***
В Доме Культуры жизнь кипела и бурлила, и вот уже которую неделю Печорин забирал валящегося с ног Грушницкого, который после своих репетиций брался за обучение младших групп сверх своего расписания. Свидригайлов носился с парнем, как мог, буквально сдувая пылинки, но день за днём лицо его становилось всё мрачнее и мрачнее, без привычной блистательной улыбки, способной растопить любой лёд. С уходом Вулича они практически перестали импровизировать, начав идти по накатанной: репетировали и оттачивали уже известные им танцы, не совмещая, не дополняя, не переделывая, потому что не с кем. — Всё так плохо? — однажды спрашивает Печорин, приехавший за парнем пораньше, и наткнувшийся на нервного, измотанного Аркадия Ивановича, курившего, кажется, уже вторую сигарету. Григорий не помнил за ним никаких вредных привычек. —Я готов лично принести его на руках из Сербии, — шальная улыбка затронула губы, но глаза, некогда сиявшие поразительно синим оттенком, были тусклыми. Для эффектной поддержки нужен был кто-то крепкий, достаточно высокий, желательно с сербским акцентом и добрыми глазами. Они скучали. Таня, непробиваемая, как статуя изо льда, их статная княгиня — порой выпадала из реальности, по привычке отыскивая знакомую вихрастую макушку. Соня, их кузнечик, заводной волчок, лишь тихонько вздыхала, поумерив свой пыл, глядя на Ларину. Но смотреть на Грушницкого, который противился самому себе, который вновь начал изводить себя, выкладываясь на полную, у которого пачка сигарет в кармане или в сумке стала частым атрибутом — было больнее всего. Утренние репетиции перед учёбой, вечерние репетиции или занятия с младшими группами, а ночью - домашнее задание, которое Григорий забирал у него, заснувшего, с рук, доделывая самостоятельно. Печорин выкрадывал его внимание буквально поминутно, но бешеный ритм жизни его несносного танцора всё больше и больше затягивал его. Ещё немного и он забудет, что такое сон. Как-то поздним часом им выдалось побыть вместе: Грушницкий полулежал на том же диване в кабинете Печорина, глядя пустым взглядом на стеллаж с книгами. Раньше его цепкий, озорной взор лениво скользил по корешкам книг, и он, забывшись, иногда проговаривал негромко, что он читал, а что ещё нет, что его заинтересовало, а что наскучило, но он по привычке заканчивать начатое, всё равно читал до конца. Сейчас он молчал, и, казалось, еле дышал. Григорий поднял взгляд от бумаг, глянув быстро на юношу. Мужчина поправил очки, спустив их к носу, и опустил взгляд вновь всматриваясь в строчки, как бы между делом говоря: — Знаешь, я тут подумал, что нам уж пора заняться любовью, — спокойно проговаривает Печорин, кося взгляд на танцора; тот не шелохнулся, — полноценно. — Значит, пора, — обронил Грушницкий, всё также пусто глядя перед собой. Григорий хмыкнул, и перевернул лист, вновь вчитываясь. — Я решил, что отдеру тебя так, что ты сможешь сесть дай бог через неделю, — он глянул поверх бумаг на танцора, не меняя своего положения. Ждал. — Раз решил, дери, — голос будто звенит, но слова безжизненны. — А танцевать и подавно не выйдет, — это он точно не стерпит. — Значит, не буду. Вдруг раздался хлопок бумаг о стол, и скрип отодвинутого кресла. Печорин остановился перед парнем, склонившись к нему, и приподнял его подбородок, повернув кудрявую голову к себе. — Ах, очи чёрные, — горько усмехнулся он, — что же с вами творится? — Брось это, Григорий, всё в порядке... — юноша вяло отмахнулся от него, коснувшись его руки. — Ты вообще слышал, что я сказал? — спросил мужчина, нахмурившись. Да что это такое? Обычно Грушка отшучивался или остро парировал, а тут... И не согласие — безразличие. Грушницкий помолчал, отведя взгляд, и тихо вздохнул: — Мне... раздеваться?... Печорин чертыхнулся, резко выпрямившись, и глубоко вдохнул, сжав зубы. — Да ты с ума сошёл, — еле слышно вымолвил мужчина, вновь подходя к танцору, — Грушик, — нежно, осторожно позвал он. Нуль реакции. Григорий вновь повернул его лицо к себе, грубовато и порывисто, — посмотри на меня. Посмотри. На меня. — жёстко, безукоризненно произнёс Печорин, нахмурившись. Грушка перевёл взгляд, непонимающе смотря на Григория. — Смотрю, — говорит просто, констатирует. — И что же ты видишь? — спокойнее спрашивает Печорин, держа себя в руках. Грушницкий будто впервые увидел его после долгой разлуки, оглядывая с каким-то удивлением, и вдруг протянул руку, коснувшись ласково волос мужчины: — А ты, оказывается, кудрявый, вон какие завитки светлые появились, — и впервые губы его тронула настоящая, пусть и маленькая улыбка. — дай им отрасти... Григорий тихо фыркнул, рассмеявшись. Явно не этого он ждал. — Ну вот, уже лучше, — мягко произносит мужчина, — скажи, как ты себя чувствуешь? Что тебя тревожит? Тоска? Скука? Усталость? — кудрявый качнул отрицательно головой, и пожал плечами. Если б он сам знал. — Что же это, нежный мой? — риторически вздохнул Печорин, поджав губы. Вид отрешённого юноши мучает его, терзает, не зная жалости. — Не знаю, — молвит беспомощно Грушка, и Григорий впервые видит его таким ранимым и ему самому становится больно. Печорин прикрыл на миг глаза, и переместил руку с лица парня на затылок, притягивая к себе, и коснулся губами лба танцора, задержавшись на несколько долгих мгновений. — Ступай спать, я скоро приду, — выпрямился Григорий, отступая к столу. Грушницкий помялся: он всё же прекрасно слышал, что ему говорил Печорин. — Так мне... Нужно готови-... — начал он, потупив взгляд. — Нет. — прервал его мужчина. — Ступай спать. — и танцор, молча кивнув, тихо покинул кабинет, ероша кудри. Посидев с несколько минут в молчании, Печорин потёр с силой глаза, отбросив очки. Бессилие вызвало гнев, и он злился, но не на парня, а на себя, решив, что осторожничать больше не вариант — он будет добиваться его внимания будто в первый раз (но уже с учётом предыдущих ошибок). Порывисто поднявшись со стула, он подошёл к шкафу и достал графин c горным коньяком. Осушил два бокала, не поморщившись, и вдруг усмехнулся, подойдя к зеркалу: волосы и правда немного отросли, выдав свой светлый цвет и кудрявость. Вздохнув, он всё же вернулся к столу, оглядывая рукописи и распечатки, которые ему нужно разобрать и отослать издательству, и принялся за работу. Время пролетело незаметно, и когда его глаза начали слипаться от усталости, он глянул на часы, поморщившись виновато — шёл четвёртый час утра. Грушик ушёл в полночь. Заходить в спальню было совестно, но он всё равно заглянул проверить танцора: тот лежал к нему спиной, отвернувшись к окну, и спал... Послышался задушенный всхлип. Григорий вгляделся, поморгав уставшими глазами, и заметил, что плечи Грушницкого подрагивают, пусть тот и замер, услышав его. — Боже, прости меня, — громкий шёпот сорвался с губ Печорина, как тот практически подлетел к кровати, замерев у края и осторожно опускаясь рядом с юношей. — Не трогай, — едва почувствовав, как мужчина тянется к нему, отозвался сипло Грушка, и Григорий отдёрнул руку, будто обжёгшись. — оставь меня, пожалуйста. Печорин рыкнул устало, распалённо поднялся, и вышел, не взяв вещей для сна: не было и смысла пытаться заснуть, поэтому он просто направился на кухню заваривать себе крепкий кофе. Тем не менее, дверь в спальню он осторожно прикрыл. — Дьявол, а не мальчишка, — пробормотал он, едва успев убрать турку с печки, не дав напитку выкипеть. Оставшись в одиночестве, Грушницкий закутался в одеяло, уткнувшись в подушку, насилу засыпая.***
Утром Грушницкий обнаружил на кровати букет бордовых, свежих, хрустящих роз. Огромный букет, и в середине его будто небрежно покоилась записка: «Ты покорил меня, так что не думай, что я теперь тебя оставлю.» Губы тронула робкая улыбка: Грушка помнил, что после отчётного концерта Печорин подарил ему кроваво-алые розы, которые он поливал в своей гримёрке. Эти были венозные, но больше всё же напоминали вино — казалось, выжми их, и пей, сколько хочешь. Закрыв красные глаза, танцор уткнулся носом во влажные лепестки, вдыхая бодрый, яркий аромат. От застывших слёз проснуться было сложнее, а сон вместо отдыха лишь утомил его ещё больше. Танцор тихо вздохнул: в постели было непривычно пусто. Дверь отворилась, и мягкой поступью вошёл Печорин с подносом, на котором дымился зелёный чай и стопка блинчиков, ароматом пробуждая аппетит. Григорий положил завтрак на тумбу, и присел на колени перед кроватью, нащупывая руку парня и поднося её к губам. — Что это, Григорий? — первым начал Грушка; голос хрипел со сна, и глаза безбожно слипались, но руки Печорина, бессовестно тёплые, словно удерживали его наяву. — Это моё тебе доброе утро, — отвечает мужчина, целуя ладонь юноши, — ты... Прости меня? — а как вообще нужно извиняться? Он никогда этого не делал. — Тебе было вовсе не обязательно так париться... — бормочет Грушницкий, отведя взор, — и я не обижен, так что это лишнее... — Нет, не лишнее, — перебивает его Григорий, и замолкает, прикусив губу, размышляя. Грушка терпеливо ждёт. — Как насчёт свидания? Составишь мне компанию? — произносит Григорий, и кудрявый вскидывает неверяще голову, смотря на него в удивлении. — Что? — молвит негромко юноша. Печорин повторяет: — Свидание, — и улыбается немного рассеянно. Он поверить не может, что у них и правда не было ни одного свидания. — ты, я и наше первое запоздалое свидание... Что думаешь? — Так, ты не сердишься? — выпаливает Грушницкий, и сам же хмурится, утыкаясь лицом в подушку. Вот чёрт. — Я подумаю... — говорит тише. — Ни в коем случае, малыш, — успокаивающе шепчет Григорий, и едва успевает опереться свободной рукой о матрас, когда парень нетерпеливо тянет его на себя. Он хочет коснуться, хочет почувствовать больше тепла под руками, хочет прижаться сильно-сильно и... Печорин мягко отстраняется: у него другие планы. — просыпайся, и бегом умываться, завтрак остынет, будет невкусно... — и поднимается, напоследок, всё же не сдержавшись, взъерошивая сбитые кудри. Грушницкий потрясённо смотрит на приоткрытую дверь, за которой мгновение назад скрылся мужчина. — И это называется "ни в коем случае"? — ворчит танцор, тем не менее поднимаясь, и, подхватив букет, идёт искать для него вазу. Цветы не виноваты, что их дарители такие дуралеи.***
Базаров всё же вернулся к Онегину, который скучал по Еньке настолько, что вспоминал друга при любом удобном (и не очень) случае, при этом грустно вздыхая, будто тот скоропостижно помер, а не остался жить и налаживать отношения со своим парнем в своей квартире, как это делал сам блондин, но это не то, так что Ленский, поглядев на явно тоскующего парня, всё же попросил Базарова навестить Онегина, зная, что он точно останется там. С тех пор квартира блондина напоминала коммуналку, несмотря на роскошь убранства, особенно, когда случалось так, что все они ночевали вместе. Поэтому по утрам приходится топтаться на кухне, пока кто-то готовит у плиты, кто-то наливает чай или кофе, кто-то зашёл просто спросить. Но несмотря на всё это не хватает ещё одного — или уже двух — и это чувствуется фантомной, ноющей болью. Грушницкий не вылезает из ДК, приходя в университет бледным и уставшим, а в последнее время и каким-то озлобленным, но причины упрямо не называет: Кирсанов понял, что дело в Печорине, но тот стабильно подвозит и забирает парня куда бы тому ни понадобилось, говорит с ним также, как и обычно, но чувствуется что-то не то, какое-то напряжение между ними, будто они упорно игнорируют слона на кухне, мило беседуя за чашечкой чая. Тем не менее, времени у танцора становится всё меньше на что-либо, помимо танцев и сцены. — Аркадий, — талии касается большая ладонь, обвивая, — Аркаш, я думаю достаточно сахара, — произносит Базаров, видя, что парень кладёт уже шестую ложку сахара в чай. Это при том, что сладкий чай он терпеть не может. — Что? — Кирсанов переводит рассеянный взгляд на медика, и обратно на кружку, нахмурившись, — Блин... — он так и задумался, стоя у столешницы: хорошо, что хоть чайник успел отложить. — Задумался? — негромко говорит, мурлычет почти, медик. — Пустяки, — махнул рукой Аркадий, глядя на это сладкое чудовище. И что с ним делать теперь? Мысли прерываются во второй раз, когда он чувствует, как к нему прижимается крепкое тело, и Базаров целует его в шею. С той ночи Евгений всё никак не может отлипнуть от парня, но при этом в душе стало намного спокойнее: неопределённость знатно щекотала нервы. Аркаша откинул голову на его плечо, вздохнув. — Евгений, — зовёт Кирсанов, и медик щурит глаза, ухмыльнувшись. — Как официально, — тянет Базаров, разворачивая и усаживая парня на столешницу. Переслащённый чай словно с укором был передвинут в угол раковины. — Привычка, имя-то красивое, — рассеянно немного, сбившись, отвечает Аркадий, оглядывая медика, и чуть улыбается, — тебе не нравится? — Нравится, — хмыкает Евгений, — зови как хочешь... — Это же буквально твоё имя, Господи, — фыркает Кирсанов, тихо рассмеявшись. — Я знал, что я божественно хорош, но лучше зови как раньше. — Ты невыносим.***
Володя только вздыхал на милующихся друзей (Базаров подписан скорее как плюс один к Аркаше, потому что приходится привыкать к тому, что Кирсанов теперь не только их с Грушкой), но когда он случайно стал свидетелем сдавленных стонов за стеной, он сам готов был взвыть и разбудить Онегина, требуя срочно предаться разврату, но блондин уснул буквально недавно, измотанный после пяти пар, поспав в ночь до этого часа два, и поэт сжалился. Мягко почёсывая платиновые кудри, он смотрел как трепетали во сне длинные, темноватые ресницы, и улыбался, сам того не замечая. Стон резко сменился вскриком, и Ленский поморщился, вдруг испытав желание пойти и ударить Базарова — он, конечно, понимал, что другу там хорошо, но уж больно надрывным вышел этот... звук. Пообещав себе, что не позволит им с Онегиным заниматься всяким подобным, когда они будут не одни в квартире, поэт сполз ниже, укладываясь поближе к блондину. Поцеловав того легонько в щёку, Володя уткнулся куда-то в ключицы парня, закрывая глаза. Было в этом что-то особенное: только с ним Евгений спал спокойно, и невольно Ленский сам привык засыпать с ним, вдыхая его аромат.***
Грушницкий, кажется, понял почему Печорин избегал прикосновений — это раздражало первое время, тем более, учитывая тактильность танцора, зато здорово отвлекало и от отъезда Вулича, и от суматохи в ДК, и от всего лишнего. Григорию было жаль, но в то же время было забавно наблюдать за эмоциями на лице парня, до тех пор, пока он не начал напирать самостоятельно, уже наслаждаясь замешательством мужчины. Грушницкий зажимал его, прижимался сам, старался продлить прикосновения, оставлял неожиданные поцелуи, пусть и смазанные, но током прошибало каждый раз от касания мягких губ, что манили вновь и вновь, стоило лишь взглянуть на них, говоря проще: привлекал внимание, требовал его, и глаза его тогда были такими хитрющими, а азарт в них так и ждал, когда кто-то из них расколется. Печорин проникся, словно они заключили негласное пари: соблазнять, но на чужой соблазн не поддаваться. Григорий понял, что они зашли слишком далеко, когда однажды утром он, встав пораньше, спустя некоторое время услышал хриплый стон, и резко остановился посреди коридора, хотя собирался свернуть к кабинету. От одной догадки разум наполнился одним непотребством, и он, медленно ступая, направился к спальне, остановившись перед дверью. Вздохи и негромкие, едва различимые стоны всё также раздавались из комнаты. Печорин тихо открыл дверь, и сразу поймал взгляд полуприкрытых, затуманенных глаз. И дерзкую ухмылку, которую не сдержала даже прикушенная губа. Грушик лежал на кровати, раскинувшись и раскрывшись, нагой, такой мягкий в ворохе простыней и одеял, и ласкал себя, выгибаясь, хмурясь в удовольствии, прикрывая мутный взор трепещущими ресницами. Едва он увидел Печорина, как развёл широко ноги, согнув их в коленях, и поднёс два пальца к губам, скользя по ним языком, очерчивая форму и проталкивая язык меж сомкнутой тугости, толкаясь; будто не выдержав, он накрыл их губами, закрыв глаза, точно во рту у него невероятный десерт, а не собственные пальцы. Григорий сжал член сквозь домашние брюки, и глубоко выдохнул через нос, не в силах оторваться. Если сделает шаг — всё пропало. Грушницкий будто бы знал это, задвигав руками быстрее: правая ласкала член, очерчивая алую головку с белыми росинками, а пальцы второй скользили во рту, пока вдруг не освободились из жаркого плена с тихим звуком. Язык в последний раз лизнул пальцы, и танцор, повернув голову точно к Печорину, медленно повёл ими вниз, обхватив на мгновение яйца, и смоченные, длинные пальчики коснулись нежной кожи вокруг входа, массируя и легко надавливая, дразняще вводя одну фалангу, и вновь вытаскивая. Грушка громко простонал, зажмурившись, и подтянул ноги выше; рука на члене задвигалась быстрее, а пальцы вдруг вошли глубже, двигаясь грубовато и резко, и видно было, что ощущения не из ласковых, тем не менее, контраст чувств заводил ещё больше. Но в исступление, в болезненное желание вводил жаждущий, голодный, воистину звериный взгляд Григория, и, возможно, идея оказалась не самой удачной, ведь так он дразнил и самого себя, но по-другому не получалось. Печорин вздохнул сквозь зубы, сжав челюсть до желвак на скулах, сцепив руки за спиной, чтобы не искушать себя ещё больше, а Грушницкий прикипел взглядом ещё больше, смотря в ответ почти просяще. Он готов на всё сейчас. Зубы вонзаются в мягкую нижнюю губу, пушистые, длинные ресницы трепещут, а член обильно истекает естественной смазкой; пальцы ещё внутри, неумело вторгались в мягкие стенки, и это словно вызов: “давай, покажи, как надо”. Внезапно он содрогается, распахнув в неожиданности глаза, и из горла вырывается вскрик быстрее, чем он осознает или слышит его. Всего на мгновение ему стало так хорошо, что он в неверии перевёл взгляд на ухмыльнувшегося сухо Григория, глаза которого густо потемнели. Он не сдвинулся с места, не расцепил рук, не шевельнулся, хоть и весь его вид показывал, насколько ему небезразлично происходящее здесь, мужчина и не думал скрывать это. Грушницкий поморщился капризно почти, когда не получилось повторить эту вспышку удовольствия. — Григорий, — тихо выдохнул он, борясь с тем, чтобы не зажмуриться, словно взглядом своим он удерживает мужчину в спальне, — Григорий, — раскатистая "р" вырывается лёгким рыком, и Печорин прикрывает в бессилии глаза. Его имя ещё никогда не звучало так горячо; так желанно. Он мог бы поиграть на нервах парня, чтоб неповадно было устраивать подобный разврат, мог бы заставить того просить или даже плакать — тот, кажется, достаточно возбужден, но понимает, что не хватит не Грушницкого, а его самого. Он сдастся. Не то, чтобы он всерьёз увлёкся этой уловкой, это должно было лишь отвлечь танцора от его апатии, а если тот получит желаемое сейчас, слишком рано, то все усилия окажутся впустую... Грушка хнычет, сдерживая стоны, руки двигаются хаотично в быстром темпе, пока его обдаёт жаром приближающегося оргазма. — Григорий! — выстанывает он, хрипло и отчаянно почти, и Печорин срывается с места, захлопнув громко дверь, заставив танцора вздрогнуть, и с громким вскриком излиться. Мужчина прислонился спиной к стене, и задрал голову, рукой уже забравшись под резинку мягких штанов и белья, в несколько грубых, отрывистых движений, доводя и себя до вымученного удовольствия. Он хочет верить, что долгое ожидание правда того стоит. Выходить Грушницкому было немного ссыкотно, говоря поэтическим языком жизни, казалось, что он сделал что-то неправильное, пусть и не жалел. Но он спокойно переступил порог спальни, принял освежающий душ и умылся, переоделся, и был, в общем-то, готов выйти в свет, вот только Григорий всё не появлялся, и Грушка почти начал переживать. Почти, потому что знал, что обидеть Печорина практически невозможно — тот не любит злиться или дуться, он... Грушницкий входит в зал, и прикидывает, где может быть мужчина, оглядываясь. На кухне тишина, вымытая чашка, из которой Григорий любит пить кофе, сохнет на полотенце у раковины, в самой гостиной никого, остаётся либо спальня, либо кабинет, и вот уж туда идти немного совестно, и юноша, прикинув, что ему будет, всё же шагает в поисках своего ненаглядного. Внезапно в заднем кармане вибрирует мобильник, и Грушка с радостью делает привал на своём пути, чтобы прочитать сообщение от Тани, в котором написано, что сегодня они занимаются на сцене и могут прийти попозже... Что?! Грушницкий, в принципе, готов подождать на улице, или в парке, да где угодно, он же такой смелый был, потому что знал, что скоро смоется и мужчина успеет остыть, но вот так вышло, что его молодой человек настолько заботливый, что взял в привычку подвозить его, а отказ, тем более на фоне утренних соблазнений будет просто отвратительным поведением, а значит, придётся остаться здесь. Грушик думает. Усиленно думает. Зачем он так поступил? Потому что Григорий отшивает его уже больше недели, а он скучает. Качнув головой, танцор выбирает поступать по ситуации. Парень находит Печорина в кабинете, осторожно входя, и замирает у входа. Мужчина стоит мрачно у окна (Грушка не знает, как можно мрачно стоять, но у Печорина это отлично получается), ровная, напряжённая спина будто стена, руки заложены за спиной. Грушницкий ступает к нему: шаги лёгкие, невесомые почти, несмотря на ворох чувств в душе парня; он становится рядом. Печорин смотрит ровно перед собой. — Я соскучился, — просто говорит Грушницкий, — извини. Но ты сам подглядел, — смешок срывается с губ прежде, чем танцор успевает себя остановить. Брови Григория взлетают вверх, когда он поворачивается к нему, окидывая взглядом. Губы едва трогает сдерживаемая улыбка, и мужчина вновь отворачивается. — Ты прав, — только и произносит он, спустя минуту. Грушка хмыкает, и наклоняет голову, глядя на Печорина. — Спасибо. Григорий усмехается: — Вовсе не трудно принять твою правоту... — Я не об этом, — перебивает Грушницкий, — я о том, что происходило последнюю неделю. Ты помогал мне, много помогал, — он наклоняет голову ещё больше, заглядывая в глаза Печорина, и тот ухмыляется на это по-доброму, — спасибо. Мужчина вздыхает, и притягивает танцора к себе. — Ничего я не делал, — только сам себя запутал, но если это правда помогло, то он будет сильно удивлён, — старался хотя бы не мешать. Грушку это позабавило и умилило одновременно: такой серьёзный, а говорит такие глупости. Ну, разве ж может он помешать? Печорин знает, что может, и ещё как. Грушницкий хмыкает, и смотрит открыто, касаясь легко ладонями лица Григория, поглаживает пальцами, будто только-только узнаёт, запоминает, и одна рука особенно удачно скользит к подбородку, мазнув пальцем по нижней губе. Видимо, Печорин воспринял это как знак к поцелую: сжав руки на талии юноши, он подаётся вперёд, но натыкается на ладонь, выставленную за мгновение до того, как танцор вывернется из его объятий. — Никаких поцелуев до первого свидания, дорогуша, я всё же приличный молодой человек, — в глазах живо читается: "Ты же не думал, что я правда прощу тебя так быстро?". Печорин вскидывает бровь, ухмыльнувшись, и выпрямляется. — Ты почти плакал подо мной от удовольствия и ласк. — Григорий прищуривает глаза, глядя с интересом и уверенностью. — Как самонадеянно, — цокает парень, качая головой, и незаметно отходя дальше, — подумай, много ли надо вчерашнему девственнику? — ухмылка едва трогает пухлые губы. Печорин неверяще выдыхает, глядя поражённо на танцора, и усмехается. Чёрт возьми, как он горяч. — Надо было выебать. — произносит прямо, плавно засунув руку в карман брюк, и приподнимая голову. От засранца взгляд не оторвать, а в груди чувствуется странное напряжение, словно цепи вот-вот разорвутся. — У тебя было достаточно шансов, — бросает кудрявый, прежде чем развернуться и выйти из кабинета вразвалочку, точно почувствовав, когда мужчина может сорваться, а Печорин провожает его покачивающиеся, сочные бёдра долгим взглядом. — Точно надо было, — бормочет он, и вдруг мотает головой, тихо посмеиваясь. — дожили... Ни о какой обиде не было и речи: то были не претензии, а чистый флирт, пусть сам Грушницкий не до конца это понял, действуя из вредности и гордости. Лишь когда за ним закрылась дверь, Грушка позволил себе самодовольную улыбку.***
Володя лопнул пузырь из жвачки, и принялся надувать новый, пока ждал, когда соберётся группа; на плече Онегина было уютно, поэт незаметно тянул носом запах парфюма, и спокойно прикрывал глаза, расслабленно водя пальцами по тыльной стороне ладони блондина. Было решено собраться в Доме Культуры в зрительном зале, потому что они узнали, что у группы Грушки репетиция не в зале, как обычно, а на сцене. Они устроились в дальних рядах, где их было не видно, чтобы не отвлекать танцоров, пусть те и привыкли, что иногда к ним на огонёк заглядывают друзья. К тому же, они были не единственными посетителями репетиций, которые устроились поближе к сцене. Базаров сидел с учебником, Аркаша пил кофе, иногда поглядывая заманчиво на том в руках медика, а Печорин говорил с Лизой, главной помощницей в передаче цветов его танцору. В этот раз это большие, яркие пионы пастельных цветов, от одного вида которых Лизонька восхищённо вздохнула. Григорий улыбнулся ей, и протянул девушке большую плитку хорошего шоколада. За сотрудничество. Лиза улыбается, и мечтательно прикрывает глаза по пути в гримёрку парня, представляя, как они с Петрушей из буфета будут пить чай с этим шоколадом, а потом он обязательно смущённо поцелует её в щёку. Грушницкого сначала не замечают: тот, кажется, пришёл раньше остальных, потому что Лиза говорила, что до начала ещё много времени; парень устроился сбоку у кулисы, и откинулся на спину, закрыв глаза руками. Грудь устало поднималась, майка очерчивала крепкое, молодое тело, кожа блестела от пота. Григорий смотрит на него, но кудрявый положения не меняет, замерев изваянием. Лишь спустя долгие несколько минут, он опирается спиной о стену, и проверяет время. Поднимается легко, но как-то лениво, потягивается — Базаров мимолётно поднимает глаза, и бесшумно перелистывает страницу, вновь опуская глаза, вглядываясь в строки (никто не понимает, как он умудряется читать, потому что зрительный зал никак не освещён, лишь у сцены горит свет, чтобы танцорам было комфортно заниматься). Грушка разминается, и вдруг плавно опускается на шпагат, выжидает, загибает одну ногу и тянется, то же делает с другой ногой. Аркаша и Володя, кажется привыкли, Базарову в принципе было всё равно где заниматься, а Печорин, казалось, никогда не привыкнет, потому ловит каждое движение. Когда Грушик садится на край сцены, свесив ноги, и утыкаясь в телефон, мужчина думает, что плевать он хотел на сюрпризы - парень выглядит таким уставшим и одиноким, что ему становится паршиво. Хочется рвануть к нему, хочется обнять его, поцеловать, погладить, и забрать навсегда-навсегда, по-детски, но так было бы спокойнее. Грушка что-то печатает; Григорий не двигается, а затем его мобильник вибрирует оповещая о новом сообщении. Печорин выжидает на всякий случай пару минут, и лишь затем достаёт телефон будто со скуки, и скользит взглядом по строчкам с нечитаемым лицом. Никто не обращает внимания на танцора, занятые своим делом. Грушик, 16:00: «Ебал я в рот эту скромность, Григорий, никакой я не приличный, я правда соскучился, и одновременно с этим запутался. Можно было и доиграть этот бред, но я не могу, не с тобой. С тобой хочется быть только самим собой, без чужих лиц, а все роли — для сцены. Быть честным перед тобой и собой для меня важнее.» Грушик, 16:01: «Свидание на твоё усмотрение — мне не помешало, что мы не соблюдали никому не нужные правила и в первый раз, не помешает и сейчас. В любом случае, я просто рад, что ты рядом.» Печорин не знал, что ответить. Он написал три рассказа и поэму, которые раскупаются с поражающей скоростью, но он понятия не имеет, как выразить своё облегчение своему же парню. Лишь улыбка незаметно появилась на губах. Его честный юноша не переносит актёрство в жизни. Тогда зачем людям театр? Ответить ожидающему парню Григорий не успевает — появляется Соня, будто ещё больше похудевшая, бледная, но словно по привычке подвижная, она нерешительно останавливается недалеко от тяжёлых кулис, сминая в одной руке плотную ткань, а в другой связку пуантов, и смотрит на Грушницкого, прикусывая губу. Тот замечает её не сразу, и скорее чувствует, нежели видит её присутствие, оттого быстро глядит на балерину, и раскрывает руки в приглашающем жесте; Фамусова подбирается и почти с разбегу влетает в объятья друга, прижавшись к крепкому телу; стукнули упавшие пуанты. Грушка держит её, замёрзшую, бережно, словно стебелёк от неокрепшего цветка, который едва распустил первые бутоны, и гладит её по спине, пересчитывая пальцами позвонки, целует в макушку, вдыхая запах мягких, светленьких волос, и она расслабляется в его руках, обмякая, кладёт голову ему на грудь и прикрывает глаза, лишь пальцы цепляются за майку. — А ведь скоро Новый Год, — шепчет она, пока Грушницкий кивает, целуя её в висок и поглаживая волосы, — уже декабрь... Расцепиться не получается, руки словно отказываются отпускать друг дружку, и лишь спустя какое-то время Софья садится близко-близко к парню, всё также прижимаясь к нему, и прислоняется к его плечу. — Поломаешь мне пуанты? Новые пришли, не могу нормально танцевать, плохо гнутся... — негромко произносит Фамусова, и Грушницкий снова кивает. — Давай, — отвечает танцор, протягивая руку, и мелькают светлые ленты, а затем и сами пуанты. Григорий смотрит с интересом и долей непонимания, что делает парень: выпрямившись, тот начинает гнуть и ломать пуанты, пока Соня тыкает пальчиком в нужные места, и, возможно, Печорин понимал бы больше, если бы не отвлекался на то, как красиво перекатываются мышцы на руках танцора, но тот вскоре заканчивает, размяв напоследок плотные пуанты, и протягивает их Соне. Софью хватает только на то, чтобы надеть их, поэтому она вытягивает ноги, кладя их на колени Грушки, и тот улыбается, принявшись обвязывать тонкие ножки лентами. За кулисами слышатся голоса, чей-то смех и топот ног; Грушка вскидывает голову, и ложится, опираясь на локти, чтобы лучше видеть, кто пришёл — ребята все знакомые, из параллельных групп, со многими им приходилось танцевать вместе и это было очень интересно. И весело. Мысль об этом вдруг ударила в голову, и кудрявый улыбнулся. — Шалом, красотки, готовы ли вы поговорить о Господе нашем Барышникове?* — ребята резво вбегают на сцену, дурачась и смеясь. Грушницкий поднимается, ухватившись за руку одного из парней. — Привет, Андрей, — пропел он, и приятель усмехнулся, приобняв его в приветствии. — Привет, сексапилка, — отвечает приятель из второй группы, среднего роста светленький паренёк с голубыми глазами. И очень доброй улыбкой. — Боги, кто тебя научил этому? — ужаснулся Грушка, прикрыв рот, чтобы скрыть улыбку. — Ты. — А, точно. — Так-так, все собрались! — прозвучал громкий голос подошедшего Свидригайлова и хлопки в ладоши. Ей-богу, будто пытается привлечь внимание деток, а не взрослых людей, которым ничего не мешает вести себя порой хуже этих самых деток. — Мне нужно отойти ненадолго, поэтому... — Аркадий Иванович призадумался, оглядывая собравшихся ребят, — Грушницкий, иди сюда, — подозвал он парня, и тот вышел вперёд, ожидая от этого человека всего, — для начала: все размялись-разогрелись? — поочерёдно осмотрев всех сразу, спросил хореограф. — Нет, девочки не успели размяться, был форс-мажор с раздевалками, — ответила Таня. Бесстрашная. — Хорошо, понимаю, — быстро кивнул Свидригайлов, сверив время на наручных часах, и вновь обратился к танцорам, — значит, девочки — вам размяться, потянуться, а мальчики повторяют что-то из греческой сюиты, Грушницкий за главного, напомни, кто подзабыл с чего начать и как танцевать. Девчонки, как закончите тоже женскую партию греческих, но я к тому времени, скорее всего, уже вернусь, — протараторил хореограф, и договорив, хлопнул заключительно в ладони, — ну, я побежал! Не лентяйничайте! Грушницкий моргнул, глядя вслед Свидригайлову, и пожал плечами. Девушки уже отошли на другую половину и начали потягиваться. — Парни, точно все размялись? — громко, спокойно спросил Грушницкий, и довольно кивнул, когда послышался разномастный утвердительный ответ. Ну и отлично. — Тогда, я думаю, начнём с «Сиртаки», мужской танец "Зорба"*, помним, как выводим строй? Руки на крепкие плечи товарища, широкий шаг и плавно вышагиваем, дальше движения с приседом, ведём танец сначала медленно, а потом постепенно набирая темп. Сначала прослушаем композицию, поймёте, когда ускорение и, думаю, в принципе многое вспомните. Андрей, включи, пожалуйста, Теодоракиса*. Ровный, поставленный голос звучал уверенно, словно Грушницкий был матёрым хореографом со стажем работы в ДК с момента его открытия, и в этом определённо помогли уроки малышам, как бы это ни выглядело. Зазвучал приятный, плавный, неторопливый мотив, и парень легко улыбнулся. Ему нравилась композиция. — Внимательно следим за темпом, где-то нужно будет поторопиться, так что не подводим товарищей и успеваем, — пояснял Грушницкий по мере прослушивания. Танцоры кивнули. Музыка будоражила кровь, хотелось подтанцовывать, двигаться, вспоминались многие движения. — Здесь ведём строй по кругу и делимся на два хоровода, — когда музыка стала быстрее, подсказал Грушка, — здесь выводим в две линии, и сходимся друг с другом, чтобы потом вывести в одну шеренгу, и начинаем подскоки с переступом и широким махом... Ребята вновь кивнули, переглянувшись. И вот этот парень говорит, что не запоминает танец? Композиция подходила к концу, и едва стих последний отголосок мелодии, Грушницкий поднялся: — Если девочки закончат пораньше, и мы успеем вывести общий хоровод вместе, то перейдём к танцу четвёрками. А сейчас мне нужно несколько человек...***
Володя восхищённо смотрел на друга, что вытворял настоящие чудеса на сцене. Онегин бы обязательно приревновал, если бы не смотрел на парня точно также. Когда Грушницкий подхватил танцора, удерживая его на плече, Ленский прикусил губу, неотрывно следя за танцорами. Мышцы кудрявого напряглись, тело выпрямилось, стройные, крепкие ноги даже не дрогнули от веса чужого тела. — Так, теперь разгоняем четвёрку и снова в хоровод! — командовал Грушницкий, плавно опуская парня, словно держал малого ребёнка, а не крепкого юношу. Ленский скосил глаза на притихшего заинтересованно блондина. Грешно мелькнула мысль тупо пошутить про "возьмём его третьим?", но им бы двоим сначала разобраться. Володя не дразнился, не торопил, но желать не перестал, поэтому научился постигать дзен, и, наверное, даже попадёт в нирвану. По крайней мере, он достаточно хороший человек, чтобы не переродиться в следующей жизни дорожным камнем, на который все будут плевать. Это успокаивает. — Мне кажется, он не дышит, — внезапно прошептал Онегин, приблизившись к поэту, указывая на Печорина. Тот и правда чуть дышал, уставившись на сцену, но мысли его явно были далеки от происходящего. Поборов желание буркнуть "ты же врач", Володя подумал, какой же он хороший и терпеливый. Тем более, он не станет разбрасываться такими клише, не в его это сти-... — Ты же вра-а-ач, — протянул он ехидно, и ухмыльнулся, глядя как Евгений закатывает глаза. — Ну, что за вредина, — пробормотал медик, и устроился на кресле удобнее, разминая шею. — Теряешь хватку, а? — улыбнулся Ленский, прижавшись к плечу Онегина. Тот для проформы подержался с несколько мгновений в обиде, но улыбка смыла все его старания, и он обнял поэта, целуя в макушку. — С тобой потеряешь, — вздохнул он, ухмыльнувшись, и Володя прищурился довольно, вновь вернув внимание на сцену. Наконец вернулся Свидригайлов с какими-то бумагами, по пути вчитываясь в написанное. — Все на месте? — громко спросил он, и танцоры практически сразу выстроились в линию, утвердительно кивая. Кивнул и Аркадий Иванович. — Первая группа, основной состав, все? — Все! — ответила Таня. — Вторая группа, полный состав, все? — вновь спросил Свидригайлов, подняв, наконец, взгляд от бумаг. — Все! — ответил парень, говоривший с Грушкой. Кажется, Андрей, припомнил Володя. — Третьей не будет, у них свои репетиции, — оповестил хореограф, — Грушницкий, ко мне! — подозвал он, и едва парень подошёл, всучил ему всю кипу, — вычеркни тех, кто точно не подходит, — склонившись к танцору, негромко произнёс Аркадий Иванович, и Грушницкий опустил глаза, вчитываясь в фамилии. Поднял нечитаемый взгляд, и кивнул. Много ума не нужно, чтобы понять, что сейчас будет, потому он спокойно перечёркивал фамилию за фамилией карандашом, и вот как-то вышло, что из тридцати шести человек осталась жалкая горстка. Соня, Таня, Андрей из второй группы, скорее из вежливости не зачёркнутый, в знак товарищества, и пара ребят из всё той же второй. Свидригайлов удручённо глянул на сплошное отсутствие выбора. Ну, что есть, то есть. — Так, ну к Тане и Соне мы примериваться не будем, там и так всё ясно, — заговорил хореограф, оглядывая других выбранных, но обращаясь к Грушке. Тот кивнул. Снова. — Ко мне сейчас идут Платон и Наташа Горичи, Андрей и Антон. Давай, давай, Загорецкий, не копошись, — подгонял хореограф. — остальные могут передохнуть, нам сейчас понадобится место, поэтому освобождаем сцену. Ребята встали напротив Грушницкого, что застыл задумчиво, держа руки в карманах, и Свидригайлова, придирчиво их оглядывающего. — Платон, Наташа, вы в паре? — спросил хореограф, не припомнив, чтобы видел их в связке на сцене. — Нет, Аркадий Иванович, — мотнули те головами. — Хорошо, — пробормотал Свидригайлов, — тогда хорошо... Итак, с хореографом второй группы я уже говорил, поэтому это решённый вопрос. Сейчас к сути: как вам известно, у нас не хватает танцора, поэтому вы сейчас на, так сказать, кастинге. Загорецкий усилием воли подавил смешок. — Всё по стандарту, сейчас попробуем пару движений, поддержек, и решим кто же будет в связке с нашим маленьким гением... — спокойно вещал Аркадий Иванович, но все работавшие с ним, чуяли, что спокойствие это недолгое. — Хотя какой там маленький, вон как вымахал уже, потому и ведущая позиция поддержек будет у тебя, Грушницкий, иногда, конечно, и тебе придётся попрыгать, но это для тебя не проблема, ведь так? Грушницкий? Грушницкий моргнул, и нахмурившись на мгновение, кивнул: — Не проблема. Свидригайлов вздохнул. — Ну, поехали. Наташ, начнём с тебя, — указал образно на девушку хореограф, сам уже вертя головой в поисках кого-то в роли подручного. Смылись ведь, засранцы, едва почуяв напряжёнку. — Федя! — крикнул он, и из-за кулис с опаской показалась голова, — Музыку включай, — распорядился мужчина, и Федя вздохнул, понимая, что ему не отвертеться.***
Наталья Горич была превосходной балериной. Любой бы душу продал, чтобы держать в руках эту тонкую талию, чтобы ловить эту порхающую, подобно бабочке, деву, красивую, как сон, нежную и мягкую, гибкую, не только телом, но и характером, от того с ней легко было сработаться. Платон был вне себя от радости, когда она согласилась выйти за него замуж, но, увы, в танцах это ничего не меняло — их редко ставили вместе. Потому что Наталья Горич была этакой палочкой-выручалочкой, когда срочно нужна была балерина, вот прямо сейчас, и смотрелась она превосходно в любой связке, умея найти компромисс в рекордные сроки. Грушницкий, держа в руках это сокровище ДК, с горечью осознавал — не то. Он танцевал по стандарту, как они привыкли с Вуличем или с Соней, пусть в этот раз и приходилось быть внимательнее к партнёрше. Получалось, конечно, неплохо, но получалось машинально, и даже Наташа не могла пробиться сквозь эту стену глухого автоматизма. Все поддержки без сучка без задоринки, грациозно, даже не дрогнули ни разу, но словно картинка из учебника, который заставляли конспектировать провинившихся юных танцоров, ожила. Свидригайлов остановил их на середине. — Спасибо, Наташ, — махнул он ей, — можешь отдыхать. Платон, твоя очередь. Платон Горич был хорошим танцором, пусть и не таким ярким, как супруга, но сегодня он явился резким, даже каким-то дёрганным, не хватало плавности. Слишком он спешил, и сам себя не узнавал, разнервничавшись, но было уже поздно — вскоре он присоединился к своей молодой супруге. Печорин со своего места усмехнулся: парнишка волновался как перед первым свиданием. Если на Андрея и была какая-то надежда, то она быстро угасла: парень банально не успевал, в отличие от Платона. В такой связке ему было непривычно, то ногу не поднимет вовремя, то поддержку испортит, то не удержится, словно только учится. Свидригайлов закипал медленно, но верно. Видит Бог, он держался, чтобы не орать, не нервировать ребят ещё больше, но неправильно ступивший Андрей, который бы подвернул лодыжку, не поймай его подлетевший Грушницкий, едва не стал последней каплей. На плечо опустилась рука, и хореограф обернулся. — Не кипятитесь, ребята нервничают, не каждый день им предлагают потанцевать со звездой, — флегматично усмехнулся Загорецкий. Аркадий Иванович вздохнул, прикрыв глаза: то умотавший Вулич, то обиженный Зарецкий, который сучится по поводу и без — видите ли, времени ему мало уделяют, — от того и ебёт ему, Свидригайлову, мозг, не позволяя ебать себя. А теперь и этот... Загорецкий. Выдохнув, Аркадий Иванович поджал губы. Не согласиться невозможно, и едва он уже хотел отпустить бедного парня восвояси, как увидел, что ребята почти сработались. Андрей перестал тупить, Грушницкий перестал шугаться, что тот сейчас убьёт себя, не так приземлившись, и они вполне сносно дотанцевали заключительную часть, даже поддержка вышла впечатляющей, и Свидригайлов улыбнулся уголками губ. Ну, вот, другое дело, а то распереживались тут. Когда Андрей подошёл к нему, понурив голову, готовый выслушать с три ведра помоев, Аркадий Иванович потрепал его по макушке, и улыбнулся. — Не кисни, ты быстро реабилитировался, — проговорил хореограф, — поэтому не страшно, — парень вскинулся весь, неверяще засверкав глазами, и расплылся в улыбке, но Свидригайлов продолжил, — однако, ещё один такой косяк, будешь час на шпагате сидеть, — и улыбнулся, мол, не трясись, всё нормально. — Есть, сэр, — тут же заулыбался Андрей, и приложил ладонь ко лбу, шутливо отдавая честь. — Вали уже, дурачина, — рассмеялся Аркадий Иванович, — Загорецкий, твой выход. Не подведи. Загорецкий, к удивлению всех, не подвёл. Свидригайлов, готовый упрашивать Грушницкого за Наташу, и думать о ней забыл. Антон Загорецкий, этот с виду бестолковый и ко всему пофигистичный парень, который ходил по ДК так, будто сам не знает, что тут делает, напротив, дело своё знал отлично. Мужчина даже тихо ругнулся про себя, дивясь, как это он проглядел такой талант. Зато Грушницкий заметил. Грушка, готовый к очередному провалу, встрепенулся, с новым интересом приглядываясь к парню. Он заприметил его ещё давно, когда они с Вуличем уже довольно долго стояли в связке, и вдруг подумал, что было бы неплохо потанцевать вместе. Поддержка вышла идеальной. Стройное тело, скрытое вечно сутулящимся вне сцены Загорецким, который будто пытался таким образом не привлекать к себе лишнего внимания, было будто создано для Грушницкого, ложась в ладони точно как нужно, плавный, но шустрый, собранный и спокойный, он словно уже тысячный раз отрабатывает с Грушницким знакомые с младших классов движения. Сомнений не было. — Вы в паре! — выкрикнул Свидригайлов, радостный до чёртиков. Не зря страдал! — Ну, будем знакомы, — пожал руку Загорецкому запыхавшийся Грушницкий, — напарник. — Сработаемся, — ухмыльнулся тот, приветственно стиснув ладонь.***
Печорин ждал своего танцора возле его гримёрки. Он успел прогуляться неспешно по коридорам, взять зелёный чай, к которому пристрастился парень, и удобно расположиться на кожаном диванчике, напротив двери №17. Могучая кучка разбрелась, внезапно решив, что с другом они могут увидеться и попозже, а вот этим двоим явно следовало поговорить. Грушницкого не было около получаса: обсудить всё со Свидригайловым, принять душ, и метнуться к своей гримёрке, вслед за мелькнувшим силуэтом. У поворота к коридору с гримёрками он увидел загадочно улыбающуюся Лизу, и сердце начало отбивать бешеный ритм, когда он понял, что ему правда не показалось. Вспомнились и сообщения, и утренний спектакль, так что кудрявый поморщился, готовый взвыть от отчаяния. Шаги стали медленнее, и вскоре он и вовсе замер, глядя на расслабленного мужчину на диване, прикрывшего глаза. Дойти оставшиеся три шага оказалось внезапно сложно. — Отлично танцевал, — похвалил Печорин, — будешь чай? Зелёный, — наконец посмотрел он на юношу, кивнув на ещё горячий напиток. Грушницкий вздохнул, и взяв Григория за руку, потянул его за собой в гримёрку, на всякий случай закрыв за ними дверь. После казуса с отцом, он стал закрываться даже когда был один. — Ты... — Грушницкий застыл, не зная, что именно хочет узнать: ты прочитал? что ты думаешь? ты не рассержен? — правда думаешь, что вышло отлично? Сегодня много лажали, — сказал он совсем не то, что планировал, принявшись переодеваться, будто это обычная беседа, и слона в комнате, конечно же, нет. Зато был букет пышных пионов на туалетном столике. — Ну, вот, а говорил, что будешь честным, — проигнорировав сказанное парнем, произнёс Печорин. Грушницкий окаменел спиной к нему, так и не надев до конца футболку, сжав её в руках. Прочитал, значит. Танцор зажмурился на мгновение, и выдохнул, надев, наконец, футболку. — Ну, выходит, ты уже всё знаешь, — обернувшись через плечо, проговорил Грушка, прежде чем взяться за тренировочные брюки, но рук коснулись другие руки, и крепкая грудь прижалась к напряжённой спине. — Я тоже соскучился, — прошептал на ухо парню Григорий, потеревшись носом о влажную после душа шею, и осторожно касаясь губами. Грушницкий на мгновение напрягся ещё больше, вытянувшись по струнке, и вновь обернулся, нерешительно глядя на мужчину. Печорин без слов развернул парня лицом к себе, и мягко поцеловал, поглаживая щёку. Грушницкий будто выдохнул всё волнение и прильнул ближе, наслаждаясь долгожданной близостью, отвечая с жаждой, истосковавшийся по ласке. Руки выправили рубашку, скользнув под неё, впиваясь в кожу, оглаживая и проводя будто с неверием, что можно, наконец-то можно коснуться. Недавно надетая футболка оказалась вновь отброшена к сумке смятым комком, поверх неё легла белая рубашка, а танцор повёл мужчину назад, и толкнул того на диван, до которого они не добрались в прошлый раз, опускаясь сверху, вновь ненасытно целуя губы, чувствуя, как по телу пробежалась дрожь, когда пальцы прошлись по груди и зажали один сосок, заставив его выгнуться и глухо застонать в поцелуй. Печорин улыбнулся, и скользнул руками ниже, обхватив ладонями крепкие, упругие ягодицы, принявшись сжимать и мять их, надавливая на поясницу, заставляя прогнуться ещё больше, и резко отвешивая шлепок, заставив танцора несдержанно вскрикнуть, зажмурившись. Больно не было, мягкая ткань спортивных брюк смягчала удар, но импульс удовольствия вспыхнул точно в паху, и танцор вновь ахнул, когда на ягодицу опустился ещё один шлепок, а за ним ещё, и ещё, и ещё... Грушницкий готов был взвыть от напряжения, он тёрся о Григория, выпрашивая большего, но раз за разом на нежную кожу опускался удар властной ладони, и, наверное, он кончит только от этого, потому что это было невыносимо хорошо. Это было необходимо. Стянув с юноши брюки с бельём, Григорий отвесил ещё один шлепок, и Грушницкий задрожал, опустившись на него, плотно прижавшись, и длинно простонал в изгиб шеи мужчины, пытаясь быть тише. Выпяченный зад саднило, покрасневшая кожа красноречиво хранила следы ладони, но ему было мало. Освобождённый член капал смазкой на живот Печорина, пачкая кожу, но проворные пальцы расстегнули ремень и ширинку брюк, стягивая и их, чтобы потереться кожей к коже, жарко, вызвав облегчённые вздохи обоих. Вошедший во вкус Григорий вновь улыбнулся в поцелуй, разорвав его, чтобы не упустить реакцию от ещё одного шлепка. Грушка сцепил зубы и зажмурился, но это не заглушило мычание от удовольствия; член дрогнул, обильнее пуская смазку с розовой головки. — Ещё? — негромко, будто мурлыча, спросил Печорин, и едва парень открыл рот, чтобы ответить, вновь опустил ладонь на ягодицу, сильнее, чем раньше, выбив ещё один вскрик, и парень вновь выгнулся, крепко жмурясь, когда из глаз брызнули слёзы. Он почти кончил в этот момент. Дрожащий от возбуждения, Грушницкий тёрся о мужчину, выпрашивая ласки, раз за разом вздрагивая от новых хлёстких ударов, жалобно вскрикивая, прикусывая губы, и смаргивая льющиеся слёзы. Едва ладонь коснулась его члена, обведя с нажимом головку, он подался вперёд, толкаясь навстречу, но тут же притёрся к прижатому члену мужчины, когда он обхватил их обоих. До яркого, фееричного оргазма, подступающего плотными волнами, ему не хватало лишь немного. — Ancora... *— невнятно, тихо зашептал он, под их общие вздохи и полустоны, путаясь в языках, — м-м, ещё, — просил он, прижимаясь и притираясь, скользя губами и языком по шее Григория, и едва до Печорина дошло, чего так хочет его парень, он прикусил губу, чтобы не застонать от одного осознания, насколько это горячо. Звонкий, мощный шлепок опустился на алую кожу, и слёзы из зажмуренных глаз потекли сильнее, — Di più, per favore, di più!... *— шептал беспорядочно кудрявый, переходя на чувственный итальянский, пока вдруг не вздрогнул всем телом от нового шлепка, не имея сил даже закричать, беззвучно впадая в оглушающий оргазм, забрызгивая живот и грудь Печорина вязкой спермой, на задворках сознания слыша, как тот сдавленно стонет, кончая следом. Всё напряжение и переживания словно рассеялись в воздухе со взрывом ощущений, и танцор обессиленно рухнул на мужчину, прикрыв глаза. Григорий лениво поглаживал его по спине, пальцами водя по лопаткам, и целовал в лоб, в макушку, во взмокшие кудри, стирал застывающие слёзы с щёк, пока юноша нежился в этой ласке. Потом пододвинулся, позволив Грушке лечь рядом, всё также не отлепляясь от Печорина, и вновь принялся поглаживать и перебирать кудри, слушая довольное сопение в районе груди, куда уткнулся танцор. Стало наконец-то так спокойно, тревоги последнего месяца отпустили окончательно, наградив лёгкостью эйфории, и тёплыми руками, что нежно гладили его.***
Молчалин цыкнул раздражённо и отбросил нож на разделочную доску. Весь день с рук всё валилось, поспать ночью толком не удалось, потому что Чацкий снова засиделся с бумажной волокитой и лучшей помощью было просто не мешать ему. Алёша не мешал. Но и заснуть не мог, ворочался, сам себя изводя от злости: хотел же спать, ну почему не получается?! И вот, пожалуйста — мало было бессонной ночи, падающих и всячески задетых вещей, разбитой, в конце концов, тарелки, он ещё и палец порезал, замечтавшись. Промывая руку, поджимал губы, хмурясь. Щёлкнул замок входной двери, послышались повороты ключа в скважине, и наконец дверь распахнулась, а Молчалин прислушался. Шаги какие-то вялые, стук сумки о пол, нет привычного приветствия с порога. Вытирая руки полотенцем, Алёша так и вышел навстречу Чацкому, с тканью в руках, и снова нахмурился, оглядывая вернувшегося. — Что-то случилось? — осторожно спросил Молчалин, замерев на месте. Чацкий скинул обувь, и когда потянулся снять куртку несдержанно поморщился. Алёша буквально материализовался рядом, помогая стянуть верхнюю одежду. — Что с тобой? — взволнованно допытывался парень. Переживает. Александр ухмыльнулся: — Милый фартук, — только и сказал мужчина, сняв очки. Молчалин оглядел себя, будто первый раз увидел, и вновь посмотрел на Чацкого, как на слабого умом. — Он у нас уже года три, кончай придуриваться и объясни почему у тебя лицо такое, будто тебя всем районом отпинали, — решительно нахмурился Алёша и для наглядности встряхнул влажным полотенцем. Чацкий вздрогнул. Как-то он особенно выбесил своего тихоню, так тот отходил его мокрым полотенцем так, как ему во всех его драках разом не доставалось. С тех пор он урок усвоил и Алёшу злить не норовил. Вздохнув, признался: — Над лопаткой нерв защемило, весь день мучаюсь, как двинусь, то будто стрелой прошивает, — пожаловался Александр, потирая шею. — А почему молчал? — парень вмиг остыл, и, к счастью Чацкого, закинул чёртово полотенце на плечо, позабыв о нём, а после принялся оглядывать мужчину так, будто тот при смерти, не меньше, — Ещё и дразниться успевает, глянь на него, — проворчал Молчалин, и упёр руку в бок, решительно сдвинув брови, — так, сейчас снимешь всё и я тебе делаю массаж, будем потихоньку отщемлять твой нерв, нервный мой. При мыслях о массаже ухмылка сама собой появилась на губах, и вот не успел Александр Андреевич подумать, как длинный язык его выдал: — А массаж эротический или мне-... Ай! Чёрт побери, — Молчалин даже опустил своё полотенце, которым готов был замахнуться, как Вселенная сама наказала его нерадивого благоверного, и лопатку того прострелило болью. Чацкий выругался сквозь зубы, потирая плечо — дальше достать не мог, тело будто одеревенело. — Иди уже, эротический массаж ему, — пробормотал Алёша, качая головой. Как бы ни было, любимого было жалко. — я сейчас выключу печку и к тебе, помогу переодеться. Чацкий угрюмо прошагал в спальню, обиженный на чёртов нерв, что решил испоганить ему жизнь. Защемило же!***
— Боже, пощади! Алёша, откуда в тебе столько силы, а главное жестокости?! — вопил Чацкий, морщась от резкой боли. Ни одна, видят боги, вот ни одна драка с этим не сравнится. — Терпи-терпи, сейчас разомнём и легче будет, — неумолимо продолжал Молчалин, продолжая оздоровительный, а не эротический, как мечталось одному оболтусу, массаж. Руки умело мяли и разминали спину, растирая мазь, при том, что Алёша любимого, вопреки его жалобам, щадил. Эх, угораздило же...***
Грушик заснул едва Григорий успел укрыть его, и так и проспал в одном положении весь вечер и всю ночь. Печорин с жалостью смотрел на уставшего юношу, заснувшего мёртвым сном. Лишь тихое дыхание да вздымающаяся грудь успокаивали тревожное сознание. Григорий провёл рукой по кудрям, легко поглаживая. Никакой реакции. Даже ресницы не дрогнули. Мужчина откинулся на спину, ложась рядом, не переживая, что помнёт рубашку и выглаженные брюки, что сроки горят и пора бы сдавать статьи, да и главу нужно заканчивать, но... Всё потом. Сегодня он помирился со своим мальчиком, и этот мир может сгореть до тла, а он его больше из рук не выпустит. Вспомнилось, как они покидали здание ДК, и на губах нарисовалась горделивая усмешка: он будто рок-звезду забирал. Обдолбанную, но рок-звезда же. Удовлетворённый, сонный, оттого со стеклянным, равнодушным взглядом, но с румянцем на щеках, что не оставалось сомнений, чем они занимались, взбитые кудри, в непривычном беспорядке, лёгкая ухмылка и ровный, слишком, чтобы казаться обычным, шаг, вкупе со взглядами всего Дома Культуры, провожавшими их. В машине тот смотрел в окно и они, как в молчании собирались, выходили из здания, так в молчании и доехали до дома Печорина, а там уже не до слов было - танцор позволил себя раздеть, странно внимательно смотря на мужчину, не мешая ему, но усталость, кажется, перебила его мысли на время, и вот он сопит едва слышно, тёплый и мягкий. Григорий уткнулся лбом танцору меж лопаток, и слегка потёрся, закрыв глаза, убаюканный мерным дыханием.***
— Да пошли вы на хуй, Порфирий Петрович, — шипел Родя, набирая номер трясущимися пальцами, — пиздося следовательская, блять, — нервно жевал губу, слушая нудные, будто издевательски медленные гудки. — возьми уже, бессовестный, я на такие жертвы иду, — звонок скинули. Раскольников поморгал. — Находишь время на повыёбываться, а?! — почти завопил он, вновь набирая номер. Это была последняя капля: натянутая улыбка Мити, который говорил, что вот ни разу ни о чём не жалеет, что Порфирий сам виноват, что не смог ответить по-мужски, когда его как щенка ткнули в дерьмо, которое он наворотил, что он не переживает за него. Родион отчасти Порфирия понимал — как тот не замарал штанишки на месте, когда сам Родя готов был сердце выплюнуть от страха, глядя на злого Разумихина? Потому хитрого старичка, что слишком резво для больного покинул квартиру, не винил. Он вообще его не винил, ни за что: когда выговорился куда-то делись и обида, и злость, и липкое отвращение. А вот Разумихина явно совесть грызла, и готова была сожрать целиком. Ругаться Дмитрий не любил, особенно с родными. На повышенные тона в сторону старичков у парня вообще было табу, а тут... В Раскольникове самом разгорелась вина. Ругались из-за него, значит и помирятся из-за него. Он даже готов терпеть этого следака хоть каждую неделю (при воспоминании, как тот повадился ходить к ним по пять дней в неделю, Родю бросило в дрожь). Надрывно шли гудки. — Алло? — нагло спросил Порфирий Петрович на том конце трубки, соизволив ответить. Вообще, ответил он как обычно, но Родя готов поклясться, что это был именно наглый тон. Раскольников вздохнул, прикусив язык, и проглотил бунтующую гордость. — Здравствуйте, Порфирий Петрович, — сдержанно поздоровался юноша, думая, что если тот заставит его представиться, он точно побежит в отдел, чтобы дать ему по лбу. — А, Родион Романыч, — словно он не узнал его с самого начала, произнёс следователь. Родя закатил глаза. — Чем могу быть полезен? Или случилось что? — хоть бы поволновался для приличия, а не глумился! — Всё в порядке, ну, почти, — прикидывая насколько виноватый Разумихин подходит под "в порядке", Раскольников качнул головой. Ни разу не подходит. — я хотел бы пригласить вас на ужин... — вздохнул парень. — Боюсь, ещё один такой ужин я не переживу, — хохотнул говнюк, и Родя сощурился, поджав губы. Ну, сволота глумливая! — Примирительный ужин, — настоял Родион, — разве ж это дело, что вы ходите и дуетесь друг на друга, как дети малые? Пора уже заканчивать, такими племянниками не разбрасываются, да он просто золотой! — А из-за кого это началось-то, а? — вредничал, не иначе, следователь. О, Раскольников очень хочет сказать, что в его кабинете, в том самом, где Порфирий его допрашивал, висит замечательное зеркало, в котором отлично отражается эта наглая морда. Вот тебе и виновник. — Вот на меня и злитесь, а Митя здесь ни при чём, — фыркнул Родя, вновь закатив глаза. Ох, на какие же уступки приходится идти... Порфирий замолчал. — Та-а-к, что скажете? — протянул парень, крутясь в кресле. Прикольно, и волосы так разлетаются, как в рекламе шампуней. — Я жду, — хмыкнул Порфирий. Родя даже остановился, сдувая упавшие на лицо завитки. — Чего? — не понял он. — Извинений, — спокойно, но явно с ухмылкой, проговорил Порфирий Петрович. — Чего?! – Раскольников сейчас лопнет от негодования. Стоит ли оно того? Да ни разу! Но на ум, как назло, пришла расстроенная мордашка Мити, и Родя засопел зло. Ладно. — Хорошо, — сказал спокойно, и ухмыльнулся, услышав резкий кашель. Старик явно не ожидал такого, ха. — я действительно сожалею, что всё так получилось. П-... Кхм, пр-... Простите меня, — буквально сквозь зубы выдавил Родион. Он сделал это! — Ого, я, на самом деле, не надеялся на извинения, — «особенно учитывая, что ты не виноват», не договорил Порфирий Петрович, под возмущённое «что?!» с трубки, и усмехнулся, — ладно, уговорил, я приду. Скинешь время в смс, мне ещё работать надо. — быстро проговорил следователь, слушая, как долбятся к нему в дверь, и сбросил звонок. — Ни минуты покоя, ей-богу. Родя чертыхнулся, но быстро напечатал время и отправил, пока не передумал. С Порфирия станется заявиться хоть среди ночи, напомнив об обещанном ужине. — Говнюк, — буркнул Родион, и поплёлся на кухню: у него почти всё готово, к указанному времени должен подоспеть и Разумихин, а Раскольникову ещё нужно придумать, как это всё ему объяснить.***
Родион честно старался придумать достойное объяснение, но вот чего он не ожидал, так это того, что Митя вернётся намного, намного раньше. — О, привет! А я тут, эм... — Раскольников почувствовал себя так, будто в дом ворвался полицейский отряд, а он с топором стоит над двумя трупами. И лужа крови так красноречиво становится больше под каждым. Если б не шаткое самообладание, быть бы луже и под Родей, и не факт, что крови. — ну, ужин решил замутить... Странно довольный, Разумихин скинул сумку, и с загадочной улыбкой приблизился к замершему юноше, заводя выбившуюся из лёгкого хвостика кудряшку за порозовевшее ухо. — А я всё понял, — томно произнёс Дмитрий, обнимая вздрогнувшего Раскольникова. — К-как всё понял? — в груди всё заледенело, глаза панически распахнулись, и горячие щёки вспыхнули ещё больше. — Романтический ужин, а? Давненько мы с тобой не устраивали такое, — ластился парень и губами мазнул по щеке, спускаясь к шее, выцеловывая нежную кожу. Родя открыл рот в шоке, и поспешил всё объяснить: — Это!... Нет! Это вовсе не ужин! То есть, да, это ужин, но не такой ужин, а... И ты ещё рано так пришёл, а я не успел подготовиться... — затараторил Раскольников, судорожно хлопая легонько ладошками по плечам, намекая прекратить. — О, так я не вовремя? — заулыбался Митя, мечтательно прищурившись, и пуще прежнего стиснул кудрявого, принявшись тискать и лапать его. Не нужно долго думать как именно не успел подготовиться его Родька. — А я тебе помогу. Или у тебя был какой-то сюрприз? Хочешь попробовать что-то новое? — в животе сладко потянуло от одних образов и догадок, а вот Родя впал в ужас. Попробовать... в постели что-ли? Это с Порфирием-то? — Да, стой же ты! — вскрикнул Родион, — Я пригласил Порфирия Петровича на примирительный ужин и он вот-вот придёт! Вот к чему я готовлюсь, похабник несчастный! — раскрасневшийся в пух и прах, раскрыл весь "сюрприз" юноша. Разумихин поражённо замер. — Что? — глухо спросил он, нахмурившись, — Зачем, Родь? Раскольников вздохнул. Ну вот. — Ну как зачем? Так и будете ходить поссоренные? — риторически начал Родя. — Это не просто ссора, неужели ты не понимаешь?! — ощерился Дмитрий, обиженный тем, что всё решили за него. — О, уж я-то понимаю! — парировал Раскольников, решительно нахмурившись, — Но даже мне ясно, что это того не стоит, вы всё же семья, как я могу спокойно смотреть на то, как тебя мучает совесть? — уже спокойнее продолжил парень. Разумихин отвернулся, засопев, грозно прожигая взглядом занавеску. — Это всего лишь ужин, — мягко проговорил Родион, взяв ладонь упрямца, — Ну, Митя, давай хотя бы попытаемся? Если не выйдет, то дуйтесь друг на друга сколько влезет, а попытка — не пытка. Ну или её можно потерпеть, — усмехнулся, и прильнул к своему громиле, — А кто тут такой хмурый Медвежонок? — начал ласково он, обнимая парня. Дмитрий поджал губы, не поворачивая головы, скрывая рвущуюся наружу улыбку, — А чей это такой обиженный Медвежонок? — на секунду воцарилось молчание, и в следующее мгновение оба парня разразились смехом, фырча. — Дурной, — покачал головой Митя. — Да, я такой, уже хочешь меня? — поиграл бровями Раскольников, гаденько ухмыляясь. — Очень, — хлопнув парня по заднице, хмыкнул Разумихин, и поморщился, — но есть хочу сильнее, давай перекусим, до ужина ещё долго... — Эх, вечно голодный мой, пойдём, накормлю, — погладив ладошкой по вихрастой макушке, театрально вздохнул кудрявый.***
Володя поморгал, замерев на месте. — Не беспокойтесь, мадам Виноградинка, я спасу Вас! — приговаривал Онегин, склонившись над столом. Свет настольной лампы серебрил его волосы. — Вам какой шов, красавица? — Чё, блять?... — прошептал Ленский, вглядываясь в темноте, когда единственный источник света в качестве лампы блондина (это платина) не давал сфокусироваться и слепил глаза. Но он и сам уже догадывался, что происходит, и улыбка медленно наползала на губы. На столе был разложен набор юного хирурга, не иначе. Скальпели, зажимы и иглы переливались на холодном свету. Евгений кропотливо стягивал разрезанный виноград швами, стараясь сделать это как можно аккуратнее. Володя замечал нечто подобное и раньше, когда выкидывал шкурку заштопанного ровно мандарина, причём пустого, а ведь так и не скажешь, или ещё пары спасённых фруктов. Но виноград? Руки Онегина не дрожали. Держали пинцет уверенно, стягивая разрез точными швами, внимательно и сосредоточенно. Поджав губы, поэт понял, что это не смешинка к горлу подкатывает — это комок гордых слёз. Он правда гордится Онегиным, который при его наследстве мог вести беззаботную жизнь, где ему бы ни разу не пришлось задуматься о работе, но он усердно учится, хоть учёба и даётся ему тяжело, блондин вкладывает в неё все силы, до поздна просиживает за учебниками и бесконечными конспектами, единственное, что мог сделать для него Володя — охранять его редкий сон, давать эту передышку перед новым стартом. Бесшумно закрыв дверь, Ленский остановился посреди коридора, застыв нерешительно. За двумя закрытыми дверьми были дорогие ему люди: один учился, а второй, вероятнее всего, тоже учился, это же Аркаша, но уже в компании своего парня, и он там явно будет лишний, если судить по приглушённому смеху. Из-за закрытой двери. Слеза гордости внезапно сменилась на злобное, удручённое бессилие. Аркаша никогда не закрывал от него двери. Никакие. И Грушка никогда не закрывался от него... Володя вздохнул, дойдя до дивана, рухнул на него, настороженно глядя в одну точку, задумавшись. Грушка никогда не закрывался от него, что бы ни случилось, скрытный по своей натуре, он никогда не поступал так с Володей, зная, что тот воспримет это чувствительно. А сейчас и он с Печориным, но это было... Григорий не пытался отнять внимание Грушки, не пытался их отделить, терпел, даже когда ему было видимо некомфортно, понимая, что его танцор любит своих друзей, которых оказалось неожиданно много. И они точно не оставляли Володю за закрытыми дверями. Нижняя губа предательски задрожала, и Ленский перевернулся на живот, обняв какую-то подушку с дивана. Подушки хорошие, подушки не уйдут и не закроют двери. — Володя? — голос Онегина раздался за спиной, и поэт вздрогнул. С губ сорвался всхлип, и тут же раздались торопливые шаги, — Володь, тебе нехорошо? Ты приболел? — обеспокоенно вопрошал Евгений, присев на край дивана. В ответ помотали головой, отрицая. Не болен он. Он вообще не знает, что с ним, но Володя был так напряжен все эти дни, что сегодня тишина этого дня добила его. И кофе он сегодня на конспект разлил, и поесть не успел, перебегая с пары на пару, и вообще, настроение как-то упало... Виска коснулись холодные губы. Поэт прикрыл глаза, и нашарил руку блондина, потянув его на себя, чтобы тот улёгся сзади. Онегин провёл кончиком носа по тёплой шее, и потёрся им за ухом, крепко обнимая. Вновь поцелуй в макушку, в лоб, в висок, в щёку, один за другим, пока Ленский цеплялся за его руку. — Володь, — негромко позвал Евгений, чувствуя, как отстукивает его сердце. Володя перед ним замер, прислушиваясь, — Я люблю тебя. И слёзы хлынули солёным потоком. Поэт обернулся, неверяще заглядывая в глаза, как измученный зверёк, который не может поверить, что кто-то ласков к нему и постоянно ждёт тычка, удара, предательства. А тут Онегин. Такой же разбитый, недоверчивый, но упорный и... Любящий. Евгений прямо смотрел в мокрые глаза и спокойно улыбался, думая, что ничто в этом мире не способно затмить этой его любви, и как иронично получилось, что он с самого начала даже не подозревал, что когда-то его накроют такие чувства к этому вечно острому на язык, но доброму сердцем парню. Володя медленно потянулся, и легко накрыл губы блондина своими, трепетно, мимолётно целуя, пока Онегин не утянул его в долгий, чувственный поцелуй. Разорвав поцелуй, поэт сполз пониже, утыкаясь в ключицу Онегина, чувствуя, как его бережно обнимают. — Поспи, — прошептал Евгений, и Володя с облегчением закрыл глаза, проваливаясь в сон.***
Стол был накрыт просто на высшем уровне, по особому случаю было открыто коллекционное шампанское, всё было идеально вплоть до узорчатых салфеточек в милой подставке. Вот только сидели все молча. Родя нервно ёрзал, пока Разумихин сверлил взглядом спокойно поедавшего первый подвернувшийся салат дядю. Тихо вздохнув, Раскольников отчаялся привлечь внимание парня, и ударил того под столом, намекая, мол, прекрати и скажи уже что-нибудь. Порфирий Петрович ойкнул, едва заметно поморщившись, и прокашлялся, отложив вилку. Родион вспыхнул, и зажал рот рукой, понимая, что промахнулся. — Кхм, Дмитрий, я хотел бы извиниться за своё недостойное старшего поведение, — начал следователь, видимо, приняв пинок за призыв к действию. Родя поджал губы, силясь не разразиться неуместным смехом от мысли, что мужчина действительно подумал, будто он пнул того специально, и получил быстрый раздражённый взгляд Порфирия Петровича в свою сторону, от чего рассмеяться захотелось пуще прежнего, и юноша опустил голову, поднеся стакан с соком к губам. За шампанское раньше времени браться не решился. — понимаю, что простить такое сложно, но ты уж постарайся, пожалуйста. Мне стыдно за мои оскорбительные подозрения и... Прочее. Прости, племянник. — Я тебе не племянник, — спокойно отбрил Разумихин, не расцепив сложенных на груди рук, — у нас дальнее родство. И слава богу. К тому же я не услышал, чтоб ты извинился перед Родионом, перед ним ты провинился больше всего. Роде стало не до смеха, когда они с Порфирием Петровичем схлестнулись одинаково недоверчивыми взглядами. Вот, чёрт. Следователь застыл скептически, пока Раскольников кисло смотрел в ответ, понимая, что вот сейчас-то всё и закончится: да этот павлин ни в жизнь не извинится перед ним. Порфирий Петрович посмотрел на Дмитрия, который выжидательно сверлил его взглядом, и незаметно вздохнул. Открыто проявлять неприязнь к его мальчишке чревато, мужчина уже зарубил себе на носу. — Прости, Родион, — выдавил следователь, и Родя шокировано уставился на него, а губы растеклись в довольную ухмылку. Выкусил, гад! Раскольников кивнул сдержанно. Разумихин выдохнул, сев ровнее и расцепил руки, смотря устало на дядю. — И ты меня прости, переборщил. — обратился к родственнику Митя. — Ты сожалеешь? — две пары глаз уставились на Разумихина: Родя выжидательно, а Порфирий со злорадством, то и дело переводя взгляд на Родиона. — Нет. — отрезал Дмитрий, — просто не стоило так грубо. Но я сказал, что хотел и от слов своих не отступаюсь. — О, как... Ладно, я-то прощаю, — немного поникнув, пробормотал Порфирий Петрович. — Тем не менее, нам правда не хотелось, чтобы всё вышло вот так. Простите. — внезапно вставил Родя, хоть и думал, что больше в жизни не извинится перед этим... Перед этим. Порфирий заметно приободрился и тоже кивнул в знак благодарности. — К тому же на десерт я подготовил ваш любимый торт... — сдался Раскольников, слегка слукавив, потому что торт он купил в одной хорошей кондитерской. Но он ведь и не говорил, что сам его испёк, верно? Воодушевлённая улыбка стала ему ответом, и Митя наконец посветлел, расслабившись. — Ну и заставил же ты нас понервничать, дядь, — вздохнул Разумихин, хохотнув, и Порфирий подхватил его смех, сверкая глазами. Наконец-то напряжение отступило.***
К четырём часам вечера следующего дня проснулся Грушницкий. Первое, что он ощутил — тепло, даже жар от объятий и одеяла. Аккуратно скинув одеяло, танцор приткнулся к мужчине, обнимая в ответ. — Проснулся, — не спрашивал, а утверждал Печорин, ласково поглаживая спутанные кудри. Грушка кивнул. Он будто онемел и был оглушён одновременно, восприятие просыпалось куда как медленнее. — Сколько я спал? — хриплый со сна голос едва слушался, и пришлось напрячься, чтобы сказать хоть что-то. — Где-то пятнадцать часов, — спокойно ответил Григорий. — Я позвонил в универ и в ДК, и предупредил, что тебя не будет, так что об этом не волнуйся. Правда Свидригайлова долго пришлось успокаивать, нервный он у вас в последнее время. — М-м, — только и выдавил парень, вновь прикрыв глаза, утыкаясь куда-то под подмышку Печорину, но тот потянул его, уложив на себя, и кудрявый улыбнулся слегка. — спасибо, — прошептал он. — Для тебя — всё, что угодно, — ухмыльнулся, но ухмылка вышла слишком доброй. Сердце сжимало от вида такого разнеженного, мягкого со сна юноши, которого так и хотелось затискать, но при этом и тревожить его не хотелось. Тени недосыпа наконец покинули нежную кожу, танцор выглядел заметно отдохнувшим. Спокойный взгляд карих глаз, размеренное дыхание, спутанные кудри, и горячая, пылающая кожа. Руки Григория сомкнулись на талии юноши, не желая отпускать, и Грушик вдруг приподнял голову, с задоринкой смотря на мужчину. Они снова обнимаются. Осознание стало ошеломительной волной радости, скрутившейся внутри. — Dei, mi siete mancati! — прошептал кудрявый, выправив рубашку Печорина из брюк и запуская под неё руки, касаясь горячей кожи, прижимаясь ладонями к телу, будто намертво вцепляясь. — Non ti lascerò andare di nuovo.* Григорий расслабился, недоумение быстро сменилось пониманием, и не важно на каком языке это будет сказано, он всегда поймёт, что его Грушик соскучился.***
Близился конец декабря, а там и Новый Год, и праздничное выступление в Доме Культуры, и... сессия. Грушницкий с ужасом ждал экзаменов, хоть и понимал, что, в общем-то ему не сложно будет сдать, он учёбу не забрасывал, просто не всегда успевал вовремя. Благо ДК своих танцоров отмазывал, но от сессии ничто не спасёт, и приходилось готовиться, несмотря на соблазн просто наплевать и радоваться праздникам. — Аркаш, дай канцелярский нож, — протянул Грушка, не отрывая взгляда от конспектов. Некоторые страницы были исписаны аккуратным почерком — Григорий писал, когда сам танцор от усталости забивал или тупо вырубался. — М? Зачем? — не понял Кирсанов, оторвавшись от учебника, но к пеналу потянулся. — Вскроюсь, — спокойно, тем же тоном, ответил Грушницкий, всё также не отрываясь от записей, и Аркадий фыркнул. — Не неси чепухи, вон, бери пример с Володи, вот он вообще не волнуется, да, Володь?.. — повернулся к другу Аркаша, и наткнулся на сладко спящего за библиотечным столом Ленского. Разложенные тетради были хаотично исписаны стихами, неровными строчками отдельных наблюдений, рисунками, но никак не ответами на билеты. Кирсанов вздохнул: один хочет взять на душу грех самоубийцы, другой спит. — А... Давно он?... Грушницкий коротко взглянул на поэта поверх тетради. — Да минут тридцать как, — ухмыльнулся Грушка. В душе завидуя другу, потому что хотелось также разлечься и хорошенько вздремнуть под монотонное шуршание страниц. — Ладно, он, в принципе, и так хорошо знает материал, — пожал плечами танцор, и ласково улыбнулся, глядя на раскиданные кудряшки. — Ничего не ладно, поспать можно и дома, а повторить никому не помешает, — нахмурился Аркаша, не узнавая себя: как он мог проморгать сочкующего друга? — А как мне спать, если вы каждую ночь трахаетесь, как проклятые? — сонно сверкнув глазами, прищурился Ленский, даже приподняв для этого голову. Кирсанов вспыхнул, открыв рот, и не мог поверить ушам. Зато Грушницкий всё отлично слышал и разразился смехом, почти задыхаясь. — Не каждую!... — выдавил смущённый донельзя Кирсанов, чем ещё сильнее рассмешил танцора. — Значит, у меня галлюцинации с вашим ахканьем, да? — вскинулся Володя, надув обиженно губы. Грушка всхлипнул, утирая слёзы. — Всё-таки слышно? — онемевшими губами спросил Аркаша, — И ты всё это... И Онегин слышал?... — На слух не жалуется, — слегка ухмыльнулся Володя. — Господи, какой позор, — уронил лицо в ладони Кирсанов, сверкая красными ушами, — он говорил, что стены плотные, и ничего не слышно! Я убью его! — гневное бормотание звучало угрожающе даже сквозь ладони. Ленский поёрзал, выпрямившись. Ну, вот, спать расхотелось. — Можешь оставаться у меня, — отсмеявшийся Грушницкий сел ровнее, ухмыльнувшись, — и Онегина с собой бери. Служба спасения от ахкающихся соседей! — Хочешь сказать, вы с Печориным этим не занимаетесь?! — вспыхнул Аркадий. — Детка, я танцор, мне попа нужна, чтоб танцевать, — объяснил, как ребёнку (не приведи бог ситуацию, в которой ребёнку пришлось бы объяснять нечто подобное), Грушка, — мы пока обходимся другими способами, — пояснил он. В голове, как назло, всплыло Григорьево "надо было выебать", и юноша сдержался, чтобы не поморщиться. Володя поморгал. Он хотел заняться любовью с Онегиным, особенно, когда твёрдо убедился, что это именно любовь, но преодолеть внезапное смущение оказалось сложно. Друзья тактично промолчали, но нетактично уставились в ожидании его ответа. — А у нас романтика, — показал язык Ленский, и едко ухмыльнулся на разочарованные вздохи. — Если мне не поставят автомат по культурологии, я подам в суд, блять, сил моих больше нет, — проворчал Грушницкий, вернувшись взглядом к бумажно-книжному вороху на столе, и вдруг вскинулся, смотря на Аркадия, который в удивлении приподнял бровь, — а ты почему готовишься? Ты не пропускал пары, отвечал на каждом семинаре и записывал лекции, тебе не сказали, что у тебя автомат? Кирсанов вздохнул — он, конечно, умом понимал, что у него есть автоматы, но преподаватели решили сучиться до конца и не оглашать списки счастливчиков. — Скажут на консультациях за день до каждого из экзаменов, — вместо друга ответил Володя, кисло полистав учебник, и вернулся к бездумным рисункам в тетради. Мозг и так был перегружен, да и вообще устал он. —Тогда, — решительно произнёс танцор, захлопнув какой-то толстенный том с историей английского языка, сдавшись выучить всё и сразу. Ленский тихо радовался, потому что у него вместо английского был немецкий, на котором он с детства шпарит, и с ребятами ходил только на французский, по которому был лишь небольшой зачёт буквально несколько дней назад. Почему они тоже не выбрали немецкий с самого начала, если одинаково хорошо говорили на нём, всегда будет для поэта загадкой. — предлагаю пойти и освежиться. Предложение было встречено безоговорочным согласием, и ребята, похватав свои вещи и быстренько сдав книги, смылись в ближайший парк, убеждая себя, что это необходимый перерыв, а вовсе не побег.***
Разумихин прислонился спиной к стене перед кабинетом, в котором Родя распинался уже двадцать минут, и прислушивался к приглушённому голосу. Раскольников с утра как на иголках был, весь извёлся перед экзаменом, и Дмитрий тщётно пытался того успокоить, сам не помня, как сдал экзамен, переживая за парня, но в зачётке стоит уверенное "хорошо", так что, наверное, всё действительно хорошо. — Отлично, Родион Романович, — послышался звучный голос преподавателя, и улыбка сама собой появилась на губах. Родя медленно вышел из кабинета, неверяще глядя перед собой, держа в одной руке сумку, а во второй сжимая зачётку. Митя тихо посмеялся, и стянул зачётку, глядя в неё. Вот и всё, последний экзамен завершал коллекцию сданных на "отлично" экзаменов. Раскольников, конечно, взялся за учебу, после того, как его чуть не попёрли с универа на первом курсе, но Дмитрий даже не подозревал, что настолько. — Поздравляю! — радостно сказал Разумихин, и заключил обалдевшего парня в объятья, приподнимая над полом. Сокурсники посмеивались, робко поздравляя нелюдимого однокурсника, так что сам Родя распахнул глаза и сбивчиво зашептал: — Я сдал, Мить, я закрыл сессию на "отлично"! — тихо шептал Раскольников, пока осознание постепенно заполняло его, — я сдал! Это всё! — Сдал-сдал! Молодец, Родька! А ты переживал ещё, — опустив юношу, потрепал того по кудряшкам, — я в тебе не сомневался, — прошептал, наклонившись, и ласково улыбнулся на загоревшийся взгляд и счастливую улыбку. — пошли отмечать, Родион Романович, — уже громче произнёс Разумихин, подталкивая парня к выходу, предвкушая, как они напьются китайского чая с самым вкусным пирогом из пекарни, который он заранее припас.***
— С кем надо переспать, чтобы сдать это? Я уже согласен, — бубнил Ленский, сидя на консультации и слушая, как проходить девять кругов ада для успешной сдачи предмета, но пока успешно сдавали только нервы. — Не ссы, это последний, завтра сдадим, как сдадим, и похуй уже, — прошептал в ответ Грушницкий, и Кирсанов хмыкнул. Действительно. — Всё будет хорошо, мы же готовились, — Аркаша погладил поэта по плечу, и тот потянулся к друзьям, взяв их за руки, переплетая пальцы. Ничего не менялось: Грушницкий также пытался не заснуть на парте, Аркаша внимательно слушал и иногда записывал, а Володя был между ними, рисуя в тетради. — Ну, что ж, думаю, на этом мы завершим. Сейчас я оглашу список автоматчиков, и отпущу вас, — хлопнула в ладоши преподавательница. Ребята так и замерли, взявшись за руки, — Бестужев, Вронский, Груш-... Хм, да, точно, Грушницкий, — тут она странно посмотрела на парня, улыбнувшись, — ... Конечно же Кирсанов, и... Ленский, — строгий взгляд взметнулся на поэта, когда она обратилась к нему, — я учла вашу контрольную работу, так что у вас тоже автомат, — задумчиво произнесла женщина, и вернулась глазами к списку, — Курагин, я вас пропустила, у вас тоже автомат... — продолжила перечислять преподавательница, — все перечисленные — свободны, желаю вам удачных праздников. Парни переглянулись меж собой, медленно расцепили руки, и, сдерживая смешки, собрались и покинули аудиторию — быстро уматывать явно их конёк. — Боги нас услышали, — хихикнул Грушка, обнимая радостного Ленского. Аркаша с лаской смотрел на друзей, пока те не сцапали его с двух сторон, целуя в щёки. — Спасибо, что помогаешь нам! — Ну, вообще-то тут я вам не помогал даже, вы всё сами сделали, — хмыкнул Кирсанов, нежась в любящих руках друзей. — давайте напьёмся, а? — с блеском в глазах предложил Аркадий. Инициатива была встречена с ярым энтузиазмом, пока расстроенный Грушницкий не вспомнил о выступлении, которое состоится через два дня, а потому вместо алкоголя друзья пошли пить горячий шоколад.***
— Знаешь, нам сегодня прям подфартило, — неторопливо говорил Аркадий вечером, когда он в который раз остался с Базаровым, задумчиво теребя листы какой-то книги, — у всех троих автоматы по последнему экзамену, так что в Новый Год выходим без хвостов и лишних переживаний. Медик оторвался от учебника: — Правда? Это же замечательно, — Базаров откинулся на спинку кресла, — можно отметить, а? — поиграв бровями, улыбнулся он. Кирсанов, не отводя взгляда от мужчины, захлопнул томик и отложил его на тумбу, плавно поднимаясь с кровати. Базаров облизнул губы, зачарованно глядя на по-кошачьи гибкого юношу. Аркаша тепло улыбнулся, остановившись в шаге от медика и протягивая ему руку, чувствуя прикосновение тёплых пальцев. — Ну же, — тихо рассмеялся Аркадий; в глазах бесконечная мягкость, тягучая, обволакивающая. Завораживающая. Евгений ухмыльнулся неловко, и поднялся. Шаг вперёд — шаг назад. Базаров моргнул, непонятливо глядя на отступившего парня, но тот лишь игриво указал на кровать, прикусив губу. О, покровители треклятого нигилизма, ничего красивее, нежнее и соблазнительнее Евгений в жизни не видел! Как очарованный, он шёл, пытаясь быть ближе, достать до этого прекрасного, как сон, юноши. Наконец, ноги упираются в кровать, и Базаров легко толкает Кирсанова, падая вместе с ним на постель, и едва он тянется за поцелуем, как его рука внезапно соскальзывает, и ему кажется, что он промахнулся. Кажется. Потому что в то же мгновение шея оказывается в плену стройных, чертовски сильных ног, и Евгений понимает: удушающий ногами. Он в треугольнике, блять. Рука крепко удерживается, ноги сдавливают так, что его тренер явно бы описался от радости — а как же, так чисто провести приём, ещё и на кровати. Безупречный ученик! — Значит, нас никто не услышит? — обманчиво спокойным голосом говорит откуда-то снизу Аркадий, — И стены плотные? Мне, наверное, не стоит даже переживать об этом? — с каждым словом голос парня словно начинает звенеть, и ноги смыкаются сильнее, пока красный от недостатка воздуха Базаров морщится, понимая, — заслужил. Но он правда не рассчитывал, что будет так слышно. По крайней мере, Онегин же никогда не жаловался... Кирсанов удерживает его ещё несколько секунд, и со вздохом:"за что мне это", отпускает будущее российской медицины из захвата. Пока пресловутое будущее пыталось отдышаться, потирая шею и виновато глядя в глаза, Аркаша сполз с кровати, принявшись переодеваться. — Ты куда? — откинув отросшие волосы назад, спросил Базаров, наблюдая, как собирается (он надеется всё ещё) его парень. Ну, не бросит же он его за такой пустяк? Не бросит же? Правда?... Аркаша, может, и рад бы был немного помучить медика, чтоб неповадно было, но он не может смотреть на эту зарождающуюся панику в глазах, потому проясняет: — В общагу. Папе не нравится, что мы там реже стали появляться, он же не дал нам квартиру именно из-за того, что так сложнее присматривать за нами, — хмыкает Кирсанов, — он начинает волноваться. И, видимо, не зря. — Ну, прости меня, мне правда казалось, что тут ничего не слышно, — Базаров вертелся вокруг парня, — я признаю, сдурил. Прости дурного, а? — устоять перед этим виноватым видом невозможно, а когда медик притягивает Аркашу к себе, ластясь и щекотно целуя, то Кирсанов и вовсе не выдерживает, смешливо фыркая. — Ладно-ладно, прощаю, не щекоти! — смеётся Аркадий, пытаясь отцепить настырного медика от себя, будто не он несколько минут назад скрутил его, как новичка, но тот лишь вжимается в него всем телом, показательно толкнув бёдрами, и парень давится вздохом. — Т-ты чего?... Ты правда завёлся? — удивлённо спрашивает Аркаша, чувствуя, как у самого от одной мысли об этом тянет жаром в паху. Вместо ответа Базаров лишь кладёт изящную руку Кирсанова на свой стояк. — Пиздец. — вынес вердикт Аркадий, откинув голову. — Ага, — приглушённо выдаёт Евгений, выцеловывая скулу юноши, — надо что-то делать... Кирсанов фыркает и усмехается: — Вот ты и делай, а мне надо успеть до комендантского часа, так что я сваливаю. — Ты можешь пойти завтра, неужели ты оставишь меня в таком состоянии? — укоризненно глянул Базаров. — А ты можешь подрочить и не переживать, если тебя услышит твой лучший друг, который видел в тебе опору, а не порно-звезду, — ехидно протянул парень, но взгляд был серьёзным. Не отделаться. «Зато можно обделаться», подумал Базаров. — Ладно, тогда я с тобой. — Вот уж там нас ещё не слышали, — закатывает глаза Аркадий, складывая руки на груди. — Нет. — Да. — парирует Базаров. — Нет. — Да. — Пизда, я говорю не едешь ты со мной, нас не пропустят, часы посещений давно закончились. — Тогда поехали ко мне, в чём проблема? — предлагает Евгений, приподнимая брови. Элементарно же, ну. — В этом же вообще нет смысла! — вспыхивает, гневно сверкнув глазами, Кирсанов. — Мне надо быть в общаге, чтобы папа не переживал, а не заставлять его нервничать ещё больше, ночуя у тебя! — Но он сам разрешил, если помнишь, — приводит железный аргумент Еня, хитрая задница. Кирсанов поджимает губы, но задумывается. — Ты идиот, — вздох. — А ты любишь идиота и кто из нас хуже? — улыбается Базаров, вновь протягивая руки к парню, обнимая его. — Поехали, — только и выдыхает Аркаша, перед тем, как его поцеловали.