Ólafur Arnalds – I Could Hear Water
– Исак, Исак, открой глаза, – шепчет нежный женский голос. – Просыпайся скорее, ты все пропустишь. Исак обрывает темноту и лицезрит перед собой веснушчатое лицо сестры. Она улыбается ему, и в этой улыбке кроется легкая задоринка, словно ей снова пятнадцать. – Мона? – Сколько можно спать? Пойдем скорей в сад, дядя привез торт! Для Исака все кажется знакомым, точно это он уже проживал. Такое бывало с ним раньше, когда он приезжал в родительский загородный дом, навестить родных. Как давно он не видел Мону?.. Исак ненароком стал ворошить память. С тех давних пор, она совсем не изменилась: огненно-рыжие длинные волосы и россыпь апельсиновых созвездий на лице. Но когда он успел уехать из города? – Исак! Я пошла! – вдруг делает играючи-обидчивый вид Мона и слезает с кровати, на которой лежит ее брат. – Куда?... А я давно приехал? – Да что с тобой такое? Все внизу тебя уже заждались. «Кто – все?» Исака неожиданно пробирает холодом. Всех быть не могло, родители умерли, когда ему и Моне было по восемнадцать. – Кто ждет? – Мама и папа, дядюшка и мой супруг, ты заставляешь нас ждать. – Мона… Родители же умерли… – Что ты такое говоришь? Ты с ума сошел? В голове так пусто-пусто, где-то далеко что-то позвякивает, словно дверной колокольчик. До Исака доносится шум машин и городской суеты. В комнате пахнет совсем не так, как осталось в его воспоминаниях. Запах тут холодный, больничный. – Вот всегда ты так, все портишь. Почему, ну почему ты просто не можешь спуститься к нам?! – Мона, успокойся. Слова становятся невесомыми, Исак будто теряет способность говорить, и чернильный мрак застилает его глаза. Писк. Будильник? Глаза вновь раскрыты. Исак смотрит на потолок, по-детски изрисованный подсолнухами. Это место ему тоже знакомо – спальня его будущей жены. Он чувствует аромат ее любимых духов… Она сидит рядом с ним на постели, беззащитно-печальная, смотрит на него так, будто хочет что-то сказать, но не говорит. На вид ей около тридцати, у нее тугая коса и заляпанные очки, она вот-вот должна закончить диссертацию, над которой трудилась больше года. Ее шрам на глазу еще свежий. Исак помнит, как возил ее на операцию на рождество. – Анна? Что случилось? – Я очень скучаю по тебе, Исак. – Я же тут, все хорошо. Это сон… Очередной сон. Но почему Исак перестал вспоминать, что с ним было до того, как лечь спать? Почему он больше не помнит, как провел прошлый день? Ему, как и Анне становится горько и печально. Он хочет коснуться ее руки, расплести ее косу и снять очки. Обнять. Как долго он будет видеть сны?..***
В палате морозно и свежо. Медсестра закрывает окно и завешивает шторы, потом они вместе с доктором выходят за дверь. Анна стоит около мужа, прикованного к больничной койке, и вбирает в себя всякий писк, доносящийся из аппарата, что поддерживает его жизнь вот уже восемь лет. Анна хотела плакать, но за столько лет она уже все выплакала. С каждым годом от нее, словно от плота в море, отрывался кусочек надежды. Анна отныне не может выносить запаха лекарств и шума больничных коридоров, не может смотреть на медсестер, на докторов в халатах, что так неистово борются за людские жизни. Перед глазами до тошноты рябит подпрыгивающая зеленая полоска пульса, точно изнуренная танцем птичка. Анна ничего не чувствует от поглотившей ее все ненасытной скорби. И от этого становится еще омерзительней. В конце всего – она сгорела, как свеча. На тумбе лежали подписанные документы. Сегодня в 14:00 Исака отключат от аппарата жизнеобеспечения. Так какое оно, новое место?...