склоняется, в волнении и каком-то страхе. Но Аннет резко выпрямляется, гордо и серьезно смотрит на него, замечая в глазах бывшего беспризорника лишь яркие блики заката, хватает его огромную руку двумя своими тонкими, и вновь превратившись в хитроватого ребенка, тянет за собой. Шаг за шагом, он ступает за ней, но тяжело и неуклюже, совершенно не вписываясь в ее легкую женственную походку, и, явно сконфузившись, останавливается совсем.       - Что ты делаешь? – Широкие густые брови хмурятся, он становится вновь похожим на совершенно безмозглую живую стену, что лишь подхлестывает ее смущать паренька еще больше.       - Танцую. – Заискивающе отвечает она, ловя последние лучики ладонями. – Ты что же, совсем не слышишь музыки?       - Слышу. – Вновь ничего не понимая отвечает он, с долей смятения и грубости. – Сегодня отовсюду играют.       - Сегодня отовсюду играют! – Восторженно вторила она. – А ты совершенно не танцуешь. Вот так!       Она наклонилась, легко подпрыгнула, мягко приземлилась, ноги сами пустились в пляс, пальцы совсем онемели, и щиколотки стали болеть. Остановилась, вновь серьезно посмотрев на своего спутника.       - Ну чего же ты? – Задорно топнула ножкой по луже, окатив его водой, в слабой надежде что сейчас он вновь развеселится, уловит ее игривое настроение и тоже пустится в пляс по щебенке, пока не стало темно. – Пойдем туда. Пойдем, пока они играть не перестали.       Стоя вот так, на перекрестке между домами, украшенными разноцветными флажками из дешевой ткани, она будто забирала все очарование улицы себе, становясь ее центром. Капризный ребенок, который ему по-настоящему нравился, но не всегда паренек мог понять, ответно ли чувство его, или же девушка-чертенок разводит его, играется со своей новой игрушкой, как играется она с камнями на пристани или с каплями воды из городского фонтана.       - Так не для нас же музыка. – Он попытался приблизиться к ней, но Горожанка заметила движение, немного отдаляясь от него. – Сегодня важный день. К Донье свататься приехали.       - И что же теперь? – Она расхохоталась, опьяненная свежим вечерним октябрьским воздухом. – Давай представим, что я твоя Донья! – И как бы притворяясь дамой важного статуса, она драматично прикрыла лицо ладонью, будто готовясь упасть в обморок. – Женись на мне, о богатый юродивый незнакомец!       Что ты, что ты!? – Он кинулся к ней, хватая за тонкие оголенные плечи, одной рукой прикрыв ее маленький ротик. – Ты что такое несешь? А если нас кто услышит!?       - А пусть слышат. Пусть все слышат! – Легко высвободившись, она кричала ярким надрывным голоском, намеренно раздражая паренька все сильнее. - Мне скрывать нечего. Мы город свободы! Мы люди… Ай!       Он резко поднял ее на руки, закружив над землею. Выкраденный в таверне, выпитый на берегу ром ударил в голову. Девушка вцепилась в его плечи и шею, и он, вновь почувствовав в себе какие-то не дюжие силы, побежал. И они оба рассмеялись, совершенно забыв о приличиях.       - Не хочешь прекратить эту дурь, сам тебя оттуда понесу! – Нагловато произнес, разбойнически сверкнув глазами. Уши Аннет начали гореть, она почувствовала, как нежный румянец приливает к ее щекам, прикрыла глаза, отгоняя наваждение.       Они, не торопясь, выходили из города, поднимаясь на утес, к ветхому брошенному всеми амбару. Днем там лазили бездомные мальчишки, словно муравьи среди травы. Лезли на высокие балки под самой крышей, и разгоняя древнюю пыль, со свистом камнем падали вниз, прямо в высокие стога сена. Вечером же, похожим на этот, когда на город опускались ленивые лиловые сумерки, постройка пустела, ибо поднимался сильный шквалистый ветер, от которого не могли защитить тонкие скрипучие стены старого домика, где они часто оставались наедине. Там, под горой свежего, натасканного ребятней сена, пара спрятала свою избитую облупленную обувь, в которую за целый день уже успели забраться крохотные плотные жучки.       - А ты это… - Паренек вытряхнул всех маленьких жителей ее стареньких туфель. – Правду что ли говорила? Ну, про жениться.       Девушка со вздохом упала в стог, утопая в нем, вытянулась, стараясь впитать в себя тепло ушедшего дня.       - Ну и дурак же ты. – Она зевнула, вдыхая терпкий аромат старого здания. – Думаешь, я люблю тебя?       - А разве нет? – Он упал рядом с ней, вглядываясь в дырявый потолок.       - Конечно нет. – Аннет улыбнулась, думая о своем. – Я город люблю. Его пылкость и жар, горечь его эля и тепло каменных плит. А ты совсем этого не понимаешь. Не танцуешь со мной, уводишь подальше, лежишь тут. Бесчувственный чурбан.       - Это я-то Чурбан? – Он резко поднялся. Тонкие палочки сена остались на его загорелой широкой спине. Среди тишины забытого людьми амбара эти маленькие черты казались ей очень привлекательными.       - Конечно. А ты думаешь, что те мелодии для Доньи играли? – Он повернулся к ней, и Аннет вновь заметила, как цвет его глаз изменился. В фиолетовом свете ночи, они казались темными и глубокими, словно дно моря, покрытое тиной. – Или для приезжего сюда жениха? Ты думаешь им нужны эти разодетые музыканты или потрескавшаяся белая краска на окнах? Этот вечер, такой яркий, веселый, свободный. Эту песню пел сам город, а ты все пропустил, и меня пропустить заставил. И кто ты теперь после этого?       - Аннет…       - Молчи. Лучше давай выйдем и посмотрим на город.       Они оставили амбар, подошли ближе к одному из краев обрыва. Горожанка вновь не надела обувь, босая, любовалась дрожащими огнями сумеречного Санто-Доминго. С этого ракурса открывался ей и лунный блеск волнующегося моря, и искрящиеся точки закрытых окон, постепенно угасающие. В голове все еще плыла знакомая мелодия.       Джордж. Этот тупоголовый воришка, бывало, совершенно не улавливал красоты родного края. Но чувствовалось в нем иногда какое-то знакомое настроение хаоса и свободы. Нет, она не любила его, как бы не смеялись над нею подруги, и как бы не переживала мать, не было в нем всего того, что она обожала больше всего на свете, ощущением, которым она готова была упиваться целую вечность. Скорее, он был частью. Живым кусочком ее искренней любви.       - Джордж. Потанцуй со мной.       На этот раз он не стал отказываться. И они кружились перед светлым и чистым Санто-Доминго в последний раз.       Взрыв.       Ошеломляющий звук прогремел рядом. Стекла, обвитые паутиной трещин, задрожали, надрываясь от мощности удара. Белое дерево подоконника, словно с хрипом, треснуло, полоснув себя надрывными зигзагами, словно кровоточащими ранами. Ветер грязи поднялся в комнате, забиваясь в ноздри. Аннет не видела, но всеми фибрами души ощущала, как вместе с выстрелом пушки, от замызганного кровью пола словно оторвалась вся боль, вся удушающая липкость, и все секреты, схороненные здесь – под ржавыми гвоздями, за разбитой лампадкой, в углах комодов и шкафов.       Тело сжалось, неестественно изогнувшись. Она подождала секунду, две, и вновь страшная злость, которая пряталась в тени страха, охватила девушку плотными тисками. Нетерпение прогоняло ужас, и не в силах и более прятаться в угле, словно крыса, она поднялась, на онемевших ногах вышла, выбросила себя в улицу, которую заволокло удушающим дымом и туманом, леденящим сердце.       Неестественно тихо было снаружи. Дома потускнели, почернели, краска слезала с них, обнажая бесцветный кирпич. Бурые реки смывались мелким противным дождем, задерживаясь в кучах брошенного кем-то мусора. Ее приветствовали все те же флажки дешевой ткани, но цвет был их болезнен, мерзок и ненавистен девушке. Душа звала, пытала ее терзанием, и девочка, девушка, Женщина сорвалась с места. Как проклятая побежала по грязной дороге, где острые камни впивались ей в кожу, и маленькие кристаллики стекла прокалывали истрёпанную обувь. Шум толпы, гневный, гордый доносился где-то издалека, вел путеводителем на главную площадь, где не было более веселой музыки. Где страшной толпой копошился народ у крепкой теперь висельницы. Сквозь плотную пелену тумана она пробивалась, забыв об осторожности, а рядом с ней, маячив призраками, бежал мальчик с зелеными глазами, юноша с потемневшими волосами, мужчина с дрожащими от гнева щеками и бутылкой в руке.       Тесные улочки, залитые липкой пузырящейся жижей, почерневшие стволы угрюмых деревьев, тонкими ветвями, тянущимися к ней, будто зовущими на помощь. Засохшие сады встречали ее безлико, донельзя пустынные улочки казались совершенно чужими, но все еще готовыми укрыть и спрятать от лишних взглядов в красных, как ярость, мундира. Промозглые, ободранные, печальные, истерзанные алчностью чужестранца. Обесчестившиеся перекрестки, неправильные, стесненные улочки. Разобранный амбар. Перестроенная пристань, утопающая в тяжелых горделивых кораблях-монстрах. Послышались выстрелы. Длинные дроби и стоны. Аннет опала, прислонившись к стене, закрыв уши ладонями, но жуткая мелодия пробивалась в разум, ломала и разрушала ее изнутри, сковывая в тяжкие цепи.       Взрывы и трески. Ее Санто-Доминго рушился, умирал под чужими грязными лапами. Погибала и она, окруженная белесым туманом.       Люди, посмеиваясь, говорили, что ее первой любовью был нескладный мальчишка, с рыжими непослушными кудрями, расквашенным лицом и совершенным ветром в голове. Юноша, который ни стыдился пить рома в столь юные года, смотрел на уходящие корабли, мечтая о мореплавании. Нет, она совершенно его не любила. С самых первых лет жизни маленькой горожанки был ее Город – Санто-Доминго. Свободный, крикливый, веселый, да, быть может и нищий, но богатый своим народом, своими обычаями, своими расписными зданиями, домами, утопающими в зелени. Здесь жили люди, не знающие своей истории, гордящиеся разбоем души, не прикованные к душным постелям. Они были ветром, что проносился по миру, они были песнями, посвященным любви, они были когда-то, чем-то обязательно были. И мужики, пилящие упавшее во время грозы дерево, и музыканты, покрывающие лицо жирным слоем ярких красок, и милые дамы и смеющиеся юноши, все с мечтами, с целями, с возможностями, раскрывшимися крыльями за спиной.       Они верили в русалок, забирающих неопытных пиратов в самую пучину своенравного моря, в жителей Теней, боящихся тающей свечи. Живые, сильные, смелые. Не понять было расфуфыренному гостю их счастья, и он разрушил его, силой загнал в колодки. Он пытался сравнить их ни с чем, убить сердце осеннего доброго Санто-Доминго. И личина его, люди, словно багряная кровь из свежей раны, хлынула, возмутилась, встала наперекор желаниям чужака.       Она не любила мальчишку, вернее, не только его. Она обожала Санто-Доминго, как верного друга, заступающегося за нее в тяжелые минуты, как брата, с которым можно делиться секретами. Он был ее возлюбленным, посвящающим ей серенады. Ее сердцем, которое переставало биться. Сыном, ради которого можно было встать под острые, выбивающие дух пули.       И она бежала сквозь шторм, девочка, девушка, Женщина, громко крича что есть мочи, зная, что ее никто не услышит, что вместе с диким полным боли воплем, кричат и все дети, прячущиеся в останках домов, и все жители, ребята свободные, бурным потоком осаждающие врага. В благоверном безумии встав против бушующей стихии, чувствующие лишь тяжелый ливень, и желание, занимающиеся всю их единственно верную сущность. Дрожащими руками они будут вытирать лицо от крови, видя перед собой единую цель. Уберечь раненый город от вострых когтей беспощадного тирана.       II.       Этот праздничный вечер запомнился ему на всю жизнь. Темное чернильное небо с россыпью тысячи ярких звезд, так похожих на блестящие пайетки, пришитые к вечернему платью матери. Пушистый колющийся ковер покрыл мокрую от росы траву. Лежать на нем неудобно, после ломит всю спину, и очень холодно, потому как земля к осени успевает остыть. Но на подобные мелочи тяжело обращать внимание, когда издалека доносятся гремящие звуки танцевальной музыки, где-то рядом в ледяном пруду плещутся друзья, вскрикивая от внезапного холода, когда разум слегка затуманен немаленьким количеством выпитого, а свежесть ночи так и манит прильнуть к земле и вдохнуть полной грудью щипающий легкие воздух.       Они нашли этот заброшенный сад совершенно случайно. Просто друг Горожанина, знающий сестру садовника не понаслышке, недавно на спор заявил, что найдет такое место, где все взрослые уважающие себя молодые люди смогут отдохнуть после тяжелых трудовых будней или отоспаться, если ноги уже не доходят до дома, а голову совершенно одурманил хмель. О втором пункте он говорил с особой гордостью, и даже решимостью, совсем неподходящей к ситуации. Но его не останавливали, а лишь раззадоривали с особым старанием, поэтому, ровно спустя неделю он тихонько отодвинул деревянный брусок, скрывающий огромную дыру в скрюченном металлическом заборе, представляя знакомым своим огромное заросшее травою поле около леса, в самом конце города.       Ломая дикие кусты, он заявлял, что место это еще давно принадлежало семье губернатора, но, по каким-то причинам, о чудном месте в какой-то момент позабыли. Быть может, умер человек, ухаживающий за ним, или же управляющим Санто-Доминго просто не было дела до своих маленьких земель, пока на улицах бушевали кризис и нищета.       Собиралась здесь странная компания. Горожанин, обычно таскающийся со старым ковром, вытащенным непременно из самого дальнего и темного угла чердака; рваный мальчишка-карманник с блестящими платиновыми кудрями, Девушка с улицы, рыжая, с постоянной влюбленной улыбкой на лице, тихий нескладный юноша, постоянно гуляющий ото всех совершенно отрешенно, да странная незнакомка в маске и сером платье, чье кружево было похоже на искусно сотканную паутину из бисера. Атрибутом незнакомки, скрывающим ее от других, непременно была фата и желтая маска черепа под ней. Девушка появлялась обычно одна, и часто не относилась к той самой компании, но позже и к ее присутствию привыкли.       Она редко отвечала на вопросы о своем одеянии, но когда любопытным ребятам удавалось выловить у нее хоть какие-то крупицы информации, было известно, что являлась она невестою, но не случайного человека, а самого города, его души и сути. Странному сборищу понравился ее незамысловатый ответ. Было приятно иметь в своем окружении особу столь загадочною и ярко раскрашенную. Чувствовался в этом определенный бунтарский дух, что существует у всех людей, молодых сердцем, который привлекал и манил. Горожанину нравилось представлять, что незнакомка в маске могла быть дочерью богатого человека, что скрывает свое лицо перед людьми, дабы они не заметили шелка ее кожи среди темноты, или, вероятно, она могла быть даже девкой с публичного дома, что незаметно выскальзывала из окна в украденном или подаренным щедрым господином платье, которую тянуло чувство прекрасного к необычным своим знакомым и собеседникам – к шумным деревьям с шепчущей свои секреты листвой, к стрекочущим насекомым, издающих особенные концерты в темное время суток, к покрывшемуся легкой ледяной коркой озерцу, опутанному тиной, с мутной зеленой водой и большими смешными лягушками, неуклюже прыгающими туда-сюда по каменистому бережку.       Что-что, а молодого студента-горожанина, ходящему в кем-то ношенной, но все еще опрятной форме, тянуло в этот сад постоянно. Прогуливая важные занятия, он периодически ощущал в себе некоторые угрозы совести, но как только поднимался ветер, и в его лицо летели тысячи желтых, красных, зеленых крошечных листиков, он завороженно смотрел на эту картину, слушал как листья приятной музыкой летят с леса в темный прудик, наблюдал, как они в причудливом танце опускаются на его колени - тут же собирал их, прятал среди карманов и книг, а потом, зимою, в метели, зажигая свечу, аккуратно переворачивал их на свету, стараясь не сломать хрупкий гербарий.       Сегодняшний вечер был, похоже, точно таким же. Он с нетерпением ожидал таинственную незнакомку, как по обыкновению своему молодой учитель ждет своих первых учеников. Ему нравилось, что с ней можно было поговорить о многом, и что она, конечно же, понимала всю красоту дикой природы. Ему нравилось верить, что вот-вот зашелестят сухие травы, и из ближайшего дерева вынырнет, выплывет призраком чудесный знакомый загадочный образ в белой фате, аккуратно присядет к нему на ковер, помолчит, посмотрит в сторону густого леса, а он откроет книгу, лежащую рядом, и будет учить ее необыкновенным вещам, которые, правда, сам едва понимал.       Вещи эти были написаны им в знойные дни, в дождливые сумерки, при шуме волн и тихого молчания заброшенного сада. Его вдохновляло убранство места, обуянного дикой природой. Любил он полуразрушенный фонтан, где в погожие дни купались проворные птички, нравилось и озерцо, неглубокое, где ближе к восьми часам обязательно собиралась мошкара. Но больше всего его привлекала статуя – огромный исполин варварства среди царства невинности. Сделанная из белого камня, заточенная дождем, посеревшая от пыли и грязи Русалка, держащая в руках своды арки, откуда раньше начинался вход на этот чудный холм. Ее невидящий взгляд, устремленный в никуда, но при этом, кажется, следящий именно за тобой, слегка приоткрытый рот, где по утрам скапливалась влага, и тонкие розовые полоски, идущие от век к плавному изгибу девичьего подбородка. Она выглядела слишком гротескно, слишком пошло и неестественно, была грузным украшением в своем балахончатом одеянии, и вовсе не смотрелась рядом с пышной россыпью цветов. Но, скованная лозой, она словно несла в себе какой-то свой определенный сакральный смысл. Горожанин чувствовал это всем своим нутром, проходя мимо вечного стража иного королевства.       Трогая шершавый камень, он по обыкновению своему любил спускаться по обрушившимся накрененным узким ступенькам, боясь случайно подвернуть ногу к полю, где кучка молодежи еще не успела вытоптать всю траву. Он любил падать в эти высокие стебли дерзкого сорняка, дремать там, никем не увиденный, всеми похороненный, или же, наоборот, идти не вниз, а вверх, взбираться по ступенькам на крышу брошенного сарайчика и наблюдать за восхитительным оранжевым закатом ровно до того момента, пока не услышит пугающего скрипа под собой.       Когда-нибудь он обязательно оттуда свалится. Но не сегодня. Сегодня – это место вновь являлось оплотом для его вдохновения, где дрожащей рукой он писал свои корявые стишки. Обо всем – о природе, и о своих чувствах, и о страшной беде в городе, и о чудесном спасении. Ловил себя на мысли, что если вдруг все рухнет, если пираты вдруг захватят город, он сможет броситься сюда, и это место, забытое всеми, и оно, конечно, станет его надежным укрытием.       Об этом хотел он прочесть свои сочинения для слушательницы. Ему прельщало, что девушке нравились незамысловатые сочинения, этому юному существу, которому нужно было еще столько узнать о мире.       Но сегодня ее не было. Она не приходила. Не видно было и Горожанки в светлом чепчике вместе со своим громадным спутником, который смиренным псом бегал по пятам за ней, словно за хитрой лисою.       Нет, он ждал ее, конечно, конечно же ждал. Горожанин уже представлял, как захрустят страницы высушенной тетради, что не так давно упала прямо в лягушатник, и он будет тихо читать стихи, всматриваясь в поплывшие строчки.       Не ей. Себе. Раскинутому над ним чистому небу, смеху товарищей, которые точно вскоре заболеют, и Русалке, каменному монстру, что разрешил вторгнуться чужим в свои владения.       «Вы знаете, я вовсе не человек.» - Спокойный высокий голосок раздавался так близко.       «Так кто же вы тогда?» - Собственный юношеский голос, в котором сквозит добрая усмешка.       «Я – город.»       И я – город.       - …Ну так и что же ты выберешь, а? – Кучерявый мальчишка сел к нему, толкнул в бок, выхватывая из мечтаний.       - Что? – Он опомнился, замотал головой, непонимающе глядя на Вильяма.       - Я говорю, чтобы ты на моем месте выбрал? Ты вон какой сильный! Я бы, будь у меня твоя сила, не только кошелек, я бы еще и шляпу сорвал с него эту, вычурную.       В руке мальчика лежал увесистый кошелек, перевязанный золотой нитью, с искусной тонкой вышивкой. Никогда еще Горожанин не видел такой роскоши в перепачканных лапках сорванца.       - Не знаю. – Спустя пару мгновений ответил горожанин. – Не трогал бы чужое сразу. А пошел бы работать, коли деньги нужны.       - Так я и хочу работать! Ты что, меня совсем не слушаешь? Вечно сидишь тут на своей подстилке, хмурый, как…       - Так пошел бы учиться у какого-нибудь ремесленника, раз уж так тянет руки свои к нужному делу пристроить. – Перебил его Горожанин, морщась от грубого выражения ребенка. «Подстилка», что же она, из соломы что ли, чтобы ее так звать? Вильям замолчал, покраснел как помидор. Отвернулся. Упорно смотрел на озеро, не поворачиваясь головой к Горожанину. Наблюдал, как Тристан, местный разбойник плещется в озере, бунтует среди тихой глуши.       Скромный, некогда нескладный подросток, игрался в воде, и обильные всплески ее смывали с него весь грим, в котором Разбойник пришел сегодня для маскарада. Своеобразный был парень: широкий, мыслящий, независимый. И если покажется ему, что другие жители примут его и чумазого, мокрого, грязного, то без зазрения совести прыгнет хоть в лужу с липкими нечистотами. И Вильям, судя по огоньку в глазах, хотел иметь такую же силу свободы своей личности.       - Вот и пойду. – Буркнул Вильям после недолгого молчания. – Только не берут меня туда, куда хочу. А я им денег принесу, с кошельком этим. Они спросят: «откуда взял?». А я скажу: «Мастерством особым владею, и коли вы меня возьмете к себе, так я вам и не такие сокровища принесу!».       - И кем же ты собрался с таким умением сделаться? – Рассмеялся горожанин, махая рукой Тристану, чтобы и тот подошел, обсох. Среди этой гурьбы ребят, Горожанин, да незнакомка брали на себя роли заботливых родителей, и в любых обстоятельствах так или иначе не позволяли более безалаберным товарищам пожинать плоды своего собственного безрассудства. Но сегодня ее не было, странно, даже немного грустно. Вильям и Тристан не являлись теми, кому нравилось слушать о пении чаек, или о похождении ожившей каменной фигуры. А видеть строчки, которые нельзя никому прочесть, доставляли ему невыносимую досаду. – Неужто Пиратом каким, али вором?       - А если и пиратом?! – Неожиданно выкрикнул Вильям. – Может и стану! А что? Или ты думаешь, что таких господ, какого я видел сегодня, совсем не существует, и он только один был!? Злой, напыщенный как индюк, сияет своими пуговицами, а у меня может и одной такой нету. Да что у меня, может у всех такой нету! А ты представь, что было бы, если бы он такой поделился. – Вильям вскочил. Глазки его заблестели огнем авантюризма. Горожанин прикрыл глаза. Эту историю он слышал тысячу раз, мальчик очень любил ее рассказывать. Вечно с заплетающимся языком, тараторящий без умолку, он декламировал свою мысль резче любых ораторов, и Горожанин давно отмечал, что с его умениями, да в хорошее русло… а мальчишка все продолжал вдохновляться. – Представь, что было бы, если бы все такие как он хотя бы мешочком своего золотишка поделились с такими как мы, с простым нищим народом. Ведь у него много! Ведь он ходит и пялится на нас, как на тараканов в супе. А вот стану я пиратом, нет, не пиратом, Флимбустором, буду с каждого такого богача понемногу брать, а потом вернусь сюда обратно, и каждому раздам по мешку с деньгами. Вот будет справедливость.       - Флибустьером. – Горожанин улыбнулся, потрепал мальчишку по голове. – Да. Неплохие у тебя мечты. Вот только что за богач-то? Сроду у нас таких не водилось здесь.       - Да как же! Да я тебе всю нашу встречу только о нем и говорил. И о шляпе его, и о ботинках, вычищенных до блеска. И о взгляде его неприятном. А ты! Уткнулся в свою тетрадку и ждешь не пойми чего.       - Не неприятным. – Деловито осадил мальчишку Тристан, усаживаясь рядом, весь промокший, в запятнанной от смывшегося грима рубашке. – А хозяйским. Он на дочке Дона жениться приплыл. Издалека, говорят. Вот и глядит на все, как на свое. Даже маскарад сегодняшний в честь них устроили. Только мне противен он, праздник этот то есть, неправильный он какой-то. Не тот.       - А ведь, верно. – тихо проговорил Горожанин, уверяя сам себя. – Сегодня же фестиваль. Наверное, поэтому ее нет… Вероятно, веселится с каким-нибудь пареньком.       Вильям и Тристан переглянулись, у обоих в один миг промелькнула одна и та же мысль.       - Николас. – Вильям вдруг посерьезнел. – А ты точно уверен, что Ее именно поэтому нет сегодня с нами?       Горожанин посмотрел на него, нахмурившись. Внезапная смена тона смутила его. Не мог он поверить, что Вильям, городской воришка, да Тристан, разбойник, выращенный на улицах, догадались о чем-то, чего не мог понять Он.       - Давай я тебе кое-что расскажу. – Он подсел поближе, смотря прямо в глаза Николасу. Юноше стало неуютно. – Но и ты взамен кое-что сделаешь для меня.       - Что же? – Горожанин упорно вглядывался в раскрасневшееся мальчишечье лицо, стараясь уловить его мотивы.       - Отведи меня, туда, к кораблю. – Одними губами прошептал он, словно это была страшная тайна.       - И что ты мне скажешь? – Горожанин поднялся, ощутив мурашки на своей коже. Маленькая мысль закралась к нему в голову, но, отчего-то он не хотел ее подтверждения.       - Все скажу о твоей незнакомке. Только вы меня проводите. А то мне страшно одному идти.

***

      Веселая музыка Санто-Доминго успокаивала. Двое ребят, задумавшись, шли по людному переулку. Николас встретился взглядом с Тристаном, смутился, плотно прижав к себе книжку.       - Думаешь, мы сделали верно? – Сказал он, смотря на веселившихся рядом незнакомых ребят.       - Думаю, у него своя голова на плечах. – Тристан пнул камень, обратил внимание на один из прилавков со сластями. Незаметно схватил конфету, пока продавец, отвернувшись, спорил с покупателем. – А ты как? Ну, в смысле, ты вроде как один… не знал.       - А плевать. – Николас вытащил из кармана монетку, тихонько положил ее на прилавок за украденную вещь, догоняя Разбойника. – Это не так важно.       Вкусные запахи струились от каждого красивого прилавка. Мимо носились дети, в такой поздний час, они все еще были бодры, скакали в танцах, хохоча и ныряя в толпу. Девушки, мужчины, все в гриме, красивых нарядах, мелькали призраками перед ним, напоминая лишь об одном, теперь уже ушедшем фантоме.       Горожанин остановился, задумался. От его дома было совсем немного, пять минут бега, и потом еще минут двадцать, и вот и он, в костюме скелета, сможет влиться в единый ритм, наесться до отвала и радоваться вместе со всеми, подчиняясь пульсу Санто-Доминго.       - Если я успею? Ты подождешь меня? – Он остановился, увлеченный маскарадом.       Разбойника рядом не было. Имея привычку уходить внезапно, никого не предупредив, он часто вводил своего друга в ступор. Николас знал, что Тристана он уже не найдет, и никто не обидится, если и сам Горожанин вдруг исчезнет.       Музыка раззадоривала его. Он несся к своему дому, к костюму, к атмосфере праздника. Сад ли, город ли, весь Санто-Доминго был его наркотиком. Теперь ему уже было все равно до того, кем оказалась девушка за белой фатой, в голове лишь мелькала одна и та же фраза, подгоняющая его идти быстрее.       «Я – это город.»       Он потом еще долго вспоминал эти три слова, когда, полный отчаяния, несся на врага в волчьем костюме, чьи глаза пылали чужим холодным огнем, когда, упав на землю, захлебываясь в собственной крови, он мертвенным Русалочьим каменным взглядом наблюдал за вспышкой яркого света, слышал среди грохота пушек шорох того самого белого платья с кружевом, похожее больше на паутину из бисера. Чувствовал мягкость ее шелка перед падением в исцеляющий магический сон.       III.       Идти было тяжело: каждый шаг давался девушке с трудом. Как только ступила она с корабля, как только встретилась глазами с тем, кто в тихой истерике искал ее в толпе – подступила тошнота, боль усилилась и... ничего. Ничего не хотелось чувствовать. Ноги сами несли ее дальше – мимо выбитых окон, мимо криков о помощи, запечатанных в пыльных стенах. Она слышала, что рядом кто-то бежит. Двое, трое быть может знакомых, ранее товарищей – теперь просто призраков, движущихся следом. Один одурманенный местью, другой слепой яростью, третий по крышам несется, горящий лишь одним желанием – убить. А ради чего бежала она, так легко уклоняясь от цепких рук мертвецов вновь, в то место, которое совсем недавно покинула? Лестные слова заполняли разум, тихий шепот в голове, отклик в сердце, и вот яркая мозаика будущей картины уже представлялась пред ее глазами, полная красных стеклышек – крови, изрубленных линий – победы, не нарисованных черт на лице – неопределенности.       Не город – руины представали перед ее опухшим от беззвучных горячих слез лицом. Серая дымка, взмывающая в воздух, едкий гнойный запах, отравляющий легкие. Не дома – обломки, не лавки – обугленные деревяшки. Увядшие цветы, похороненные под пеплом, сжались и потухли. Почернела лоза, осыпались жуткие листья с деревьев, падая прямо в вонючую кровь.       И выстрелы, тучи выстрелов, направляемых в тела, разрывающих кожу и открывающих раны. Что-то тянулось за ней, большое, необъятное, крикливое. Что-то – народ, переставший быть кем-то. В глазах стояла белесая пелена, будто она в один миг ослепла. Туман или стена из душ закрывала ей проход? Плотная, тяжелая, горькая.       «- Ненавижу пейзажи. Эти великолепные картины бескрайних лесов или пустынных широт, островов, хранящих в себе завораживающие взгляд водопады. Это дивное небо, затянутое широкими тучами и, в особенности, тот момент, когда на воды опускается яркий сочный закат. Он сидел совсем близко, смотря на нее своими слепыми мертвыми глазами. Рядом – бокал с кьянти, немного отпитым. Его слова, полные печали, блуждающий взгляд, как у безумца. - К чему все это!?»       Тусклая картинка менялась. Чем дальше вела дорога, тем становилось все более холоднее, ужаснее, пока Аделаида не остановилась, с удивлением смотря на свои пальцы, покрывшиеся инеем. Чернильное небо окружило ее, раздражаясь красными огненными молниями, а вслед за девушкой, с кислого моря тянулся свирепый ядовитый ветер, прожигая лежащие трупы зелеными искрами.       Он злился, он ненавидел, он раздражался – и с криком бушующего зверя истязалось все вокруг.       Последние шаги, тяжелые ворота, страх. Ручка, спрятанная за ледяной коркой.       Аделаида была не одна, ее спутники с нетерпением ждали приглашения войти.       Ее спутник – несправедливость, ее товарищ – беспомощность, надежный друг – возмущение. Девушка, закрыла глаза, набираясь смелости. Открыла.       «- Мы оба чувствуем это, не так ли? – Бархатный голос был тихим, настораживающим. – Бескрайнее одиночество и незащищенность. Люди восхищаются местами, которые приносят нам боль от одной лишь мысли, что придется бродить там одним. И не будет рядом ни единого родного клочка земли, ни верного друга, ничего из того, что мы привыкли видеть в обыденной жизни. Лишь воющий ветер, что перекроет наш вой, и понимание, что как бы долго мы ни шли обратно к дому – в конце пути нас будет ждать лишь пустующее здание, где все любимое - будет уже чужим.       - Зачем? – Выдохнула она, пытаясь найти ответ у умалишенного. Хотелось спросить: «Зачем ты разрушил все это? Зачем до кирпичиков разнес каждый дом, построил свои, похотливые жестокие места, что издевались над Санто-Доминго лишь одним свои видом? Зачем ты испортил пристань? Почему она теперь полна военных кораблей, больше походящих на жуков, облепивших тухлое мясо? Зачем уничтожил, разнес, растворил, избавился, так грубо от того, что ценили больше всего на свете.       Хотелось сказать: «Ты – монстр.» Но вышло лишь: «Ты глупец.»»       Она вышла в глухой сад. Ни один звук не просачивался наружу, скорее наоборот, тишина, словно неумолимая тянущая бездна засасывала в себя любой голос, любую вибрацию, способную только проникнуть в это мертвенное место. Черное смоляное небо распростерлось над девушкой, обрамленное болезненно-желтыми зигзагами. Будто солнце всей своей сущностью пыталось проникнуть сквозь него, но погибло под толстым слоем пепла.       Его скрюченная фигура нависала над погибающим телом ожившего мертвеца. Острым мечом он проткнул чужую плоть, и сквозь сгнившую кожу по металлу тоненькой струйкой вверх тянулся ручеек магии теней, расширяющий и без того набухшие лиловые вены Дона. Диего предчувствовал ее движение. Повернулся, смотря в воспаленное лицо. Губы его дрожали, он сам находился в болезненной лихорадке.       Двое стояли у старого полуразрушенного сада. Огромная русалка, искореженная, разбитая на тысячи мелких осколков, встречала их мертвенным взором. Аделаида смотрела на каменную пыль как на ошметки оторванной кожи, он – на Донью, не отрываясь ни на секунду от глубокого взгляда, полного сожаления.       Она знала, что если наступит такая возможность, то не сможет занести над черной душой звонкое оружие. Он знал, что даст себе умереть лишь от ее изящной руки.       Они оба знали, что едва Дон, окровавленный, упадет на колени, Аделаида застынет в ступоре, давая ему лишь секунду. И он уловит это движение, ускользнет, смешиваясь с воздухом.       Но когда придет нужный момент, и Диего потянется к ней, находясь в лапах чего-то более безумного и жуткого, нежели он сам, Аделаида не найдет в себе сил спасти его.       Ведь рана, доходившая до самой кости, более не зарастет.