***
Утро было серым, отдавало бурой синевой и даже негреющее солнце не показывалось из облачных недр. Володя не спал с момента, как начало светать. Усталые, но удивительно живые глаза пусто смотрели в стену. По коже пробежал холодок, и Ленский едва заметно поёжился, переведя взгляд на спящего Евгения. Тот во сне был такой тёплый и умиротворённый, что Володя даже не думал будить его, и не смотрел лишний раз, чтобы не тревожить чужой сон, пусть взгляд то и дело норовил зацепить фарфоровую кожу. Тридцать первое декабря, раннее утро и Володя, который думает. Его жизнь и правда очень изменилась, всех их, он больше не проводит столько же времени с друзьями, Аркаша всё также заботится о нём, но не носится с ним, как с маленьким, наконец-то уделяя время себе, да и вообще прошла эта нетерпеливость, желание сделать, а потом подумать, и... Неужели он стал старше? Володя переводит взгляд на белобрысую кучерявую макушку, лицо Онегина во сне — фарфор, кукла такой красоты, что так и хочется любоваться, не отрывая глаз. Наверное, куклой его и считали всю жизнь, пока Базаров не показал, в первую очередь самому блондину, что Евгений Онегин — че-ло-век; это и правда отношения. Вот так строится семья? С глуповатых подкатов, романтичных свиданий, исписанных любовными стихами блокнотами и листками, что лежат спрятанными в шкафчиках, в объятиях и поцелуях, в правде и честности, в желании показать себя, таким, какой ты есть, и чтобы тебя обязательно приняли, поняли и любили. А Володя любит. И впервые так сильно любит, что не может порой дышать, что любви этой в нём слишком много, будто кажется, что ещё чуть-чуть и взорвётся, взлетит, и будет он первым поэтом-космонавтом. Губы Ленского трогает чуть ироничная улыбка, когда он видит насколько далеко они лежат: ну прямо сейчас фотографируй и выставляй с пояснительным "не геи". Тихо хихикнув, поэт вспоминает, как Онегин с ним осторожничает и заботится, особенно ночью, когда отводит глаза и ложится ближе к краю, не желая смущать парня, и не видит, как в глазах Ленского искрится желание. Негромкое фырканье срывается само собой, и Володя, потянувшись в постели, подползает к блондину, крепко обнимая его со спины, умиротворённо закрывая глаза и собираясь доспать свои законные праздничные часы сна.***
Алексей Молчалин — это терпение, молчание (как символично), спокойствие, исполнительность. Алёша — это верность, нежность, ласка и понимание, поддержка и мягкая улыбка. Алексей это любовь. Верность. В кровати Алексея спит его любимый человек, а у него в голове беленькая балерина вырисовывает тонкими кистями рук плавные линии. Алексей закрывает глаза — и она танцует, танцует, танцует на обломках его сердца, его совести и его разбитой души. Потому что Александра Чацкого он больше не любит. Ошарашенный таким правдоподобным сном, Молчалин подскакивает в кровати, как ужаленный, что ему, вечному соне (Соня, чёрт побери!), ни разу несвойственно. Ощупывает себя, будто за ним гналась свора голодных псов и выдыхает, переводит взгляд на спящего Чацкого и с такой радостью в сердце понимает: любит! Ещё как любит! В порыве же исключительной любви к Александру, Алексей тормошит его: - Алек, Алек, проснись, - шепчет громко хриплым голосом, - Александр Андреевич, вы опоздали на пару! - Что? Какой курс? - Чацкий реагирует машинально, ещё спит, глаза закрыты, но брови хмурятся, пока он пытается отличить реальность от сна. Молчалину немного стыдно, но тихий смешок скрыть не удалось. - Я... Не за этим, никуда ты не опаздываешь. Просто хотел сказать, что люблю тебя, - вновь сбивчиво шепчет парень, и, словно извиняясь, укрывает поплотнее просыпающегося мужчину. То ли чтоб согреть, то ли чтоб спеленать и не получить за это внезапное пробуждение. - Прости, пожалуйста, глупая была затея, надо было дождаться утра... - Чего ты там бормочешь, - у Чацкого глаза закрыты, а как будто смотрит этим своим воспитательным взглядом, и брови также сдвинуты грозно почти, но в уголках губ таится ямочка от улыбки. - Я тоже тебя люблю, - видимо, мозг все же обработал что-то из всего потока информации, выцепив самое важное, - Ложись спать, пока он не проснулся, - похабная ухмылка нагло лезет на сонное лицо. В любое другое время Алеша бы засмущался и действительно бы вернулся к безмятежному состоянию сна, но в этот раз снов он уже насмотрелся. Пора приступать к активным действиям - и парень сполз вниз, оглаживая Александра, целуя и мягко лаская, пока губы не уткнулись в головку пробуждающегося члена сквозь ткань трусов. Хриплый стон и ответное движение бедёр вызвало улыбку. Как же он его любит! Как оказалось, сосать от любви ни свет, ни заря вовсе не обязательно, но чертовски приятно, да настолько, что когда Чацкий выплескивался ему в глотку, ярко, сладко, до сухих спазмов кончая, Молчалин и сам спустил, жмурясь в наслаждении и гортанно мыча от острой волны удовольствия.***
Базаров. Когда эта фамилия стала значить для Аркадия так много, он не знает, но в голове моментально вспышками пробегают образы о нём, стоит ему выловить где-то ставшее родным имя. Так и сейчас, едва он просыпается ото сна, медленно, ещё не открывая глаз, и чувствует на талии большие ладони, как в голове сразу сонная полуулыбка уставшего Еньки, и он, отчего-то, тоже улыбается. Может, потому что сегодня тридцать первое декабря, им никуда не надо, он в кровати с любимым человеком, его семья в порядке, его друзья нашли своё счастье-... Тёплые губы касаются шеи, мягко прихватывают кожу и целуют, порхающие поцелуи скользят выше, к щеке, и Базаров чуть прихватывает её зубами, игриво и так интимно, что Аркаша чувствует как внутри всё обдаёт жаром. — Доброе утро и с наступающим Новым Годом, — хриплый, севший голос явно не должен звучать так прекрасно, это слишком много для раннего утра и бедного Аркадия Кирсанова, готового утонуть в этом бархате чужого голоса. Хотя, какой там чужой. — Доброе-доброе, — бормочет Кирсанов, поворачиваясь к медику лицом и утыкается в его грудь, притираясь и устраиваясь поудобнее. Для пущего комфорта даже закидывает ногу на бедро Базарова, тихо ожидая, что её стряхнут, но тот лишь притягивают ногу повыше и легко поглаживает. Аркаша чувствует себя котом, пригревшимся на коленях понравившегося человека, а ещё чувствует себя немного капризным и очень много любимым, и, чёрт, почему никто не сказал, что это так приятно? — Собираешься ещё поспать? — спрашивает медик, и получает в ответ неопределённое мычание. — Я хотел предложить совместный душ. — А у нас бывает раздельный? — ухмыляется Аркаша, и мстительно прикусывает удачно подвернувшуюся ключицу. Вот прям как под него мастерили! — Не-а, — бросает Базаров. — Ну, так что? Аркадий хочет ещё поспать, хочет понежиться в постели и насладиться предпраздничным утром, но в голове, как назло, всплывают кадры их прошлых банных процедур. Например, позавчера Аркаша кончил дважды под тёплыми струями воды лишь от того, что Базаров растягивал его пальцами. Кирсанов поднимается с постели, берёт из шкафчика своё полотенце и кидает через плечо: — Пошли. Базаров не может спрятать довольной улыбки и откровенно влюблённого взгляда, и подскакивает вслед за парнем. Дважды его звать не надо.***
От стремления Аркаши наделать оливье на два года вперёд спасло только то, что после выступления Грушницкого будет вечеринка от Дома Культуры для "своих", где будет всё: от салатов до алкогольных запасов. Дом Культуры стоит на ушах вот уже два дня, но сегодня всё будто закручивается с новой силой - сказывается и ожидание праздника. Грушницкий чувствует, как внутри разливается гулкое раздражение, потому что после сна мысль о том, что скоро ему выходить на сцену пускает мерзкий холодок по спине. Его самое родное место, дарившее ему минуты почти экстатического счастья — постепенно всё стирается. Другим он давно доказал, кто полноправный хозяин сцены, но неужели ему придётся напоминать об этом самому себе? Танцор смотрит на своё отражение в зеркале, смотрит на свои уставшие глаза и улыбается на пробу. Выходит безукоризненно — годы практики. Даже морщинки у глаз почти настоящие. Кто придумал давать концерт в самый праздник? Мобильник вибрирует от входящего звонка, а Грушницкий сжимает зубы и жмурится, но как бы он ни старался, взять себя в руки не получается. — Слушаю, — всё же отвечает, не глядя на имя звонившего, танцор, отстраняясь от туалетного столика. — С Наступающим, моя prima,* — хриплый голос с абсолютно дурацким акцентом вызывает в Грушницком почти физическую боль, когда он чувствует, как внутри всё сжимается. — Премьер, я ведь мужчина, — поправляет на автомате танцор, прикрывая глаза. Сердце бешено отстукивает под тихий смех Вулича. — Меня ли учишь? — посмеивается мужчина, и он явно в хорошем настроении. — Точно, — негромкий смешок вырывается сам по себе, — спасибо. Тебя тоже с Наступающим. — Как настрой? Скоро праздничный концерт, Лужин как всегда подумал обо всех, кроме танцоров, поставив всё в крайний день, а? — Вулич знает, он столько лет танцевал в этом Доме, столько лет они делили раздевалку, оттанцовывали каждое движение, каждый взмах, каждое совместное па — всё это проносится в голове Грушницкого за один миг, и он чувствует себя так хорошо, потому что Вулич понимает. Он всё понимает. — Полный отстой, — честно фыркает Грушка, усмешка так и просится на губы, — ты же сам знаешь, как тут всё: Свидригайлов нервничает и ругается, Лужин выводит его, вторая группа косячит, — серб смешливо хмыкает, а Грушницкий знает, что тот сидит и кивает, такая у него привычка, — вот только настрой и правда не тот... — Ты справишься, — это явно не должно было прозвучать так мягко, — я слышал у тебя в партнёрах теперь Антон из второй группы, славный малый, но именно, что малый, ты уж побольше будешь, значит основа на тебе теперь. Как тебе роль ведущего? — Иногда не хватает крепкой руки товарища, но в основном всё нормально. С Антоном и правда приятно работать, он быстро всё схватывает, особенно когда не ленится. — танцор плюхается на диванчик и вдруг вспоминает, чем они тут занимались с Григорием. Становится смешно и малость стыдно, но Грушка лишь вздыхает тихонько, а потом губы трогает ехидная улыбка. — Я так и знал, что ты жить без меня не сможешь, у кого ты там разузнавал обо мне? — откровенно смеётся парень. Закидывает ногу на спинку дивана и устраивается удобнее. — В основном у девочек и у Свидригайлова, — без зазрения совести выдал Вулич. Как будто Грушка этого не знал, ей-богу. — А ты мной, кажется, вообще не интересовался, — это бы звучало обиженно, если бы это был не Вулич, но это он, и он давно привык к характеру Грушницкого даже больше, чем сам Грушницкий. — Вот предатели, — хихикает (он будет отрицать это до последнего) танцор. — Так, как ты там? И как тебе в роли хореографа? Ты теперь рулишь покруче меня, так что рассказывай... ...они проговорили почти сорок минут, делясь всем, что у них случилось, говорили как было сложно привыкать работать с кем-то другим, что всё было не то и не так, но они привыкли, постепенно вливаясь в новый темп. Так Грушка узнал, что Вулича в роли хореографа не очень-то любили, потому что тот заменил добродушную тётеньку, и репетиции с ним были уже на новом, более сложном уровне; погода у них там отличная, а ездить на байке по пустынным дорогам в закат - вообще сказка; воздух чище, неба больше, цвета так и пестрят и вообще всё располагает к жизнерадостному настроению... — Уверен, ты сегодня сорвёшь все овации, наша маленькая прима, — вздохнул Вулич, улыбаясь, Грушницкий, наверное, мог бы закрыть глаза и увидеть эту улыбку. — Эта сцена всегда была твоей, я думаю, это чувствует каждый, кто оказывается на ней вместе с тобой. Порой мне казалось, будто я ступаю в твой дом, настолько ты там к месту. Губы начинают дрожать, растягиваясь в улыбке, а глаза влажнеют, наполняясь слезами, но Грушницкий смаргивает их, сдерживая всхлипы. Несмотря на пробивающиеся слёзы, в груди поднимается чувство былой уверенности, жажды сцены и радость. Слушая голос Вулича, Грушницкий хотел увидеть лишь одного человека, того, кого он будет выбирать всегда, кого он видит, закрывая глаза и ждёт с замиранием сердца. — Я горжусь тем, что мне удалось поработать с тобой. Спасибо тебе за всё, — продолжает серб, и Грушницкий уже не в силах сдержаться, зажимает себе рот и отводит телефон, чтобы мужчина не услышал всхлипов. Это он должен благодарить Вулича, что всегда за ним приглядывал и заботился, делал то, чем не обременял себя даже его родной отец. В голове, как назло, картинки того, как Вулич подсказывает ему, как правильно бриться и не порезаться, что делать, если шалят гормоны, как себя вести со старшими, чтобы всё прошло гладко и ещё бессчётная туча советов — внутри всё сжимается от благодарности к мужчине, от признательности и сожаления, что он и правда понял всё слишком поздно. Грушницкий задыхается, поэтому не сдерживает всхлип, и тут же замирает, будто испугавшись этого звука. Утирает мокрые щёки и глаза рукавами мягкой водолазки, и глубоко вдыхает. — Перестань говорить так, будто прощаешься, — это должно было прозвучать шутливо, но выходит просьба, — я всё ещё надеюсь на парочку совместных танцев, - голос гнусавит и немного хрипит, но кудрявый лишь тихо откашливается. — Неужели? — и снова смешок, — я и не мечтал о такой щедрости, Ваше Премьерство. — Я же ещё даже не официально премьер, — припоминает юноша, — Свидригайлов просто подошёл ко мне на репетиции, указал на сцену и сказал: «Теперь она твоя». Это было после твоего отъезда. Мне всё ещё нужно станцевать сольник. — Не переживай об этом, всё не так сложно, ты точно справишься. — хмыкает Вулич, будто точно знает. — Я тебя уже сильно задержал, да? Тебе пора на разогрев, так что не опаздывай. — Тц, без тебя знаю, — по привычке цыкает и закатывает глаза Грушницкий, чуть ухмыляясь. — Спасибо. — говорит он искренне, отводя взгляд, будто его кто-то видит. — Тебе спасибо, рад был поговорить, — мягко отвечает серб, — ещё раз с наступающим, Грушницкий. Удачи на концерте. — С наступающим… — шепчет Грушка, вторя телефонным гудкам, и расплывается в лёгкой улыбке. Танцор поднимается и идёт покорять сцену.***
— Знаешь, при мумификации обычно вытаскивали все органы, кроме сердца и иногда лёгких, даже мозг через трубочку убирали, — жуёт бутерброд Володя, сидя на столешнице и болтая ногами. — Меня поражают твои знания в разных сферах, но, пожалуйста, можно мой утренний кофе не будет слушать рассказы о мумификации? — тянет сонно Онегин, пока Базаров за его спиной машет на него рукой и показывай «класс», подняв большой палец — вот уж кто оценит подобные диалоги. Володя улыбается ему и кивает. — Ну, хорошо, сжалюсь над твоим кофе, — закатывает глаза Ленский, но улыбку всё равно не стереть. Когда Онегин проснулся, первое, что он сделал ещё даже не открыв глаза — это нащупал Володю рядом и притянул для крепких объятий, будто они не вместе спали, а долго не виделись. Радостный тактильному контакту Ленский с того момента ярче новогодней ёлки, которую они все вместе украшали. — Допивай свой утренний кофе, нам нужно уже собираться на концерт, — Онегин молча кивает ему, но от парня не отходит, так и поглаживая неосознанно по бедру. У Володи от его ласковых рук всё трепещет, внутри собирается тепло, а при одном взгляде на блондина (это платина) сердце будто сжимает от нежности. Бутерброд доеден, больше в него не полезет, потому что в горле чешет нетерпение, хочется уже что-то делать, но рука на его ноге как уснувший котёнок на коленях — нельзя скинуть. Аркаша выходит к ним уже полностью собранный и строго глядит на прохлаждающегося друга в серых спортивках и растянутой футболке. Володя, ойкнув, подбирается, а блондин целует его в щёку, говоря, что допьёт кофе и присоединится к нему. — Что там с экзаменом у Антона Павловича? — интересуется Онегин у друга, садясь напротив завтракающего Базарова. — Полная жопа, — тянет медик, отпив чай, к которому в последнее время пристрастился, и следит взглядом за Аркашей, который прибирает посуду, чтоб после им не пришлось задерживаться. Исчерпывающе. — 198 вопросов, плюс в билетах могут попасться «спец-вопросы» с его лекций, не знаю че за именно, но мы у него не пропускали, так что думаю вспомним. — Зверствует с милейшей улыбкой, — говорит Онегин, вспоминая тёплую улыбку преподавателя. — Именно, — кивает Базаров, поднимаясь из-за стола и забирает у Кирсанова губку, говоря что он слишком красив для уборки и он сам домоет. Всё равно сегодня его очередь, хотя никто уже на это не смотрит, каждый раз делая что-то и за других. Через полчаса все готовы к выходу, предварительно выпив перед сборами торжественный бокал шампанского.***
Несмотря на праздничную суматоху, на улице даже тихо: все либо уже давно в величественном здании, где пройдёт праздничный концерт, либо дома готовятся справлять праздник с семьями и друзьями. Редкие прохожие проносятся по своим делам, как искорка от бенгальского огня. К главному входу украшенного Дома Культуры подъезжают шесть бронированных автомобилей, закрывая проезд другим авто, охрана выбегает, чтоб открыть дверь чёрного мерседеса, и наружу ступает тонкая ножка, обутая в кожаные сапожки на шпильке, за ней вторая, и вот уже показывается невероятной красоты женщина, тонким своим станом напоминающая нежный цветок, пока не увидишь её стальной взгляд. Розабелла Грушницкая вернулась в Санкт-Петербург.***
В зале темно, Павел Петрович Кирсанов, поприветствовав племянника с друзьями, шутит, что оставил молодёжь наслаждаться свиданием, потому что Николай Петрович с Фенечкой решили отметить праздник вместе, зная, что после концерта ребята всё равно не поедут в усадьбу. Павел Петрович же не мог пропустить выступление своего любимчика. Онегин следит взглядом за людьми в костюмах, явно тренированных бойцов, чья-то охрана, и не может понять чья именно, как бы ни искал загадочную персону. Блондин почти не помнит, что это за жизнь с охраной, с вечным наблюдением, с теми, кто всегда готов тебя прикрыть, помнит, что охрана была у него с мамой, потому что папа за них переживал, а после их смерти личная охрана дяди, который уже слёг и в ней не нуждался, усиленно следила за самим Евгением, но вскоре и она не понадобилась: кровь родителей мальчика утолила жажду убийц и Онегиным, тем, кто остался, кроме судьбы больше ничего не грозило. Сейчас блондин снова смотрит на профессионалов, которые ничем себя не выдают, и вспоминает, что раньше и с его мамой всегда ходили такие. Улыбка ползёт по лицу медленно, горько ломает его на части: всё равно ведь не уберегли. На сцену выходит директор Дома Культуры и произносит торжественную речь, которую никто из собравшихся не слушает, но с очень умным видом кивают. По окончании речи Лужин легко кланяется, уступая место артистам.***
Глаза не успевают уловить быстрые, но такие грациозные движения танцоров: каждый взмах — крик, каждый поворот — открытая рана, каждое падение — смерть, и каждый подъём — новая жизнь. Артисты или ангелы? Фигуры в белых одеяниях кажется вовсе не касаются пола, невесомые, они порхают как бабочки, разбуженные первыми лучами солнца. В центре кружатся две фигуры, мгновение — и девушка уже высоко над головами, в крепких руках вся из тонких линий, каждый её жест как воплощение нежности. Оркестр затихает, чтобы вспыхнуть с новой силой, играя не на инструментах, а на чувствах и эмоциях. «Ангелы падают!» — первая мысль зрителя, когда фигуры одна за другой приземляются на жёсткий пол сцены, словно разбиваясь о него с высоты. Никто не дышит, когда под тонкое звучание сольной скрипки танцоры восстают, изливают душу в каждом движении, плачут и смеются без звука, но телом передают все свои чувства, обнажаются, предстают невинными телами перед публикой. Публика в восторге. Музыка стихает, артисты замирают, обняв свою пару, и лишь после оглушительных аплодисментов кланяются и исчезают за кулисами также красиво, как и пришли. Грушницкий наблюдает за группой детей лет семи и думает, что это почти смешно: сначала они разгоняют старшие группы с воистину шедевральными номерами, а потом выходят дети и под бодрую народную выплясывают каблучками. Не менее шедеврально, к слову. Его деток ещё не допускают до выступлений такого масштаба, хоть они и замечательно себя показывают, но возраст иногда ещё берет своё, когда уставший ребёнок может начать гулять по залу, петь или просто лежать, потому что устал. Воспоминания о его ребятках сами рисуют улыбку на его лице. В груди отбивает быстро сердце, словно не может поверить, что всё позади, незачем больше столько чувствовать, не нужно столько испытывать, ведь остался последний рывок. И всё же смутное волнение не даёт вздохнуть спокойно. Танцор постоянно оглядывается, ищет кого-то глазами, кого — не понятно. Он давно заметил и Кирсановых с Володей, и обоих Евгениев, Печорин так вообще был с ним за кулисами и лишь недавно отошёл куда-то. «Куда-то» у Печорина — это гримерка парня, в которую он хочет заранее поставить корзину жемчужных нарциссов, в знак того, что парень был сегодня неотразим. Уже идя по коридору к гримеркам и кабинетам, Григорий чуял неладное и это его настораживало: беззаботно-заботливую жизнь до почти детского упрямого «моё!» хотелось продлить. Вот пролетают номера, гримерка №15, №16…У гримёрки «№17», на которой сияла новая табличка с выведенным курсивом «premier danseur»*, прибитая заранее стояло двое охранников, как из фильмов вылезли, в костюме и, если знать куда смотреть, с кобурой. Мужчины тихо переговаривались на другом языке, уже подходя Печорин распознал итальянский и нервно усмехнулся.***
На ломаном итальянском объясняться было сложнее, поэтому Печорин наплевал на все и пытался говорить с вышибалами на латинском. Те, к его удивлению, худо-бедно его понимали, пока не зазвонил мобильный одного из охранников, и пришлось вспомнить о современных технологиях. С переводчиком дело пошло быстрее. — Я понимаю, что вам нельзя никого пропускать, но меня можно. Мы с ним вместе, ясно? — Григорий хмурится, вбивает слова в переводчик будто дротики в дартсе, но мысленно метит не в мишень, а промеж глаз упрямых амбалов. Затем до него доходит ещё одна простая истина — они же итальянцы! Поэтому явно любят, когда их слушают. Дальнейший разговор принимает всё более отвлечённый характер, и вот ему рассказывают как они летели в Россию, как тут оказалось отвратительно холодно, как оказывается без солнца грустно и, «наверное поэтому русские не улыбаются»... Печорин не улыбается. — Замечательно, девчонки, а сейчас пропустите меня, я поставлю цветочки для своей балерины, вернусь в зал, досмотрю его восхитительное, преисполненное таланта выступление, а когда я вернусь сюда — уже с моей деткой, — чтоб ноги вашей тут не было. Чудо или нет, но охранники (Печорин не станет называть их телохранителями, пока не убедится чьё тельце они охраняют) Григория пропускают и даже идут в сторону зоны ожидания, на которую указал Печорин. Возвращение в концертный зал было щедро приправлено противостоянием взглядов.***
Темнота. В центре сцены вспыхивает яркий свет прожектора, освещая фигуру. Номер был поставлен специально для Грушницкого, чтоб его смогли утвердить на статус премьера Дома Культуры, несмотря на то, что по документам он давно числился премьером. Грушницкий себя им не ощущал до этого дня, до этого момента. Чёрное полотно покрывало тело и лицо юноши, лежащего на возвышенной скале, пряча его в темноте. Под тихие мотивы зарождающейся симфонии полотно отрывистыми движениями обнажало тело танцора, от плеча к рёбрам, от живота к горлу, освободились ноги, тут же махнувшие в широком шаге, и развернулись плечи. Танцор прыжком подскочил на ноги, взмахивая припудренной рыжим гривой, на спине — сложенное на подобие крыльев полотно, разлетающееся как настоящие, способные унести ввысь крылья. Рождение любимого сына Бога — Люцифера. Был Люцифер сотворен Богом наивысшим и любимейшим из ангелов... Кружится ангел, оглядывает себя, узнаёт, изучает, взмахивает то рукою, то ногою, то подпрыгнет, то рухнет и ладонями траву ищет, свежесть её ощущает. Стелются туманные облака, а в них вдруг — свет. Люцифер поднимает взор к небу, на колени пред Отцом падает, руки вскидывает, но будто ведомый, вновь на ноги подымается, крылья распахивает, спину выпрямляет: Он — любимец, Он — свободный, Он — прекраснейший и мудрейший, имя ему — Люцифер и нет ему подобных. Счастливый, ангел вновь кружится, подпрыгивает, тянется и вновь кружится, взмахивает крыльями, и спрыгивает со скалы в точном прыжке — не падает, летит будто, мягко босыми ступнями касается сцены. На нём брюки да крылья, на нём красота и власть, на нём вера его создателя. Важно проходится ангел по сцене, тянет ноги в широком шаге, полотна крыльев ползут за ним чёрной тенью, и он вращается, взлетает в прыжке, вытягивая воздушный шпагат, мягко опускается на ноги в приседе, крылья разлетаются за спиной. Люцифер сидит в сердце сцены, волосы сияют в лучах, спокойный и умиротворённый, и гаснет свет. Когда свет загорается вновь, ангел снова на скале, ленивый, полулежит с яблоком в руке, подбрасывает его и ловко ловит снова, с лёгкой улыбкой наблюдая за раскрывающимся, как свет озаряет сцену, садом. Замечает он вошедшую деву прекрасную, мягко вытягивается, приподнимается, следит внимательно, как та по саду гуляет, венки плетёт, и лицо под ласкающие лучи подставляет, не ведая, что следят за ней. Узнаёт в ней ангел одну из тех, кого Отец полюбил, кому благословение дарит, кого заботой и любовью осыпает, и злится. Люцифер подскакивает в плавном прыжке, пригибается, отползая вглубь скалы, обматывается полотном чёрных крыльев, обращаясь в Змея, и исчезает во тьме. Яблоко сверкает алым, прежде чем оказывается спрятано. Оседает дева у раскидистого древа, оглядывает свой венок, и откладывает его сбоку. Закрывает утомлённо глаза, будто дремлет, но тут же просыпается, осматривается — венка нет. Опускает расстроено голову, как на макушку приземляется венок. Тут же вскидывается дева, глядит вверх — никого, по сторонам — тоже никого. Закрывает вновь глаза — венок у неё в руках оказывается. Открывает очи — никого. Нравится деве игра, вновь она глаза закрывает — венок совсем исчезает. Не понимает дева, ждёт, приоткрывает то один глаз, то другой, пока не жмурится крепко — и как только распахивает веки в руках оказывается алый плод. Губы размыкаются, готовые исторгнуть вопль ужаса, как ладони накрывают шею и рот, а из тени дерева выступает тёмная фигура. Прижата дева к твёрдой груди, в руках плод ладони обжигает, да выбросить нельзя, в горле крик клокочет, да выкрикнуть нельзя. Тихо молится дева, возводя очи к небу, на коленях, скованная, во власти хитрого Змея, как слышит шёпот, обжигающий нутро. Жмурится дева, мычит в мольбах к Создателю, а сама прислушивается, что обещает ей Змей, прислушивается, и шёпот этот громче молитв становится. Ладонь горло тонкое не сжимает больше, ласкает будто, ведёт нежно, рот не зажимает, мягко по щекам алеющим проводит. Змей поворачивает лицо девы к себе, кладёт ладонь поверх рук её, плода не касается, и приближается к розовым устам, замирает в миллиметре. Дева тянется к нему, а Змей качает игриво головой, тянет ладони её выше, поднося алый плод к губам, и ждёт, пока не решится дева на укус. Отходит Змей, пусть будет её воля — он больше не станет соблазнять. Ложится Змей под тенью, на локти опирается, взгляда с чужих уст не сводит, ждёт. "Он — любимец, Он — свободный, Он — прекраснейший и мудрейший, имя ему — Люцифер и нет ему подобных", а Отец его на жалких людишек променял! Докажет ему ангел чего стоят эти люди, покажет их волю слабую, и Отец вновь возгордится им. Только дева не спешит надкусывать плод, головой машет, тянется к Змею, но тот отворачивает лицо, не даёт поцеловать себя. Тогда в отчаянии дева жмурится и кусает плод, но не может уже остановиться. Жадно вкушает она запретное, глаз не открывает, сминает в руках. Тихо подбирается к ней Змей, будто окружает собой, обходит по кругу, и едва последний кусок оказывается съеден, хватает деву за щиколотки, разводит нежные ноги в стороны, и она льнёт к нему. Тела сплетаются в единое под алые раскаты грома в бушующем небе. И свет гаснет. Но в этот раз не солнца свет сияет. Кровавые лучи небесной войны низвергают из своей пучины под оглушительный вой симфонии окровавленное тело, бросая его на землю. Извивается сын Божий на жёсткой поверхности, плачет он от предательства, руками за плечи цепляется, крылья ищет, мятежный, глаза его яростью сверкают. Опускаются гордые плечи, спина сгибается, ноги подгибаются, и отворачивается Люцифер от зрителей, являя прорези на лопатках, там, где разворачивались могучие крылья. Чёрное полотно лежит рядом, в него заворачивается падший ангел, залечивая свои раны. Затихает музыка. Новая вспышка света озаряет Люцифера. Восстаёт падший ангел, помнит своё величие, хочет умножить его. Тянется в шпагате, плавно поднимается, словно заново тело своё изучает, широко машет ногой, вытягивает вверх руки, кружится в полуприседе, и скользит по сцене, оглядывает себя. Чёрное полотно развевается за ним, и Люцифер возносится в высоком прыжке, взмахивая тканью, приземляется мягко, понимает, что может он летать! Вновь возносится в серии прыжков низвергнутый с небес падший ангел, пусть и не любимый больше Богом, но всё ещё прекраснейшее, мудрейшее, и свободнейшее из его созданий. Замирает фигура в центре сцены, сбрасывает полотно, вскидывая руки, гордо глядит в небеса, показывая, что не сломлен Люцифер, и гаснет свет.***
Зал утопает в оглушительных овациях. Грушницкий вновь на сцене, вновь звучат аплодисменты, но в этот раз всё иначе: теперь он чувствует, что окончательно завоевал своё место через сердца зрителей. — Ты что, плачешь? — неверяще шепчет Аркаша Базарову, который пытается незаметно утереть глаза рукавом. — Что за бред, ты видел вообще какое тут освещение, слишком ярко, вот и естественная реакция на вспышку света... — бормочет недовольно Евгений, сводит брови к переносице и вообще старается не смотреть по сторонам. — Да и вообще, видишь какая несправедливость-то, ну вот чё он такого сделал, чтоб его прям с небес изгнать? Аркаша легко улыбается. Не только потому, что в зале только после окончания заключительного танца включили свет и всё это время никаких «вспышек» не было, но и от одной мысли, посетившей его. — Может ты ударился в нигилизм, потому что религии и искусство это слишком грустно? — предположил Кирсанов, не отрывая взгляда от медика. Когда танцоры вышли на поклон, зал аплодировал стоя. Несколько минут полного единения зрителя и танцора с абсолютной отдачей. Артисты перестали кланяться, только молча слушали аплодисменты, стоя в ряд, счастливые, уставшие, и очень довольные. Онегин с Володей пошли к сцене дарить цветы, при этом оба с покрасневшими глазами и шмыгающими носами, преисполненные высокой грусти (читать — вдохновения). Павел Петрович чопорно прикладывал накрахмаленный белый платочек к векам, и Базаров незаметно наблюдал за ним (он позже обдумает сам факт странного сталкерства над Кирсановыми), просто сейчас Павел Петрович был другой. Без масок, без ужимок, без всякой напускной манерности. Счастливый, гордый за танцора человек. Евгений думает, что, наверное, не так уж и плохо вот так подпускать к себе людей, доверять им, верить в них, гордиться их успехами, переживать за них и любить. Базаров покрепче сжимает ладонь Аркадия в своей, получая в ответ мягкую улыбку. — Может и так, — бросает медик, когда пропускает Аркадия впереди себя к выходу, и тот слышит его, замирает на мгновение, пораженный, и не может сдержать счастливой улыбки. Старший Кирсанов в сторонке благодарно принимает воду от Ленского, отрываясь от созерцания поглощённых друг другом ребят. Володя только приобнимает его за плечо, склоняя к нему голову: — Ладно вам, скажите уже что думаете? Павел Петрович помолчал, продолжая наблюдать за племянником и его возлюбленным (если честно, у Павла Петровича очень много вопросов к тому, как можно было это возлюбить, но сердцу не прикажешь, так?). — Думаю, что мой племянник улыбается с ним слишком счастливо, чтобы иметь какие-то сомнения. — Я горжусь вами, Павел Петрович, — Ленский похлопывает легко по чужому плечу и целует мужчину в щёку. Старший Кирсанов лишь задорно улыбается юному поэту, являя паутинки мудрых морщинок вокруг глаз, которые появляются только когда мужчина улыбается широко и искренне. Грушницкий успел прорваться сквозь толпу, чтоб лично попрощаться с Павлом Петровичем, который собирался к брату, чтоб отпраздновать Новый Год с семьёй. Долгие объятия никто не спешил прерывать, негромкие переговоры почти полностью заглушал шум и суматоха восторженных людей. — Когда приедете к нам, обязательно загляните под ёлку, вам там Дед Мороз передаёт кое-что, — заговорщически подмигивая тихо рассмеявшемуся танцору, говорит Павел Петрович. — Обязательно, но слышал, он и вам что-то собирался передать, — возвращает улыбку Грушницкий. — С Наступающим, Павел Петрович, спасибо большое, что приехали, мне это было очень важно, — честно выдает танцор, зарываясь пальцами во всё ещё припудренные рыжим оттенком кудри. — Я не мог такое пропустить, ты был воистину великолепен, сынок, — мягко обнимает парня старший Кирсанов, — Поеду и буду хвастаться, что братец упустил настоящий шедевр, — посмеивается мужчина. Грушка смущённо сводит брови и не может сдержать улыбки. Прямо перед отъездом Кирсанова Грушницкий вновь обнимает его, поздравляя с Наступающим, кивая благодарно на пожелания Павла Петровича, сетует, что не сможет встретить этот год с ними, и вдруг бросает взгляд за плечо мужчины, окаменев на месте. Это должно быть ошибка, ведь такого просто не может быть. Что там в народе говорилось о Новогоднем чуде? Обязательно сбывается? Ну, Грушницкий точно не это загадывал... На Грушницкого смотрела его мать.***
Глаза словно потеряли фокус, мир вокруг становился размытым, вместо него яркость приняли картинки в голове. Там были дедушка, мама с папой, крики, скандалы, пощёчины отцу от его отца, слёзы, проклятья. Мамины рассказы о том, что их дедушка тиран, что он издевается над ними. Грушницкий верил, иногда даже правдоподобно изображал ненависть к деду, но так и не смог вытравить эту любовь к нему ради родителей. Любовь к человеку, который уделял ему время всегда, к человеку, который не позволял его ругать, который баловал его и так тепло обнимал, катал на шее, водил его по саду, учил сажать деревья... Делал всё то, что могли делать его родители, если бы хотели. Грушницкий помнит и плохое, помнит как дедушка в порывах ругался на него сам, как порой мог накричать на родителей перед ним, но после стольких лет, Грушницкий помнит, что дедушка рядом был, а мама с папой нет. Мама видела его выступление? Ей понравилось? Гордится ли она им? Когда в носу начинает неприятно жечь, танцор понимает, что размытость в глазах от слёз и быстро смаргивает, отворачиваясь. Быстрыми шагами движется к ней, полный утаённой обиды, потому что неужели она решила посетить его выступления именно сейчас, спустя столько лет? Но уже замерев напротив неё, только порывисто обнимает женщину, утыкаясь лицом в её кудри, пахнущие свежей садовой розой. От мамы всегда исходил этот аромат, наверное, она всегда и была настоящей розой, а не человеком вовсе: такая же прекрасная, но с колючим характером. Розабелла распахивает глаза в удивлении, и тут же смягчается, жмурится, прижимаясь к сыну. Тонкие пальчики поглаживают его по затылку, Грушницкому плевать, что на него смотрят, плевать, что объявилась она только сейчас, плевать на всё, потому что мама его обнимает и весь мир не сможет пробиться через эти объятия. Они молчат, не размыкают рук, не отрывают друг от друга лиц, внутри юноши кипит злость, но на самого себя, потому что за одно объятье он готов простить ей всё. Потому что мама приехала посмотреть на его выступление, потому что мама гладит его по голове и по спине, потому что мама здесь, рядом, прямо сейчас. — Alla salute, mamma...* — шепчет глухо Грушницкий, немного отстраняясь. Руки держат будто скованные, взгляд сделался печальный и тусклый, разом стало холодно. Хотелось найти Григория, но танцор боялся оборачиваться, потому что в миг на него навалились реальность и осознание, что они всё ещё посреди огромного фойе, в толпе, странно притихшей. — Привет, сынок, — русский с уст матери звучал раскатисто, непривычно, но видно, что она старалась. Старалась ради него. — Senti, non ho bisogno di sforzarmi, posso ancora parlarti come vuoi tu,* — быстро зашептал парень, смотря вниз, слыша свой голос хриплым и отдалённым. — Ma non mi sto forzando! — воскликнула Розабелла, и тут же виновато улыбнулась. — Sei stato grande, М-...* — No. — оборвал Грушницкий, качая головой. Взгляд лишь на мгновенье метнулся к женщине. — Non ce n'è bisogno, mamma.* — Qualunque cosa tu dica, tesoro,* — нежно произнесла мама, погладив юношу по щеке. Тот слегка отстранился, улыбнувшись самым краешком губ. — Ты как вырос!... — снова произнесла женщина и этот акцент всё выходил у неё раскатисто, плавно. — Non sono solo i figli degli altri che crescono, vero?* — усмехнулся танцор. Розабелла легонько шлёпнула его по плечу, улыбнувшись, но взгляд погрустнел. Они вновь замолчали, пока женщина слегка не нахмурилась: — Quel ragazzo dietro di te è chiaramente molto dispiaciuto.* — она кивнула Грушке за плечо. Юноша быстро обернулся, увидев всю их компашку, которые быстро сделали вид, что беседуют с Павлом Петровичем, кроме Григория, который не сводил с них настороженного взгляда, сунув руки в карманы. Грушницкий улыбнулся ему, тут же чувствуя, что напряжение постепенно отпускает. — Ну, с молодым ты погорячилась, — хмыкнул он, — пойдём, пожалуйста. Думаю, пора вас познакомить. Розабелла тут же воодушевилась, бодро цокая на каблучках вслед за сыном. Едва завидев, что танцор идёт к нему, Печорин двинулся навстречу и женщине это понравилось. Воспитанный какой! Хвала богам, она не знала на самом деле какой... Подозрительный взгляд Печорина оттеняла безупречная вежливая улыбка, как будто он заранее знал кто перед ним (что, в принципе не было сложной задачей — на личико Грушницких узнавали враз), но не до конца определился как к этому знанию относиться. Его танцор глянул на него слегка растеряно, и быстро облизнул пересохшие губы. Печорин взглядом проследил за движением языка и едва удержался от повторения: не по своим губам, нет, по губам парня напротив. — Mamma, ti presento il mio amato, Grigory Alexandrovich, — уверенный голос с этими хриплыми нотками, которые проявляются каждый раз, как юноша говорит по-итальянски, оставили каждая по царапине в сердце (и на выдержке, чего уж кокетничать) представленного Григория. Парень обернулся к Печорину: — Это моя дражайшая maman, синьорина Розабелла В-... — Можно просто Розабелла, — прервала сына женщина, хитро улыбнувшись, и по тому как она кокетливо стрельнула глазами, Печорин понял, что кровь воспитанием не вымыть, потому что его танцор делает точно также, только вот эффект у них разный — против глазок этого чуда Григорий всегда сдавал позиции. Печорин почтенно улыбнулся, целуя руку дамы: — Безмерно рад знакомству с такой прекрасной женщиной, — молвил хитрый гад, — тем более подарившей миру не менее прекрасного сына. Грушка едва удержался от ухмылки. Каков угодник! Кирсановы с медиками и Володей держались поодаль, но очевидно подглядывали — на мадам Розабеллу мечтал бы поглядеть каждый в своей жизни, это вам не милая Катька. А как же, живая Елена Троянская как есть! Прекраснейшая из ныне живущих! Или, по крайней мере, бывшая таковой конкретно для Аркаши лет так в четырнадцать, когда он метался от своего зарождающегося интереса к парням до сладких мечтаний, как однажды синьорина — мать его лучшего друга, на минуточку! — пошлет ему воздушный поцелуй, а то и в щечку поцелует!... Думать о большем было настолько стыдно, что даже преклонение пред чужой красотой не смогло перебить ледяную совесть. Грушницкий об этом, конечно же, знал. Знал и каждый раз вспоминал слова отца маме: "Промахнулся твой папаня, назвав тебя Розабеллой! Ты же вылитая Белладонна!" Менять имя Розабелла не спешила, но на шуточки мужа обязательно грозилась разбить пару тройку ваз. А была синьорина человеком слова. Правда, какого слова — всегда выбирала сама. — Взаимно, Григорий Александрович, — чуть улыбнулась Розабелла, и если раньше Печорину казалось, что его Грушик — копия отца, то сейчас сам с собой готов был поспорить. Впрочем, ему не впервой. Цепкий взгляд матери объекта его амурных похождений осматривал и оценивал Григория явно по самым строгим критериям: без взяток и поблажек. — Замечательно, вот и познакомились, — фыркнул Грушницкий, — мама, а это Павел Петрович Кирсанов, ты должна его помнить. — представил вновь танцор, надеясь, что старшему из семейства Кирсановых удастся заболтать его maman. Розабелла наконец перевела взгляд с Печорина и тому явно стало легче дышать. — Ох, дорогой, конечно же помню! — А я уж и не надеялся заполучить хоть крупицу твоего внимания, Белла! — улыбнулся Павел Петрович, обнимая женщину. Приветственный тройной поцелуй в щеки и теплые объятия выдались настолько милыми, что Грушницкий невольно представил как выглядело их приветствие и, не удержавшись, едва заметно поморщился. Аркадий с Онегиным, кажется, не дышали вовсе, глядя на синьорину. — Надолго ты с визитом, дорогая? Надеюсь не обидишь нас и погостишь в усадьбе! — Пабло, я бы с удовольствием, да где это видано, чтоб замужняя без мужа в чужом дому ночевала? — улыбнулась Розабелла. — Да разве ж мы не знакомы с Вивьеном!... — рассмеялся Павел Петрович. — А ведь правда, где супруга потеряла? — Дома, — довольно выдала мать семейства Грушницких, — за плохое поведение. — Как ты жестока, милая. И это в канун Нового Года! — Ничего, ему полезно, а мне выступление сына поважнее праздников, — Розабелла тепло глянула на своё чадо, тут же сделавшее вид, что оно дико увлечено разговором с Печориным, хотя тот вовсе молчал, заприметив знакомых бугаев, оказавшихся охраной синьорины, и негодующе глядел на тех. — Верно, он тут настоящая звезда! Мечта, а не сын! Кстати, о сыновьях, узнаешь ли Аркашу нашего? Подросли так, что и не заметили, как все трое вымахали! Базаров перевёл тоскливый взгляд Аркашу, который явно готов был тут же пасть на колени и молиться прекрасной Розабелле за один только её взгляд. Когда та всё же заметила их, то стало совсем невыносимо: младший Кирсанов сиял, как лампочка. Базаров угрюмо (читай обиженно) пообещал сам себе ночью вкрутить лампочке мозги на место, а пока любовался своим ненаглядным. Володя же к зависшему Онегину так строг не был, потому что и сам не отставал, поглядывая на женщину с благоговением. Один Базаров считал себя в уме, не ломая драму и признавал: да, красивая. Нет, голову не потерял. Хотя искушение было. Едва взгляд синьорины метнулся ко всей компании, как те затаили дыхание. Грушницкий закатил глаза. — Мама, пойдём, пожалуйста, ты явно устала с дороги! — громко оповестил он, не без нотки ревности в голосе (он только-только заполучил мамино внимание!) и взял мать под руку. Та пробормотала ему благодарности по-итальянски и вежливо откланялась, пообещав обязательно заехать с визитом к Кирсановым, и только после этого чету матери и сына отпустили восвояси. Печорина, у которого дуэль взглядов с одним из телохранителей была в самом разгаре, Грушик ухватил за руку и повёл вместе с ними. — До чего же прекрасна синьорина!... — выдохнул впечатлительный Володя и все молча с ним согласились.***
Разговор выдался интересный. По крайней мере для Печорина, который выслушивал горячую итальянскую ругань (а ведь начинали с мирной беседы!) вот уже битые полчаса, облюбовав угол той самой софы в гримерке танцора (Грушик тогда прилип к этой табличке с премьером и сиял едва ли не ярче неё), и прикрыв пах какой-то мишурой: костюмов, вешалок, аксессуаров в помещении было навалом и он надеялся слиться с интерьером. Пусть лучше думают, что он поднимает себе новогоднее настроение, чем заметят его стояк, который крепнет с каждым итальянским словом из уст его обожаемого танцора. Чёрт возьми, да он такими темпами скоро испачкает штаны как какой-то школьник! — Так вот, твой отец меня, конечно, заставил позлиться, но я уже скучаю... — вздохнула Розабелла, примостившись на краешек широкого подлокотника софы с противоположной стороны от Григория, и тот едва заметно выдохнул. — Отметишь с нами Новый Год? — спросил Грушик, заранее зная ответ, но чем чёрт не шутит, так? — Я бы с удовольствием, сынок, — начала она, но танцор лишь озорно улыбнулся и прервал её попытки объясниться: — Да ладно, всё хорошо. Ключи от дома с собой? Розабелла хотела было кивнуть уверенно, как вдруг ахнула и принялась рыться в сумочке, хмурясь и закусывая губу. А потом подняла на сына виноватый взгляд с обезоруживающей улыбкой. Тот коротко рассмеялся, выудил собственные ключи, передал матери и перед тем как распрощаться с нею до нового года, всё же спросил: — А эту ораву головорезов зачем взяла? Вышло, конечно, эффектно, но теперь все будут думать, что моя мать жена мафиозника, а не обыкновенного ворчуна. Настал черёд Розабеллы рассмеяться. Смущённая, она прикрывала лицо и качала головой. — Ты ведь знаешь какой твой отец ревнивец, — Грушке хотелось бы мстительно тыкнуть, что ничего он не знает и знать не желает, но не стал, — только я выхожу из дома, как он всю охрану отправил со мной. Зато удобно, — внезапно пожала она плечами, вспоминая, как каждый из них то нёс её вещи, то наоборот что-то ей приносил, и главное, каждый без исключения смотрел на неё с обожанием. Это были каникулы для её кокетливой души. — А сам-то холостой-свободный наведался, — хмыкнул Грушницкий, вспомнив визит отца. — Точно! Это тоже ему припомню! — предвкушающе улыбнулась Розабелла и подскочила, довольная. Прощание выдалось долгим, Печорин сумел более менее совладать с собой, чтобы прилично проводить мать своего возлюбленного, но всё же старался крепко женщину не обнимать. Во избежание конфуза. Едва за упорхнувшей синьориной захлопнулась дверь, как Григорий страдальчески застонал, тут же притянув к себе танцора, и вгрызся в его губы требовательным поцелуем. Наученный опытом Грушик тут же накрыл ладонью его пах, сжимая чужое возбуждение, получая в ответ отзывчивый толчок бедрами. От одной мысли, что совсем скоро эти бедра будут вколачивать его самого в постель, стало невыносимо жарко. Прерывать поцелуй не хотелось совершенно, но пришлось, чтоб не дразнить самого себя ещё больше. Позже, когда Грушницкий кончал от жесткой дрочки и отшлепанной задницы, уткнувшись в роскошный букет нарциссов, подумалось, что утолить первый голод тоже неплохо. — Спасибо за цветы, — пробормотал он, едва переводя дыхание, но ещё не в силах свести дрожащие колени, — теперь точно мои любимые. — Всегда пожалуйста, amore mio.* Довольно урчащий танцор прижался к нему, притираясь бёдрами, и счастливо вздохнул.***
Вечер был в самом разгаре, людей было слишком много, но толпа странно заводила и каждая клетка в организме чувствовала — вот он праздник. Музыка заставляла сердце биться в такт, а алкоголь заставлял танцевать. Володя огляделся, уже заприметив парочки: Чацкий с Молчалиным больше обнимались, чем танцевали, Соня целовалась с Таней в углу, Грушницкий и Печорин обменивались жадными взглядами, а Аркаша так вовсе увёл куда-то Базарова. Самыми приличными оставались они с Онегиным и это нужно было срочно исправить. Ленский подвисал на разглядывании его рук, тонких, длинных пальцев, ухоженных и вычищенных, на его ногах, тоже длинных, стройных, торс, широкие плечи, весь его стан совмещал в себе будоражащее мужество и восхищающее изящество. Смотреть в его глаза Володя любил больше всего, самые прекрасные глаза на памяти юного поэта. Губы, прикушенные белыми, ровными зубами, или тянущиеся в нагловатой ухмылке, которая заставляла хотеть либо ударить его, либо отдаться со всей страстью. Стоит ли говорить, что именно хочет Ленский? Онегин протягивает юноше какой-то яркий коктейль, улыбается и отпивает из своего стакана виски с колой. Обустроить бар в огромном репетиционном зале было явно идеей кого-то бессмертного. Танцоры первое время брезгливо фыркали и воротили нос, но стоило хореографам и руководителям разъехаться по домам, как тут же расслабились и стали «в доску своими». Поэтому отплясывали так, будто не они до седьмого пота оттанцовывали пару часов назад. Володя пробует сладкий коктейль, в котором водка почти не чувствуется, и думает, что на разгон пойдет. Блондин рядом, не оставляет его одного и всегда присматривает за ним, от этого внутри разливается теплое чувство, которое смешивается с каждым новым коктейлем, и совсем немного — желание поддразнить. Ленский выходит к танцполу, румяный, открытый, раскачивается в такт, изгибается гибко, тянется и прикрывает глаза, проводит ладонями по телу, и кожей чувствует, как прикипел к нему взгляд глаз цвета бури. Володя легонько оборачивается через плечо, улыбается уголками губ и манит пальчиком, продолжая двигаться в такт одной из бесконечных композиций. Онегин бы усмехнулся, да не может, не до того совсем, когда поэт выписывает такие эпитеты телом. Руки, эти великолепные ладони хирурга, касаются талии парня, Ленский прижимается спиной к нему, ерзает и крутит задом, мешает танец с явным соблазнением, как газировку с водкой, и получает убойную смесь, когда теплые губы касаются его шеи. В глазах словно фейерверк взрывается, мир сосредотачивается в местах, которых касаются губы, горячий язык, и удивительно острые зубы, пока прихватывают дразняще нежную кожу. Володя заводит руку за спину, кладя ее на шею Онегина, прижимая ближе, отчетливо давая понять: ему всё можно. Блондин (это пла-... да ну её к черту!) точно своего не упустит.***
— Неплохо тут, да? — мутный взгляд не мог зацепиться за что-то конкретное. — Ага... — явно нет же, ну какое ага? — Пойдём домой? — с надеждой. — Слава богу!***
Родя с Разумихиным праздновали, как приличная семейная пара, дома. Точнее, собирались отмечать Новый год уже дома, после этой вакханалии в Доме Культуры (ох, сегодня тут культурой и не пахло). Каково же было их удивление, когда уходя они столкнулись с явно пытающимися смыться Грушницким и Печориным. — Ва-а-а! Грушницкий! Ты так красиво танцевал! — вразнобой посыпались восхищенные возгласы, пока танцор шикал на них и постоянно оглядывался. — Спасибо-спасибо большое, рад стараться!... Мы немного спешим... С Наступающим вас, ребят! — Грушка правда пытался быть вежливым, но видят боги, он за сегодня так устал, что желания и сил хватало только на одного человека, в компании которого он и хотел отметить Новый Год. Ему бы было стыдно, что он сбегает с вечера организованного для танцоров, обязательно было бы, ещё и без предупреждения, но, увы и ах, ему не стыдно. С волком жить — по-волчьи выть, так сказать... — Замечательное выступление! — С Наступающим! — А мы тоже домой! — Ой, мы вас задерживаем, наверное! Ну, пока-пока, удачно встретить Новый Год! У нас вот тоже свои планы на этот праздник, — Родя, непривычно разговорчивый, поиграл бровями, уточняя что за планы. "Да-да, у меня такие же планы, если мы всё же доберёмся до дома!" — подумал Грушницкий. На деле же только понимающе улыбнулся, обрадовался, что Печорин с Разумихиным уже пожимают в прощании руки, и тоже поспешил: — Удачи! Счастливого Нового Года! — Да-да, с Наступающим, юридический! Мы тоже побежали отмечать, — подмигнул Григорий, и потянул Грушика за собой. Родион с Митей ехидно переглянулись, и тоже поспешили к выходу.***
В квартире Печорина всё было так, как они оставили с утра после сборов. Свет включили ровно настолько, чтоб ходить и не спотыкаться, и тот не пригодился: под ноги никто не смотрел. Григорий вжимал танцора в стену прихожей, целуя эти бесконечно алые губы, искусанные, припухшие, соблазнительные до звона в ушах — и в яйцах. Грушницкий стянул с мужчины пиджак, выправил из брюк рубашку, безбожно сминая выглаженную ткань, и запустил руки под неё, цепляясь пальцами, вжимаясь в горячую кожу. Страстный поцелуй, голодный, становился спокойнее и нежнее, пока, в конце концов, юноша не уткнулся лицом в плечо Печорина (о, эти плечи!...), расслабленно прикрывая глаза. — Я люблю тебя, — пробормотал он, почти мурча он поглаживающей волосы руки. Григорий поцеловал парня в макушку. — А я тебя люблю, — как-будто могло быть иначе. — Пойдём, — Печорин потянул парня в сторону зала. Грушницкий радостно плюхнулся на диван, потягиваясь и вздыхая. Тело ныло от нагрузки, а кончики пальцев покалывало от нетерпения, но пару минут на передышку у них точно найдётся. — Красное, белое или розовое? — донёсся крик из кухни. — На твоё усмотрение! — кричит в ответ Грушницкий, и Печорин уже тянется за белым вином, как раздаётся окрик: — Красное! Григорий улыбается, берёт бутылку красного вина, разливает по бокалам и подготавливает закуски к нему. Тёплые ладони касаются плеч, легко массируя, цепляют пуговицы, расстёгивая одну за другой, и Печорин ухмыляется, не оборачиваясь, лишь выпрямляет руки, когда рубашку с него всё же стягивают. Кажется, у танцора с ней личные счёты. Следом отлетает майка, и Грушка прижимается щекой меж лопаток, кожа к коже, обнимает крепко и замирает на мгновение, прежде чем продолжить своё исследование руками, оглаживая и касаясь везде куда дотянется. А дотянулся он до многого. Григорий тихо выдохнул, когда пальчики прошлись по коже над брюками, чуть оттягивая ткань вниз. Выдохнул — и усадил хулигана на столешницу. Но коснуться манящих губ не позволил внезапно возникший бокал. Грушницкий отпил, пристально глядя на мужчину цепким, голодным взглядом. Бокал вернулся к своей паре пустой. — Я в душ, — шепнул танцор, сползая со столешницы, но остановился, подумал, налил ещё вина и ушёл уже с бокалом, получив звонкий шлепок по заднице в напутствие. И вот тут Печорин потерял покой. Чтоб занять себя чем-то мужчина успел подготовить нарезку, сунуть её в холодильник, вытащить снова (вдруг они собираются сначала перекусить? Может стоит вообще вытащить еду и подготовить праздничный ужин?), вновь убрать всё, подобрать свою рубашку с майкой, впервые неаккуратно отшвырнуть их в корзину для белья и сорваться окончательно. В груди бурлило желание, а в мыслях — его собственный демон, соблазнительный и такой аппетитный. Дверь в ванную оказалась не заперта, пространство встречало теплой волной воздуха и клубами пара. Взгляд выцепил уже вновь опустевший бокал на полке, а в прозрачных дверях — очертания желанного тела. Грушницкий стоял под горячим напором, греясь и чувствуя как отпускает напряженные мышцы, поддаётся навстречу мужчине, бесшумно вошедшим к нему, и чуть улыбается: — Долго же ты. Стон облегчения срывается с губ непроизвольно, когда ладони принимаются растирать и массировать его шею, плечи, спину, улыбается на ещё одном игривом шлепке по ягодице, чуть вздрагивая, и вздыхает довольно. Григорий принялся намыливать юношу, нежно вести мочалкой по телу, расслабляюще поглаживать, сминать, тискать. Отлипнуть от парня было невозможно. Вода смывала пену вместе с поцелуями. Когда Печорин разминал парню поясницу, Грушницкий зацепил его ладонь своей, путаясь длинными пальцами, и медленно повёл руку ниже, к ягодицам, к ложбинке меж округлыми половинками. Мокрые ресницы слиплись, взгляд из-под них был томный, нетерпеливый, голодный. Григорию намекать дважды не надо. Тонкий скулеж вырвался из горла юноши, когда Печорин уложил его, не переставая ласкать губами шею. Было горячо, ярко и мало. Всего мало: касаний, поцелуев, контакта кожи к коже, ласки. Хотелось всего и сразу, уставшее тело словно на адреналине гнало жгучее желание, и Грушницкий себе не отказывал ни в чем. Пальцы зарывались в светлые волны, трогали шею, плечи, спину, бока, везде, куда мог дотянуться, пока наконец не оседлал мужчину в нетерпеливом порыве. Белые ладони по-хозяйски легли на медовые ягодицы, сминая и оглаживая, нежно помассировали поясницу, не давая дернуться ерзающему парню. — Я хочу тебя внутри, — шепчет в губы Грушницкий, прикрыв глаза. Не было стыда или страха, но это будоражащее чувство чего-то неизведанного, какого-то большого шага, било внутри электрическими искрами, подгоняя и останавливая одновременно. — Я не знаю, что мне делать, не могу собраться, но я очень тебя хочу, mio amato, ti voglio così tanto, amore!… * — Всё, что ты захочешь, свет мой,— Печорин успокаивающе поглаживает танцора, целует мягко и крепко держит дрожащее тело. Когда Грушницкий говорит по-итальянски это означает две вещи: во-первых, Грушницкий слишком взволнован (как в хорошем, так и в не очень смысле), во-вторых, у Григория обязательно стоит на этот его хриплый выговор. Печорин вообще чувствует себя так, будто выиграл в лотерею, хотя, наверное, даже тогда он был бы не так счастлив. Переполненный эмоциями и чувствами, он смаковал их, изучал, позволял себе быть живым, быть открытым для другого человека. Желание вело обоих. Мужчина склонился, чтоб мягко поцеловать танцора; закрытые глаза трепетали в порыве посмотреть, убедиться, что всё взаправду, наяву и это не до боли реалистичный сон. Хотелось посмотреть — но как же страшно было открыть глаза. — Я здесь, — шепчет хрипло кудрявый, и Григорий испускает измученное мычание, буквально набрасываясь на юношу с укусами и терпкими поцелуями. Вино перекатывается на языке, когда Печорин целует его глубоко, крепко, без возможности вдохнуть лишний раз. Вкус вина, а пьянит совсем не оно. Оглаживать изученное вдоль и поперёк тело с одним лишь знанием, что теперь тебе действительно всё можно —непередаваемое ощущение. Целовать, ласкать, тискать, кусать, сжимать и гладить, Печорин чувствовал себя так, словно кусочек за кусочком пожирал это тепло, исходящее от Грушика, и оно отвечало ему, разгораясь ещё сильнее. В груди колотит от чувств заботы, нежности и благодарности, это первый раз, когда Григорий за всю свою жизнь так взбудоражен занятием любовью. Занятием... любовью? Вот именно: раньше был секс, хороший секс, без вопросов, но... Но и без любви. Он действительно любит танцора так сильно, что его впервые пробивает чувствами, которые он в жизни не испытывал и не надеялся испытать. Печорин улыбается так счастливо, что Грушницкому на миг даже подумалось: «ради такой улыбки, я б под тебя и раньше лег!». Кудрявый улыбается в ответ, гладит нежно щетинистую щеку мужчины, и поддаётся рукам, которые мягко разводят его колени. — Ты знаешь, что сейчас будет, Грушик, — начинает серьёзно Григорий, и Грушка кивает важно. Конечно он знает, это он тут лежит девкой, а не Печорин! — Мне нужно подготовить тебя, занятие не всегда из приятных, для первого раза — тем более. Пожалуйста, как только почувствуешь, что не хочешь больше или если станет больно, то скажи мне и не терпи. — а, так вот о чём он. Печорин смотрит выжидающе и он в принципе серьёзен до невозможного, но чем больше осмысливает Грушницкий, тем выше тянутся уголки его губ, пока наконец он не запрокидывает голову, смеясь. Заразительный, переливчатый смех заполняет спальню, а Григорий не сводит взгляда с открытого горла, с подрагивающего кадыка и не сразу понимает причину смеха. — Прости-прости, я сейчас успокоюсь!... — будто прочитав его мысли, машет руками танцор, продолжая довольно хихикать, — Просто, знаешь, ещё до того, как у нас всё стало хорошо, я представлял как ты занимаешься сексом... — Печорин вопросительно вскидывает брови, против воли улыбаясь, — Ничего не подумай, я так успокаивал себя, когда слишком обижался на тебя!... Так вот, сейчас всё это кажется таким нелепым, потому что... Потому что ты намного лучше, лучше любой мечты, Григорий Александрович, — под конец сбитое дыхание выравнивается и слова наконец идут как надо, а у Григория в легких напротив будто весь кислород выкрали. Этот парнишка его до слёз довести хочет? — Я о тебе и мечтать не смел, — выдавливает Печорин. Язык словно тяжелеет, но промолчать нельзя, и он выталкивает правду, которой не хотел ни с кем делиться, — Я до сих пор боюсь, что ты поймешь какой я ублюдок и уйдешь от меня... — Это невозможно, потому что я прекрасно знал, что ты за человек, когда соглашался быть с тобой, — Грушницкий цепляет его пальцы, мягко поглаживая, — Ты оказался намного лучше, мне с тобой очень повезло, Григорий, — говорит танцор, чувствуя, как переплетаются пальцы, — Я доверяю тебе и уверен в тебе, потому что ты прекрасный, надёжный партнёр. Я люблю тебя и вообще, ты мне нравишься, — хмыкнул Грушка. Печорин без слов потянулся к юноше, млея от той отзывчивости, что встречает каждый его порыв. Такой нежности мужчина никогда не испытывал и не дарил, как никогда ему не было так жарко в зимнюю ночь. Поцелуи крали стоны и вздохи, не давали вырваться из горла, и они поглощали их снова и снова. Грушницкий откинул голову на подушки, когда головки коснулся теплый язык, обводя её так сладко и умело, что хотелось взвыть, и парень не сдерживал себя в своих порывах. Особенно, когда язык коснулся мягких сомкнутых мышц, лаская и обводя, прежде чем толкнуться внутрь — Грушка вскрикнул, закрыв рот руками и зажмурился. Колени будто сами подогнулись к груди, а юноша вцепился в простыни, комкая их в руках, пока не послышался треск ткани: Печорин обвёл языком вход и толкнулся внутрь глубже, принявшись вылизывать нежные стенки, раскрывая постепенно туго сжатые мышцы. Стоны удовольствия и удивления смешались, тихие вздохи перекатывались к вскрикам как волны, накатывающие у берега. Внутри всё скручивало упругим узлом возбуждения, член истекал жемчужной смазкой, капли воды высохли, сменившись потом от жара и напряжения. Первый палец Грушницкий принял почти с облегчением, насаживаясь и вскидывая бёдра навстречу тянущему чувству, желая большей заполненности. Смазка, откинутая на кровать ещё до того, как Грушка вышел из душа, даже разогретая чуть холодила кожу. Печорин медленно растягивал нежные, упругие мышцы, легко поглаживал простату; покрывал поцелуями и вылизывал грудь танцора, чуть улыбнулся, игриво прикусив темный сосок, чувствительный и напряженный как его хозяин. Грушницкий вздрогнул, сжался и громко выдохнул, требовательно прижимая мужчину ближе. Второй палец танцор принимал, когда его язык ласкали и прикусывали. Чуть разведенные внутри пальцы обнимали жаркие, сжимающиеся стенки, и юноша извивался под Григорием, пытаясь то ли соскользнуть, то ли насадиться сильнее, но мужчина держал крепко. В мстительном порыве за бездействие, танцор впился короткими ногтями в излюбленные плечи, оставляя алые полосы, и почти тут же поплатился, когда пальцы вошли полностью одним слитным толчком. Громкий, яркий стон вышел непроизвольно, Грушницкий цеплялся то за спину и плечи Печорина, то за чуть отросшие волосы на светлом затылке, то и вовсе за простыни, комкая порванную ткань. Ноги сводило от желания, тянущее чувство в паху и внутри будто сжигало всё живое. Печорин чувствовал себя так, будто у него действительно Люцифер в руках — горячий, толкающий на грех одним своим видом, со своими блядскими алыми губами и ангельским взглядом из-под трепещущих ресниц, самое прекрасное существо на свете!... Грушницкий кусал и царапал, сжимал, обвивал и так развратно-честно стонал, не скрывая ни одной эмоции, шептал по-итальянски, когда вспоминал речь, а не только бессвязное мычание со вздохами и сводил Григория с ума как мог. А мог он отлично. Три пальца вошли почти без сопротивления и тогда Грушка попросил его трахнуть. Насаживался на пальцы, изгибая брови в лихорадочном удовольствии и нетерпении, когда каждый толчок попадал по чувствительной, раздразненной простате, разводил ноги так широко, что Печорин, позабывший обо всём, с удивлением смотрел как тянутся стройные ноги, как перекатываются упругие мышцы, как красиво изгибается спина, будто и не было всех этих выступлений. Потому что выступления были на сцене и там была грань танцор-зритель, а сейчас грани нет и... Это восхитительно и так правильно. — Достаточно, — Грушницкий хрипит сорванным голосом, сжимается судорожно вокруг пальцев и быстро облизывает пересохшие губы, — Я готов, пожалуйста, я хорошо растянут, porca puttana, non aspettare oltre!* — срывается юноша, не в силах терпеть. «Это я-то сукин сын?» — думает Печорин, раскатывая по каменному от возбуждения члену презерватив, ухмыляясь на жадный взгляд танцора. Взрослые и ответственные люди к сексу готовятся заранее, а у Григория так почти везде натыканы «заначки» по старой привычке. — Скажи, как больно станет, я буду помедленнее... — предупреждает Григорий, и Грушницкий кивает, зная, что не будет ему больно: уж точно не с таким партнером. Горячие стенки плавно принимают в себя крупную, смазанную головку, плотно обнимая тисками. Туго, жарко и влажно настолько, что внутри всё сладко обдаёт накатывающими волнами тягучего удовольствия. Грушницкий слышит крик и лишь спустя мгновения понимает, что он сам издал его, все эти стоны и вздохи — его. Печорин входит медленно, плавно и если бы не распирающее на грани боли чувство, Грушка бы попросил ускориться. Края мягких мышц натягиваются, тонкая, нежная кожа плотно обхватывает ровный член, натягиваясь вокруг него. Танцор замирает, когда чувствует, что Григорий вошёл полностью; прикрывает глаза, невесомо водит пальцами по плечам мужчины, подставляется под ласкающие поцелуи и касания, и расслабляется. Первый лёгкий толчок сопровождается тихим вздохом, Грушик поощряюще кивает, принимая в себя всю длину и чувствуя, как внутри всё горит. Ему хорошо, ему так хорошо, как за всю жизнь не было, и каждый толчок, каждое движение этих бедёр ощущаются так правильно и нужно, что он готов заплакать. Движения на пробу ускоряются и Грушницкий выгибается, стонет громко и впивается пальцами в разгорячённую кожу, прижимая ближе к себе, кожа к коже, взмокшие и возбуждённые до предела. Мокрые кудри завивались пуще прежнего, щёки розовели, взгляд блестел и вид у юноши был до того небесный, что казалось моргни — и видение исчезнет. Но видение не исчезало, подмахивало своими скульптурными бёдрами и отчаянно стонало, срываясь, порой, на настоящие вопли в подушку, не прекращая неистового вторжения в перевозбужденное, набухшее нутро, жадно принимающего в себя каждый толчок. Не было мыслей и сил, чтобы говорить о чём-то: хоть по-русски, хоть по-итальянски, танцор забыл всё, каждое слово, за него говорило тело. Печорин удивительно совмещает нежность и жесткость в движениях, двигаясь без доставления лишней боли, но так, чтоб Грушику точно было хорошо. Грушику, на самом деле, сейчас лучше всех на свете. Григорий со взмокшей кожей, спутанными самим же Грушницким волосами, едва румяный, с потемневшим, обожающим взглядом больше похож на экстатическое видение, — лучшее, что можно увидеть на грани сознания и захватывающей разум нирваны. Грушка видит следы зубов и царапины на светлой коже, видит как перекатываются напряжённые мышцы, чувствует точность и опытность в каждом движении, и прикрывает глаза. Слишком много чувств и слишком много удовольствия, каждое касание по чувствительной коже отдаёт ожогом, электрическим ударом на пределе, каждое движение внутри него — раскалённое вторжение, в него будто влили огонь и танцор вдруг понимает, что больше никогда не испытает холода. Как можно замёрзнуть, когда в тебе всё горит? Григорий чувствует, как впиваются в бессилии в его кожу пальцы, чувствует жжение царапин, чувствует жар каждый раз как толкается, но стоит посмотреть в эти коньячные глаза, темные с почти жёлтыми переливами — и чувствует, что сгорает заживо. Замедляется, давая передышку, и укладывает юношу на бок, входя под новым углом так глубоко, что Грушницкий скулит, зажмурившись, и сжимается, впитывает в себя эту заполненность, не даёт протиснуться. — Подожди так немного, —ладонь на бёдрах и без слов удерживает мужчину, тот не торопится, даёт привыкнуть, с нежностью смотря как прикрывает глаза танцор и юноша сам тянется к нему прижаться, подставляется под касания и ласку, тихо выдыхая от успокаивающих поглаживаний. Поцелуй в смоляные кудри кажется таким невинным и целомудренным, пропитанный чистой любовью. Череда чувственных поцелуев в шею, плечи, ключицы — провокация. Поцелуй в губы сопровождается слабым толчком и приглушённым мычанием. Печорин кусает алые губы танцора, мягко входя снова и снова, и ловит каждый новый стон, вздох и скулёж от Грушика. Плотные, сильные движения бёдрами заставляют Грушницкого почти плакать от того, сколько всего он испытывает. Возбуждение, доверие, страсть и полное обнажение чувств переливаются горячими слезами в подушку; до чего же хорош каждый рывок этих восхитительных бёдер! Тесное давление на чувствительную простату каждый раз, как Печорин входит до упора и замирает перед новым толчком, доводит Грушку до потери рассудка. Пьянящая наполненность, от которой кажется, что нет больше уголка в теле парня, куда бы Григорий не смог дотянуться, потому что мужчина был везде, и самое главное — был в Грушницком так основательно, заняв его голову, сердце и теперь — тело. Напряжённые, слишком чувствительные соски отзывались ноющей болью при каждом касании, член тёрся о простыню, обильно истекая и пачкая ткань жемчужной смазкой с алой, налитой головки. Печорин накрывает его рукой, играет пальцами с головкой, доводя до исступления резкими движениями внутри и ласками возбуждённого члена, прекрасно зная, что танцор не продержится долго. Измождённые, яркие вскрики — самые сладкие звуки на памяти мужчины. Когда Грушницкий прижимается к нему и запрокидывает голову, хватаясь то за его бока, то сжимая подушку, Григорий без слов понимает, чего тот просит, обхватывает скользкий от естественной смазки юноши член и начинает надрачивать в такт толчкам, быстро, плотно сжимая кулак. Печорин ждал крика, стона, любого звука, но не того, что парень заскулит на пике, насадившись глубже стальными от напряжения бёдрами, и совсем затихнет, извергаясь горячей струёй, сжав распирающий его внутри член так тесно, что Григорий сам задушенно зашипел. В глазах Грушницкого весь мир теряет и обретает краски с бешеной скоростью, в ушах такой вакуум, словно он нырнул глубоко под воду, и на мгновение кажется, что он успевает умереть и воскреснуть прежде чем к нему медленно начнёт возвращаться послеоргазменное мироощущение. Самый неистовый, дикий и яркий экстаз в его жизни. Даже слёзы высохли. Вместе с мироощущением вернулось и ощущение члена в нём, что перестало быть таким приятным фактором, нежели пару минут назад: гиперчувствительность после столь сильного всплеска доставляла только желание слезть с него, и он бы обязательно так и поступил, если бы мог двигаться. Печорин его, кажется, понимал полностью, поэтому только молча поцеловал в уголок губ, прикусив щёку юноши, и медленно вышел, додрачивая самостоятельно, потому что сейчас вид абсолютно залюбленного и откровенно затраханного парня сносил крышу не меньше ощущения его тугих стенок вокруг члена. Такой же яркий, мощный оргазм настиг и мужчину, когда тот излился на бёдра танцора, стянув презерватив. Невозможно с равнодушием наблюдать за столь горячей картиной, и именно это сподвигло Грушницкого на неторопливые, ласковые поцелуи и объятия. С улицы раздался салют, за ним ещё и ещё, и посыпались залпы цветных всплесков под радостные крики народа. — С Новым Годом, tesoro*, — произносит Печорин, оторвавшись на мгновение от губ танцора, и тот улыбается счастливо. — С Новым счастьем, mio caro.****
Kisses on the foreheads of the lovers wrapped in your arms You've been hiding them in hollowed out pianos left in the dark
— Мне кажется теперь я ощущаю все метафоры и способы описания экстаза, — негромко рассуждает Грушницкий, поглаживая лежащего на его животе Печорина по волосам, и неспешно затянулся сигаретой.Got the music in you, baby, tell me why You've been locked in here forever and you just can't say goodbye
— Например? — спрашивает мужчина, и впервые на памяти юноши тянется за пачкой сигарет, но танцор отодвигает его ладонь, хитро улыбнувшись. Вновь затягивается и приближается к Григорию, выдыхая дым тому в губы, заканчивая никотиновый обмен поцелуем. Печорин вдруг понимает, что если бы каждая сигарета выкуривалась именно так, то он стал бы самым заядлым курильщиком, хуже, чем был в армии. — Например, — тянет Грушницкий, — Возьмём кинематограф в период цензуры, когда секс передавали через визуальные метафоры, — Печорин понимающе кивает, жестом просит продолжить, — Подходили и природные явления, ну, ты знаешь, таяние снегов, сильные порывы ветра, бурные потоки воды и прочее. В "Горячих денёчках" интенсивно падающие с деревьев яблоки передают, как мы уже знаем из моего прекрасного выступления, плодородие и грехопадение — тот же секс. — тема постепенно поглощала обоих, заставляя вспоминать всё новые и новые факты: — Или, например, в экранизации Джеймса Джойса "Отныне и во веки веков", поцелуй героев в воде, где о них бьются волны, это же ни больше, ни меньше — женский оргазм!... Мужчина всё же затягивается, и коротко стучит пальцем по сигарете в руках танцора, прежде чем объяснить: — "Касабланка" Кертиса, снятая в период кодекса Хейса, тоже хранит в себе такую метафору. Главный герой, влюбленный в замужнюю женщину, остаётся с ней наедине: немыслимо для тех нравов! А надо же, с помощью склейки с мигающим маяком и сценой, где герой уже курит у окна, показали самую что ни на есть завуалированную постельную сцену. — О, а я помню! — в памяти танцора всплывают воспоминания с фильмом, — Хороший ход, когда режиссёр сохранил и присутствие секса, и оставил место для размышлений. — Именно, — довольно улыбается Печорин, — А в "Виридиане" Луиса Бунюэля заменены-... — Сразу два половых акта! — подхватывает Грушницкий; улыбка тянется сквозь зажатую в губах сигарету, когда Григорий кивает ему в знак того, что он прав, — Первый, — выдыхает дым, — связан со сравнением нападения кота на мышь... — А финал, в котором должен был состояться секс втроем, обрывается на карточной игре, — Печорин вновь тянется за сигаретой, но затянувшись, сам приближается к юноше. — Повторим нападение кота на мышь? — дым окутывает алые губы танцора, тот коротко прикусывает нижнюю губу мужчины. — Мы ещё не обсудили Альмодовара, — голос срывается на хрип. — К чёрту его, сцена с Бениньо и несчастной девушкой в коме была отвратительной, — последняя затяжка, и сигарету тушат прямо об изголовье кровати. — Тогда оставим кино, — струя дыма находит рот танцора, прежде чем его губ коснутся губы Григория.Your lips, my lips Apocalypse
***
Уютное, почти семейное застолье было настоящим отдыхом после шумной вечеринки. Квартира Онегина снова принимала своих жильцов, встречающих Новый Год с шампанским и украденным с Дома Культуры оливье. Тост, как ни странно, говорил Базаров: — Прежде чем встретить Новый Год, я хочу поблагодарить уходящий год за всё, что он мне дал, — глубокий голос звучал приглушённо, лёгкий полумрак и свет гирлянд навевали спокойствие, — Я и подумать не мог, что вокруг меня окажутся такие прекрасные люди. Со мной мой лучший друг, моя причина поражения жизненно-важных органов, в том числе сердца и ЦНС, ну, как в народе говорят — любовь, — тихие смешки раздаются, пока Базаров не шикает на них, выглядя донельзя серьёзным (и пьяным), — И голубая мечта моего лучшего друга, по совместительству ещё один мой хороший друг, — Володя довольно ухмыляется и салютует ему бокалом, а Онегин громко аплодирует, — Тише ты! — снова шикает на блондина (это платина) Енька, — Много знакомств, как старых, так и новых, помогли мне чуть лучше понять эту жизнь, увидеть её хорошие стороны, потому что именно вы делаете мою жизнь лучше. Я рад, что встречаю Новый Год именно с вами, желаю нам всем оставаться неразлучными ещё много, много Новых Годов!... — перезвон бокалов и веселые крики раздались со всех сторон, пьяный мозг говорил, что к утру всё забудется, а сердце обещает сберечь эти воспоминания. Базаров верит сердцу. Ленский утянул удивленного Онегина в «праздничный» поцелуй, улыбаясь сквозь легкие касания, но медик быстро сориентировался, углубляя поцелуй. Аркадий счастливо улыбался, впервые чувствуя, что его ничего не тяготит, он этому миру ничего не должен и он абсолютно наслаждается моментом (и руками Базарова на своих плечах) — Базаров сцеловывает его улыбку и думает: «Вот он — вкус Солнца!». Медленный танец под какую-то бодрую мелодию с радио больше похож на топтание на месте в обнимку, но это никого не заботит: они молоды, пьяны, и несколько минут назад наступил Новый Год — разве может быть что-то волшебнее этих мгновений?***
Розабелла прикурила сигарету из запасов мужа в его кабинете, хотя прекрасно видела пачку сигарет на столике у дивана в зале: сын принципиально не трогает то, что принадлежит родителям, даже марку выбирает другую. Пустота и брошенность квартиры подсказывает, что и живёт он тут будто вынужденно, но уют тут бывал редко. Музейная красота — да, по желанию свёкра-старика Грушницкого, но уют — точно нет. На столе перед ней открытая бутылка шампанского, считай, завтрак за весь день. Измотанная, она извела саму себя мыслью о том, что не смогла создать семью и упустила все шансы. Теперь у неё есть травмированный отцом, но любящий муж, сын, обиженный на родителей, мёртвый свёкор, от воспоминаний о котором до сих пор бросает в дрожь, и, конечно же, она сама. А семьи — нет. Розабелла думает об этом Григории Печорине, думает, что был бы тут живой дед Грушницкий, то им бы всем прилетело по первое число, думает, что, наверное, даже хорошо, что рядом с сыном человек, который сможет о нём нормально позаботиться, и всё поджимает губы, смотрит вверх, — а потом выдыхает с тихим завыванием, которое всё же срывается в плач. Не успела женщина войти во вкус и разреветься от всей души, как услышала шорох замочной скважины и скрип открываемой двери, что, увы, тоже навело на слезливую мысль будто дом опустел настолько, что даже двери смазать некому, но пришлось быстро утирать слёзы платочком, потушить сигарету, и вообще принять вид достойной матери семейства, чтоб сын, а это точно был он, судя по кудрявому силуэту, не забеспокоился. Но силуэт ступил ближе, к свету, и кудри показали пепельную седину, а глаза — усталость. Вивьен молча прошел к жене, присаживаясь рядом, и обнял прильнувшую к нему синьорину Грушницкую, для него — Рози. — Поехали домой, любимая, — произнёс Вивьен. Розабелла согласно кивнула.***
— Совсем забыл, — Печорин принёс шампанское и фрукты, пока Грушницкий отдыхал после их второго захода, и боролся со сном. — Загляни в тумбочку, пожалуйста, — танцор приоткрыл один глаз, ухмыльнулся и всё же потянулся к тумбе, — Верхняя полка, — подсказал мужчина, разливая шампанское по бокалам. Грушницкий подполз к краю, заглядывая в открывшийся шкафчик, и замер. Григорий с улыбкой наблюдал за тем, как приподнимаются в удивлении брови, приоткрываются зацелованные губы, а глаза в неверии глядят на ключи и лежащие под ними билеты. — Ты как-то говорил, что тебе нравится эта квартира, так что я всё же выкупил её, а это твой комплект ключей, — пояснил Печорин, — А насчёт билетов, думаю, догадаешься сам. Грушницкий присматривается, вчитывается в билеты, и лишь после этого достаёт их с полки. Греция. — Почему именно туда? — всё же спрашивает приятно потрясённый танцор. Даже спать перехотелось. — Ты напоминаешь мне античного бога, так что выбирал я не долго, — мужчина протягивает юноше бокал, а у того даже сил на смущение не осталось, но щеки будто предательски заливаются легким румянцем, — Ещё раз с Новым Годом, — легонько чокается своим бокалом о другой, улыбаясь. — Благодарю вас, Григорий Александрович, — руки обвили крепкую шею, а каждое слово сопровождалось поцелуем, — А я тебе пишущую машинку выбрал, — произнёс Грушка, — Если б знал, поискал бы что-то покру-... Эй, ты куда? — Где машинка?! — Печорин, кажется догадывался, поэтому рванул сразу в кабинет, со входа замечая на столе лакированную красавицу с красным бантом. — Ахуеть, это же легендарная модель тридцать шестого года!... — С Новым Годом! — прокричал в ответ Грушницкий, отпивая шампанское и обмахиваясь билетами в солнечную Грецию. Лучший Новый Год в его жизни.