В безмолвии садов, весной, во мгле ночей, Поет над розою восточный соловей. Но роза милая не чувствует, не внемлет А.С. Пушкин «Соловей и роза»
Почти неделю Николай колебался, молчал об увиденном и не предпринимал ничего. Собрался было поделиться с Василием Андреевичем, отписать ему в Москву: Жуковский, уж верно, дал бы ответ, сон то приключился или сумбурное прозрение — но с недавних пор, по распоряжению графа Бенкендофа, вся корреспонденция наставника цесаревича вскрывалась и строжайше досматривалась. И кошмар в точности повторился. Очнувшись, Николай обнаружил себя ничком на полу в кабинете, среди разбросанных черновиков повести, которые, должно быть, сгреб с конторки и перепортил сухим пером в беспамятстве. «Мне невыносимо думать, — вывел он на одном из уцелевших листов, едва унялась дрожь в руках, — что я теперь без толку потревожу Вас в краткую минуту покоя, что вынужден омрачить семейное счастие Ваше заботами и, может статься, беспочвенными, беспредметными». Александр Сергеевич, с ноября зачисленный на службу в Государственную Коллегию иностранных дел, также пребывал с домочадцами в Москве, собирал по различным ведомствам материалы об истории Петра Великого и в столицу хотел вернуться не прежде Рождества — а то, пожалуй, и к Масленице. Покамест Николай получил от него одно за другим два письма, выдержанных целиком и полностью на дружеской ноте: там было о примирении и новой ссоре с тещей, о плачевном состоянии московских архивов после пожара двенадцатого года, о беременности Натальи Николаевны — и ни единого слова о делах Братства. И ответ на первое из писем был отправлен точь-в-точь такой же: о втором томе «Вечеров», о службе при Патриотическом институте, о скверной, почти бесснежной зиме в Петербурге. «Я обнаружил однажды, что причина, ключ к моим припадкам — душевные потрясения, притом должной силы, совершенно выводящие из равновесия. Но нынешняя жизнь спокойнее, чем когда-либо прежде, Вам показалась бы даже скушною. Ежели и происходят вокруг особенно зверские душегубства, мне о том ничего не ведомо». В детстве, когда разум Николая был словно натянутая струна, восприимчив до крайности, видения порой приходили и без ясного повода. И не касались убийств, конечно же. Самая мрачная из тайн Васильевки в подметки не годилась рутинным выездам писаря Третьего отделения. С тех пор между припадками и насильственными смертями образовалась связь настолько крепкая, что Николай напрочь терялся в догадках: как это возможно — одно без другого? «Вы помните, должно быть, что я имею свойство записывать или зарисовывать что-то из череды промелькнувших образов. Это выходит само собой, и чья властная рука направляет в такие минуты мою руку — страшно и помыслить, однако прежде…» Тут Николай отложил перо и не возвращался к письму уже до глубокой ночи, когда, не найдя облегчения в чтении и долгой прогулке, мучимый бессонницей, не смог заставить себя даже просто лечь в постель за тонкой резной ширмой. «…прежде находились люди, умевшие толковать сии прескверные художества ко всеобщей пользе. И потому я, терзаясь по-прежнему сомнениями, взываю к Вашей неоспоримой мудрости. Давеча письменный прибор в кабинете оказался негоден, чернила без остатка вышли, и ничего вещественного приложить к своему обращению я не в силах, но опишу далее словами очень подробно все, что запомнил». Сон оба раза начинался с картины тихой, простой и почти пасторальной: дикое, некошеное поле, тропа, уходящая вдаль, и почти на самом краю горизонта — часовня, восьмиугольный сруб из темного, сероватого дерева и воздетая, как указующий перст, к небесам колокольня. Неведомая беспощадная воля тянула Николая вперед, золоченое сухотравье расступалось, стелилось к ногам, и вот уже, миновав лестницу из притвора, он поднимался в звонницу, где подвешен был на толстой поперечной балке одинокий благовестник. Языка внутри не было. Колокол мерно качался из стороны в сторону, приводимый в движение силой, гораздо более значительной, чем даже самый яростный ветер, и его песнь, звучная и гулкая, разносилась далеко вокруг, но Николай отчетливо видел тусклые, давно не чищенные медные стенки, по которым никто и ничто не било. А звон тем временем становился все громче, пока, наконец, кровь и кости так невыносимо, так по-настоящему не загудели в ответ, что Николай кинулся бы за перила, если б хоть на минуту обрел контроль над собственным телом. Затем, столь же внезапно, пытка прекращалась, и вот часовня снова была далеко, у линии горизонта. Но невидимый звонарь все не унимался, и в такт его ударам от часовни волнами расходилась чернота: не то гниль, не то пепел и зола — и уж совсем близко, ближе вытянутой руки она подбиралась к Николаю, когда он, наконец, просыпался. «Помню еще, пока влекло меня через поле, углядел табличку, навроде путевого указателя. Или, может, не там она вовсе была, не у часовни, а отдельно, как вспышка молнии за окном, явилась. «Чудово», или «Чудовск» — дерево на вид уж очень старое, раскисло от времени и дождей, и грубо вырезанные буквы на нем я едва смог разобрать. Кажется, даже являлась она мне когда-то и наяву, притом недавно». Яким, неизменно сопровождавший Николая в странствиях, «Чудовска» не помнил. Дескать, если и проезжали, барин, мало разве в России-матушке почтовых станций? Как их все в голове удержишь? Проследив по большой и свежей институтской карте последний свой путь — до Москвы и обратно — Николай тоже не обнаружил ничего похожего. «Добравшись до этих самых строк, Александр Сергеевич, сызнова уверяюсь, что кошмарные фантазии мои пусты и не имеют смысла. И ежели Вы решите попросту оставить их без внимания, ни единым словом не упрекну Вас никогда. Я нездоров. Состояние мое после переезда в Петербург ухудшается каждую зиму, любая прогулка, даже совсем короткая, может окончиться для столь слабого организма, как мой, изнуряющей лихорадкой и приковать к постели на долгие недели. Уехать бы теперь куда-нибудь в теплое место, да только служба едва ли дозволит раньше июля». Отправив письмо в тот же день, Николай действительно не ждал ответа. Уже сам рассказ о сне-видении облегчил его душу открытой правдой, тревоги на время отступили, а уничтоженные черновики вскоре удалось восстановить — кажется, даже лучше прежнего. В Патриотическом институте готовились к новогоднему балу. Еще в начале декабря воспитанницам объявили: допускаются кавалеры из числа родственников и даже — беспрецедентная вольность! — некоторые воспитанники Первого кадетского корпуса. Ходили слухи, что сама государыня Александра Федоровна вознамерилась нанести визит, и младшая группа хора разучивала элегию на немецком специально по такому случаю. Взбудораженные новостями «патриотки» с большой неохотой слушали о флорентийском Проторенессансе, витали в облаках и украдкой передавали друг другу плотно свернутые записки. Николай не читал нотаций, прикидывался слепым и глухим, бубнил учебный материал себе под нос по заготовкам. Но внутренне страшно обижался, предполагая, что в классах более строгих и потому стократ более уважаемых коллег ничего подобного не происходит. В конце концов, почти перестав интересоваться собственными уроками, он с головой ушел в творчество. Много практиковался в рисовании, порой прямо во время лекций набрасывая пером предметы быта, одежду и оружие к статье про восточное средневековье. — А вы, Николай Васильевич, что же, будете с нами на балу? — спросила его однажды после занятия Дашенька Вантеева (из старших учениц, парфетка, весьма скромного, тихого нрава, как Николай о ней прежде думал). Он вздрогнул, уронив перо и быстро прикрыв ладонью эскизы — точно сам был нерадивым школяром, которого строгий ментор только что подловил за порчей тетради. — Да, наверное. Луиза Антоновна, начальница института, не раз уже намекала: весь преподавательский состав обязан присутствовать, никаких исключений. И, обращаясь лично к Николаю, просила зачитать на вечере что-нибудь «только коротко и не особенно жуткое, вы же понимаете», может быть, даже из неопубликованного. Значимых поводов для отказа подобрать пока не удавалось, но Николай не терял надежды. Кивнув, Дашенька опустила глаза на листы с планом лекции. — Это церковный колокол? Из капеллы, о которой вы нам сегодня рассказывали, из часовни Медичи? И только тут Николай с изумлением понял, что среди дюжины небрежных иллюстраций, сделанных им под истории о флорентийских политиках, почти половину составляли колокола. Вернее, один и тот же колокол простого литья, без украшений и с вырванным языком, который он зачем-то изображал снова и снова. — Нет. Нет, это… такой головной убор. Идите, Дарья Алексеевна. Опоздаете на репетицию. Неясное беспокойство притаилось в самых глубинах сознания, не уходило, не изглаживалось до конца, но Николай, тем не менее, искренне желал оставить его позади и новых просьб о помощи не сочинял и посылать не собирался. Пускай даже образ черного поля предстал бы перед ним опять — что проку в подсказках, которые растолковать заведомо невозможно? Утром предпоследнего в году воскресенья в домашний кабинет, где Николай, подперев лоб рукой, склонился над конторкой с рукописью, стремительно и без стука вошел Александр Сергеевич. Был он в неброском дорожном костюме, без трости и цилиндра, под воспаленными, слезящимися глазами залегли глубокие тени, крупные, неправильные черты словно бы заострились. Столь явные знаки утомления, впрочем, мало сказались на темпераменте: изумленного Николая тут же заключили в крепкие, порывистые объятия, как давно потерянного и вновь обретенного брата. А когда они, наконец, отстранились друг от друга, Александр Сергеевич еще некоторое время внимательно изучал взглядом его лицо. Отстав от гостя на добрых две минуты, в кабинет шумно ворвался Яким, побранился, потоптался в дверях, но не снискал к себе ровным счетом никакого внимания и вскоре вернулся к дворнику в каморку под лестницей. — Бесцеремонность моя, Николай Васильевич, непростительна, — без тени раскаяния признал Александр Сергеевич. — И все же, в знак нашей дружбы, прошу хотя бы временно не обращать на нее внимания. Я вот только что из Москвы, даже не заезжал к себе. Внизу, на Вознесенском, ждет экипаж. Распорядитесь немедля, чтоб собирали вас в дорогу — ненадолго, может быть, дней на пять. — Но что случилось? Произнося это, Николай уже на самом деле готов был ехать. И если бы даже ничего ему теперь не объяснили, поехал бы все равно. Александр Сергеевич некоторое время молчал, словно тщательно выбирая ответ. — Ваше письмо, — многозначительно начал он, сжав двумя пальцами переносицу, — увы, запустило цепь событий, которые теперь будут развиваться при нашем участии или без. И лучше бы нам поучаствовать, поверьте на слово. — Мне не стоило писать? — Отнюдь. Вы все сделали правильно. Беда, друг мой, вообще не в том, что кто-то из нас ошибся. Беда в том, что при любом вмешательстве высших сил становится невозможно предугадать, к чему приведет даже самое невинное обстоятельство. Истинный смысл его последней фразы Николай осознал только оказавшись с вещами перед каретой на Вознесенском проспекте. Яков Петрович Гуро, словно в противовес Александру Сергеевичу, выглядел бодрым и отдохнувшим, и пребывал в отличном настроении, прогуливаясь по мостовой взад-вперед без малейших признаков нетерпения. — Это, Николай Васильевич, наша с вами плата за некоторые сведения из самой канцелярии Третьего отделения, — понизив голос, пояснил Александр Сергеевич, сразу предвосхищая все возможные вопросы и упреки. — Может статься, плата непомерно высокая, но иного выбора нет. Нельзя допустить, чтобы тайное общество… — Николай Васильевич, голубчик! — оборвав его, воскликнул Яков Петрович и тоже развел руки в стороны как для объятия. — Долго возитесь. Ехать нам при наилучшем раскладе часов десять, не меньше, и ежели станем мешкать, к ночи никак не управимся. Застрянем где-нибудь у Павловска на лишние сутки, а я, признаться, терпеть не могу тамошний постоялый двор. Неприязнь к нему Пушкина была почти осязаемой, словно мелкими иглами заколола спину, когда Александр Сергеевич глубоко втянул носом воздух и плотно, в линию сжал губы, сдерживая какой-нибудь наверняка остроумный ответ. На проспекте тот час было уже людно. Порывистый ветер гудел в ушах, раздувал на плечах крылатку, пытался сбить с головы цилиндр да выдернуть из рук тяжелую дорожную шкатулку. Над Исаакием низко висели темно-серые тучи. Под копытами шестерки вороных крошилась с негромким хрустом застывшая помойная лужа. — Вы правы, Александр Сергеевич, — медленно произнес Николай, глядя на Гуро в упор, но обращаясь однако же не к нему. — Цена очень высока. Яков Петрович немедленно опустил руки, но сердечная улыбка его отчего-то сделалась только шире.***
— Дело, доложу вам по секрету, в канцелярии с месяц уже пылится, — небрежно заметил Яков Петрович, едва волочимый шестерней по замерзшей грязи экипаж миновал Царское Село. — Пылилось бы и дальше где-нибудь в архивах, кабы не ваши видения! Александр Сергеевич, прежде целиком увлеченный созерцанием знакомых мест сквозь замызганное маленькое окошко, не сдержал иронической усмешки. Он вообще с самого начала путешествия напоминал Николаю заряженную, готовую к бою аркебузу. Неисправную вдобавок. И фитиль-то уже успели поджечь, того и гляди — выстрелит. И сразу же следом взорвется. — Так-то наш корпус жандармов теперь работает. Из столицы выехали без происшествий, поначалу двинувшись, вроде бы, к Гатчине, но у Мурзинки свернули вдруг на Новгородский тракт. Под колеса сразу легла добротная сухая грунтовка, трясло умеренно и лошадей Яков Петрович распорядился не беречь, гнать до самого Павловска что есть мочи. Не одолев и двух верст, уже довелось разминуться с тремя почтовыми: все торопились в столицу к праздникам, пока дозволяла погода. Николай только теперь осознал, что сам, пожалуй, не успеет вернуться, и надо было, окончив сборы, послать швейцара с запиской к Луизе Антоновне, а лучше даже к Плетневу. — Ваш корпус жандармов? — вскинув брови, парировал Яков Петрович. — Помилуйте, любезный, не вы ли без пяти минут жизнь положили, всячески препятствуя его деятельности? Да не единожды. — Что вы лепите из меня смутьяна? Я возражаю — и продолжу в дальнейшем возражать — против вполне определенной point de vue. Против мнения, что высокая цель оправдывает любые средства. Не любые. Нет, не любые. Но у меня и в мыслях не было чинить препятствия розыску убийц. — И все же вы это делаете. — Не чаще, чем ваше общество, любезный мой Яков Петрович, покрывает очередные сомнительные предприятия какого-нибудь… — Господа! Господа, пожалуйста! — поспешил вмешаться Николай, в глубине души до крайности сконфуженный непривычной и неудобной для него ролью миротворца. — Так куда мы все же едем? Острый, внимательный взгляд чуть исподлобья обжег как пощечина. Яков Петрович усмехнулся, плавно склонив голову на бок, спросил с затаенным торжеством: — А знаете ли вы, кстати, Николай Васильевич, откуда мне стало известно о ваших очередных затруднениях? Николай смолчал. Украдкой оглянулся на сидевшего рядом на лавке Александра Сергеевича, но не дождался с его стороны никаких подсказок: Пушкин опять изучал пейзаж за окном, и от беседы словно бы целиком отстранился — только заметно вздымавшаяся при дыхании грудная клетка выдавала все еще кипевшие в нем эмоции. — Что ж, будь по вашему, — после короткой паузы продолжил Яков Петрович. — А едем мы, голубчик, в некую деревушку на севере Новгородской губернии. Полное название деревушки «Ям-Чудово», в подорожных обыкновенно пишут попросту «Чудово». Поселение совсем небольшое, живут в основном рыбаки… На ночлег устроимся, я полагаю, на станции, утром осмотрим место убийства. — Вы сказали, делу уже месяц. Поджав тонкие губы, Яков Петрович удрученно покачал головой. Николай обратил внимание, что на сей раз резной дорожной шкатулки со множеством отделений, которая преотлично ему запомнилась по дороге в Диканьку, в экипаже не было. На крыше багажа не наблюдалось вовсе, путешествовали налегке. — А трупу, да будет вам известно, даже больше. Понимаете ли, в чем дело… Часовня, которую вы так подробно и мрачно описали — мои комплименты, кстати, вашему эпистолярному слогу, зачитался, не мог оторваться — так вот, эта самая часовня вовсе не какой-нибудь символ, образ-загадка, намек, который надобно еще расшифровать, а место реально существующее. Расположена близ окружной дороги, которая по причине скверного своего состояния, не в пример прямому пути через деревню, особой популярностью не пользуется. Так что жертву обнаружили уже когда от нее, простите за откровенность, характерный дух пошел на все окрестности. — Известно, кто был убит? Яков Петрович равнодушно пожал плечами. — Какой-то купец по фамилии Мохов. Мелкая сошка, ничего примечательного. В Чудово заезжал не единожды, деревенские его и опознали. В общем, уездный исправник сделал разумные выводы, судя по отчетам, послал пару патрулей в лес для порядка, но места там глухие, искать разбойников можно хоть до второго пришествия — и все на этом. Дело, как видите, безнадежное. Купца задушили, обобрали до нитки, труп спрятали. — В часовне? — растерянно уточнил Николай. — Но зачем? Почему просто не бросить его где-нибудь в лесу, в ближайшей канаве, под ближайшим кустом? Если, как вы говорите, места глухие — так тело вообще никогда бы не нашли. Удовлетворенно прищелкнув языком, Яков Петрович откинулся на спинку сиденья. — А вот здесь, голубчик, и начинается самое интересное. Меня при знакомстве с документами тоже этот момент немало смутил: и вправду, зачем такие сложности? И еще способ убийства. Купца задушили голыми руками, — черные глаза его словно бы заблестели ярче, каким-то радостным, по-детски восторженным предвкушением. — Согласитесь, не тот способ, которым обыкновенно лишают жизни на большой дороге, прямо исключительная диковинка. В целом по трупу, повторюсь, мало что можно было сказать в виду его скверного состояния, но вот этот момент проскальзывает во всех отчетах и служебных записках. — Вы сами его не видели? — Нет. Я бы вообще касательства к этому делу не имел, кабы, ознакомившись с вашими прелюбопытными заметками, не распорядился искать по архивам все связанное с часовнями, колоколами и топонимами с фрагментом «чудо». Колокол. Николай нахмурился: точно, вот что еще пока не укладывалось в общую картину. Колокола Яков Петрович упомянул впервые, а между тем во сне-видении Николая именно безъязыкий колокол выступал самым важным, ключевым предметом. — И что же, про колокола среди документов тоже что-нибудь было? — Скорее нет, чем да. Дело в том, что часовня, о которой мы с вами все это время вели речь, де-факто уже и не существует. Сгорела несколько лет назад, вскоре после постройки. То есть, там нет колокола, Николай Васильевич. Там, как я понимаю, вообще практически ничего нет, кроме обугленных остатков сруба. Может быть, именно этим объяснялись волны гнилой черноты, расходившиеся во сне по сторонам от святого места — пожаром? Или же зверское убийство совершенное в стенах, где полагалось только смиренно преклонять колени в молитве, где порочность любого насилия возрастала кратно, необратимо осквернила дом Его — и сон Николая был посланным свыше призывом к возмездию? Но самые важные детали все-таки по-прежнему не сходились. — Отчего вы столь твердо убеждены, что разгадка моего видения именно в Ям-Чудово? — вспомнились недавние речи Якима, и Николай неловко повел плечами. — Вряд ли деревня с подобным названием одна в Российской Империи. Да, теперь, после вашего полного рассказа, мне кажется, что мы напрасно поехали. Там колокол точно должен быть. — Напрасно, вот как? — на очередном ухабе Яков Петрович резко подался вперед, и они соприкоснулись коленями; дорога вскоре выровнялась, но отстраняться бывший начальник отчего-то не спешил. — Позвольте напомнить вам, любезный, что мы все же говорим об убийстве. О настоящем убийстве, притом весьма жестоком. О нем вы писали Александру Сергеевичу или нет, стоил чего-нибудь купец Мохов как человек или нет — глубоко вторично. Незначительных убийств не бывает, усвойте на будущее. Вы мне об этом говорите, чудом не бросил в такое близкое сейчас во всех смыслах, знакомое, дорогое и ненавистное лицо Николай. Вы, для которого смерти невинных диканьских девушек, казаков, Оксаны, Александра Христофоровича, Лизы — ничего, ровным счетом ничего не значили, вы смахивали их небрежно, как фигуры с доски, без сожалений разменивали на одну-единственную — Черного Всадника. Вам ли, Яков Петрович, говорить о моральном долге живых перед всеми убитыми. — Хоть в чем-то мы с вами сходимся, — не оборачиваясь, заметил Александр Сергеевич. — Приятно слышать! И словно не было пару мгновений назад никакой вспышки. Яков Петрович выпрямился, улыбнулся, тонко и безмятежно, прищурившись, взглянул на низкое, тускловатое солнце сквозь пелену бледных туч, поделился с нарочитой веселостью: — Что же, господа, как полагаете — успеем до вечера? Сдается мне, успеем, только бы ось сызнова не полетела… Мы ведь не нарушили этим маленьким променадом ваши планы, Николай Васильевич? Ничего серьезного? Чем вы, кстати, сейчас занимаетесь? — Преподаю, — коротко отозвался Николай. Он почему-то совершенно не сомневался в самой глубокой осведомленности Якова Петровича о его текущих жизненных обстоятельствах.***
Точного времени никто из них не отметил, но было уже за полночь, когда Яким с облучка прокричал про станцию впереди. Александр Сергеевич, крепко задремавший еще до переправы через Тосну, сердито промычал что-то в ответ и плотнее обернулся в свой шерстяной сюртук. Николаю, право, и неловко было его, утомленного бесконечной дорогой, будить, но не оставлять же, в самом деле, на ночь в карете. Прямо позади верстового столба с подвешенным на крюк масляным фонарем стояли низкие, чуть покосившиеся каменные ворота. Станция, тоже каменная, одноэтажная, с похожей на вытянутую вверх пирамиду деревянной вышкой, располагалась по правую сторону от ворот, а по левую была длинная бревенчатая изба — не иначе, чудовский трактир, въезд они имели общий. За воротами под копытами лошадей сразу зачавкало как на болоте, хотя еще к вечеру подморозило, и на окошках кареты по краям проступил иней. Из трактира на шум выскочил тощий служка в овчинном тулупе мехом наружу. Огня при нем не было, и Яков Петрович, первым спускавшийся по ступенькам, впотьмах оступился и чудом не полетел прямо в густую дорожную грязь — Николай невольно, без всякого желания придержал его за воротник. — Комнат нет у нас, — равнодушно оповестил служка: человек он был, судя по всему, уже сильно в летах, старше Якова Петровича. — Лучше на станцию ступайте, в зал. Там на лавках и переночуете. — Да ты никак ополоумел, братец, — устало возмутился Александр Сергеевич. — Мы почитай от самого Петербурга без остановок, лошадей только меняли. Слышал, должно быть: столичные следователи. Завтра станем разбираться, кто у вас тут душегубствует на окружной дороге. — Ну, что спорить, важные птицы. А только комнат у нас от этого не прибавится. В мою каморку —и то давеча одного господина положили, мы уж с хозяином тутошним вместе прямо в едальне отдыхаем. Некуда вас девать. Идите на станцию. Николай, признаться, готов уже был и на лавке уснуть, и на полу — лишь бы в комнате печь топилась, хорошо, до красноты, и не трясло на ухабах так, что зубы от постоянного стука едва не крошились. Ему чудилось в этот момент, что ничто и никогда больше не сможет его согреть, что в желудке замерз куском льда выпитый близ Померанья чай, и кровь в жилах бежала медленнее, и сердце билось через раз да в треть прежней силы. Путешествовать зимой куда-либо дальше Патриотического института Николай ненавидел, и наверняка уже знал, что наутро поднимется больным и совершенно разбитым — так какая разница, в трактире или же в зале станции? Но Александр Сергеевич, обладавший по жизни куда более завидным здоровьем и обыкновенно вовсе не взыскательный в вопросах личного комфорта, отчего-то принялся упрямствовать. — Хорошо же вы, чудовские, представителей закона встречаете! А коли завтра прикроют-то ваше заведеньице, что скажете? Не заодно ли ты, в самом деле, с убивцем, что следователей из Петербурга гонишь прочь со двора? Мы ведь и с обыска знакомство начать можем. — Так я ж не решаю ничего, вашбродь! Мне велено было: иди на двор, скажи, что местов нет. Потому как нету их, вот вам крест. Нету! Вчерась как понаехали господа новгородские, две дюжины без малого — враз все места и вышли. Уж не серчайте на нас, вашбродь! — Поесть бы тогда чего-нибудь горячего, — спокойно произнес Яков Петрович, помешав Пушкину разразиться новой гневной тирадой. — И выпить, конечно. Чаю или чего-нибудь покрепче. — Это можно бы, наверное. Обождать только придется, стряпуха наша на ночь ходит в деревню. Вещи покамест разгружать не стали. В сенях уже у Николая чуть было ноги не подкосились от блаженного, плотного как в бане тепла. Защипало руки и кожу на лице, плечи сами собой расправились и болезненное, тягостное ощущение в животе значительно ослабло. Топился трактир даже в ночь жарко, без экономии, груда порубленных, высушенных дров лежала прямо у посудной горки в зале. За стойкой уже суетился трактирщик — мелкий худой мужичишка с куцей бороденкой. Служка, кажется, приходился ему братом: настолько явным было семейное сходство. Притом нельзя было разобрать, старшим или младшим. В помещении совершенно неаппетитно пахло человеческим потом, деревом и почему-то ладаном. Горела, нещадно чадя, маленькая лампадка в красном углу. На раме каждого из шести окон в кованой петлице был закреплен пучок незнакомых Николаю желтоватых трав. И еще по пучку, потолще — на опорной балке у лестницы и над выходом в сени. Только расселись по лавкам, с улицы, с громким стуком приложившись головой о низкую притолку, влетел дородный рыжий детина, огромного роста, с пухлыми розовыми щеками и совершенно бешеными, округлившимися глазами. — Дознаватель столичный?! Вы-то? — Как будто мы, — скупо усмехнувшись, ответил Яков Петрович, который, по совести говоря, единственный в комнате являлся настоящим дознавателем. — А кто спрашивает, позвольте узнать? Рыжий мигом переменился в лице, стянул с головы войлочную шапку и ей же отер взмокший, почти бордовый лоб в глубоких поперечных морщинах. Потом резко, с размаху уселся на лавку подле Александра Сергеевича, заставив старое дерево жалобно скрипнуть от натуги. При скверном освещении лет рыжему можно было дать от тридцати до сорока, в буйных, аккуратно подстриженных кудрях и в короткой густой бороде уже проглядывали тонкие ниточки седины. Одет он был добротно, даже, пожалуй, богато для мужика, хоть и небрежно — собирался явно впопыхах, подскочив прямо с постели. — Так меня ж предупредили! Не чаяли только, что вы в глубокой ночи изволите, думали, уже завтра… Я-то? Старшой на деревне, стало быть, голова. Семен Лапай меня кличут, вашбродь. Я ж как узнал, что господа уж на дворе столуются — сердце чуть не оборвалось. А Кондратка с Михеем-то и рады. Молчат теперь, паскуды. Ишь! — и рыжий выразительно погрозил пудовым кулаком в сторону трактирной стойки. — Надо ж было вас сразу ко мне направить. Знали ведь: Семен гостей из самой столицы с пятницы дожидается. — Значит, вы нас ждали, — оборвав поток гневных излияний, вкрадчиво повторил Яков Петрович. — Весьма похвально. Что, и ночлег нам, полагаю, где-нибудь приготовлен? — А то как же. Ждем! Наслышаны! Изба моя целиком в вашем распоряжении, вашбродь, сколько будет надобно для дознания. Евдокия Степановна уж печь натопила, перину взбивает. Пойдемте теперь со мной, тут близко, с полверсты. Экипаж пока можете паскудам оставить: характер-то у них, конечно, гнилье гнильем, но с чужими вещами ничего не сделают, у меня с этим строго. — Дозвольте мне, барин, тоже при трактире остаться, — склонившись к самому уху Николая и понизив голос, пробубнил Яким. — А то знаем мы таких честных. Мелочевку какую-нибудь — да непременно из багажа утащат. И не докажете потом ничего, в такой-то глуши. Николай всерьез подозревал, что тревожится старый крепостной не столько о сохранности вещей, сколько о невозможности в гостях у Семена опрокинуть рюмку-другую мутного деревенского самогона. Большая пузатая бутыль в оплетке стояла у края длинной стенной полки, у всех на виду, Яким нет-нет да и косился в ту сторону. Однако же в данных обстоятельствах Николаю трудно было его винить: за время пути Яким на облучке наверняка тоже промерз до костей и маялся теперь поясницей — но против обычного не ворчал и почти не жаловался, вполне сознавая, что остальным тоже не сладко. — Хорошо, будь по-твоему. Завтра утром свидимся. Оплатив кому-то из братьев, Михею ли, Кондрату, за прокорм и чистку лошадей, они снова вышли наружу, в колючие, морозные объятия декабрьской ночи. Начинало вьюжить. Снегу по заливным лугам близ Чудово лежало немного, чуть больше, чем в Петербурге, так что он, верно, сыпал мелкой крупой с неба, и ветер подхватывал его и кружил, долго не давая коснуться земли. С козырька при входе Николаю прямо за шиворот хлопнулась целая пригоршня, и он едва не закричал, прогнувшись в спине как под ударом кнута. Совсем худо стало, когда впереди Яков Петрович обратился вдруг к Семену Лапаю: — А что, братец, нельзя ли прямо сейчас прогуляться к вашей часовне? Должно быть, от тряской езды у него совсем разум помутился. Ни намека на усталость не угадывалось ни в голосе, ни в осанке, словно бы от близости к неразгаданной тайне постепенно открывалось второе дыхание. У Николая же вся душа мигом в пятки опустилась: услужливый Семен, кажется, на что угодно был согласен, лишь бы предстать перед столичными в лучшем свете. Мог ведь и вправду сопроводить. — Никак не можно, господин дознаватель. Вот только посветает — лично дорогу покажу, а сейчас увольте, — затараторил Семен, наскоро перекрестившись. — Места там гиблые и без душегубов: болота. Шаг вправо, шаг влево с дороги — и поминай, как звали. — Это что же, вы часовню прямо на болоте выстроили? — обескуражено уточнил Александр Сергеевич. Яков Петрович, насколько Николай мог рассмотреть, тоже выглядел удивленным: кажется в рапортах исправника о такой преинтересной детали не было ни слова. —На то воля была покойного Петра Никодимыча. На его деньги строили, — и предвосхищая самые вероятные вопросы, Семен тут же пустился в объяснения. — Петр Никодимыч у нас в Ям-Чудово без малого пять лет прожил. Божий был человек, не от мира сего. Но, видать, прежде копил на старость, может, торговал чем, он не больно-то о себе рассказывал — да не пригодилось. Вот и завещал после его смерти близ окружной дороги возвести часовню. Икона там находилась Евгения Севастийского, да после пожара вывезли ее, конечно… Что прям на болоте строили — так разве же раньше никто не строил? Весь Петербург, говорят, на болотах стоит — и какой вымахал городина! Тем временем, из темноты уж отчетливо проступили очертания деревенских изб, дымок над крышами, плетенные и бревенчатые ограды. Для рыбацкой деревушки Ям-Чудово было довольно крупным поселением: дворов двадцать-двадцать пять, не меньше. Пойма Керести, множество ручьев и мелких притоков располагались к югу, кружная дорога с останками часовни, как мимоходом пояснил Яков Петрович, вела с севера на юго-запад. — Известно, кстати, отчего начался пожар? — опять взял слово Александр Сергеевич. — Да кто ж знает, — пожав широченными плечами, Семен прибавил шагу, вдруг резко заторопившись домой. — Петра Никодимыча, стало быть, три года назад схоронили, тоже зимой, вот как сейчас. Стройку к лету начали, чтоб после паводков. Дело спорилось, народ у нас тут рукастый, смекалистый да и в материалах недостатка не было. Колокол, помню, привезли из самого Новгорода. Икону повесили точно ту, с которой Петр Никодимыч когда-то в деревню вошел. Красивая была часовня, всем на радость, а уж Петр Никодимыч-то как должен был ликовать, с небес на нас глядючи! Три месяца простояла. — Никто в деревне не возражал против строительства? — Что вы! Против такого богоугодного дела! Да мы только счастливы были, что Петр Никодимыч так умно своими деньгами распорядился… Словом, по осени — сухая в том году осень выдалась, кто сеял тогда озимые, ничего потом не собрали — как-то ночью занялась часовня сразу со всех сторон. Пока добежать успели, внутри уж все выгорело и крыша провалилась. Колокольня только не пострадала, до сих пор почти целая. — Заново почему не отстроили? — Так на то уже денег не было, — сокрушенно отозвался Семен и еще немного ускорился. — Да и… недобрый знак, когда святое место загорается. Напортачили мы при строительстве. Может, дурно, что батюшку не позвали, когда фундамент закладывали, может, еще где вышла осечка. Только ясней ясного, земля там сделалась неблагополучная и ничего доброго на ней уже не возвести, все уничтожится. Дом деревенского головы стоял четвертым по правой стороне дороги. Такой же добротный, большой и солидный по виду, как и его владелец, он один в этот час светил путникам окнами. Резные перила и наличники украшали росписи, прямо давеча подновленные, судя по всему: на крыльце еще сохранялся слабый запах краски. Сени были протоплены даже жарче трактирных, просторные, с двумя широкими лавками и железным коробом, на котором, ежели поверх постелить тулуп или кожух, с комфортом устроился бы взрослый мужчина. На стенных крюках была аккуратно расправлена рыболовная сеть, висел наискось потемневший от времени стальной трехзубый гарпун. В горнице у окна неподвижно стояла высокая женщина в домотканном платке, с плоским некрасивым лицом, но статная, с осанкой почти царственной. — Мы с Евдокией Степановной к свояченнице пока переберемся, располагайтесь, господа хорошие. Если понадобится чего — в соседнюю справа избу стучитесь, хоть бы даже и ночью: я завсегда за порядок радею, тотчас выбегу. А с утреца-то к часовне провожу, будьте покойны. Супруга его, поклонившись гостям в пояс, без единого звука первой ступила в сени. Семен суетился, с пару минут еще топтался на пороге горницы, хлопал себя по бокам руками, словно искал что-то в карманах, кряхтел и шмыгал носом — может, ждал предложения отметить знакомство, но так и не дождался. Едва только массивная его фигура скрылась, наконец, за дверью, Яков Петрович издал горлом странный звук: не то короткий возглас, не то смешок, не то кашель. — Экий образчик деревенского фатализма нам попался, а, господа! — и вдруг, в упор уставившись на Николая, спросил: — Хорошо ли вы, голубчик, знаете Священное Писание? В глубине души Николай все еще был сердит на него за предложение ночной прогулки, и потому, удерживаясь на самой грани приличия, очень раздраженно сообщил, что, дескать, не богослов по призванию, но человек образованный, христианскую науку изучил порядочно, с самого детства из матушкиной библиотеки Псалтирь почитывал. — А доводилось ли вам прежде слышать о Евгении Севастийском? — Яков Петрович, вы если сказать что-то хотите — так говорите, — избавившись от цилиндра и криво повязанного шейного платка, потребовал Александр Сергеевич. — Время позднее. День у нас всех был долгий, завтра нужно быть во всеоружии. Шарады ваши, пожалуйста, пусть граф Бенкендорф разгадывает. — Граф разгадывает, он в этом мастер, — небрежно, словно бы в шутку заметил Яков Петрович, и у Александра Сергеевича по неясным причинам тут же заиграли желваки на скулах. — Что же до Евгения Севастийского, мне, вообразите только, уже доводилось встречать это имя. Я небольшой поклонник религиозной литературы в целом, но порой для дела приходится почитывать… Так вот, Евгений Севастийский был одним из первых, тайных христиан. За что его и осудили в конце концов, приговорив к пыткам и мучительной смерти. Помимо прочего, Евгению заживо вырвали язык — ничего не напоминает, Николай Васильевич? — Полагаете, колокол без языка… Яков Петрович медленно кивнул. — Занятно, что Евгения вместе с некоторыми другими христианскими мучениками, поминают где-то в десятых числах декабря. Относительно недавно. А теперь, голубчик, попробуйте вспомнить, когда вам опять начали приходить эти ваши чудесные сновидения, — он отвернулся, расстегивая пуговицы жилета и манжеты рубашки, и уже совсем тихо, словно бы больше для самого себя, добавил: — Сдается мне, мы все-таки приехали правильно.***
С утра погода над ними сжалилась: мороз отступил, порывистый, злой ветер стих, и белый дым из печных труб поднимался вертикально вверх, обещая, что и к сумеркам не будет опять метели. Небо хмурилось, но тонкие белесые тучи не походили на снеговые. За ночь землю под окнами немного присыпало, но непролазные сугробы, к счастью, не выросли. Короткая прогулка сразу после завтрака могла бы в такой день оказаться даже приятною, кабы не была связана с осмотром места убийства. Первым на крыльцо, едва дождавшись рассвета и аж споткнувшись от чрезмерного усердия на верхней ступеньке, взбежал Семен. Принес в вышитом рушнике котелок с еще горячей, наваристой похлебкой, и по всему угадывалось, что жутко хотел поглядеть на «столичных дознавателей» за работой, разве только ложку ко рту подносить не помогал да челюстями шевелить. Яким объявился почти через полчаса после него, не меньше (Николай уж всерьез подумывал, не послать ли Семена за ним в трактир: и чтоб при деле был, и чтоб просто не маячил перед глазами, аппетит не портил), достал из-за пазухи завернутую в какую-то неопрятную тряпицу кулебяку и тоже выглядел странно взбудораженным. Глазами все по сторонам постреливал, как иная великосветская кокетка на балу, губами шевелил беззвучно — словно бы хотел начать важный разговор, но при Семене не решался. — А, собственно, этот Мохов, — преувеличенно бодро начал Яков Петрович, пока, свернув у околицы, шли по узкой столбовой дороге к часовне. — Убитый купец. Что ты о нем можешь рассказать? Часто ли к вам, сюда наезжал? Жил-то он, насколько мне известно, в Новгороде. — Точно так, господин дознаватель, — излучая не меньше фальшивого энтузиазма, подтвердил Семен. — Дом у Григория Митрича в Новгороде остался, но родился-то он тут рядышком, в Подберезье. Объявлялся у нас раз в полгода: в конце лета, к ярмарке, да где-нибудь в январе–феврале-месяце, как грунтовка промерзала. Чем только не торговал, и дерево, и пшеницу возил. Но все по мелочи, дела у него не больно шли, особливо в последнее время. Невезучий он был мужик, Григорий Митрич, всякое с ним случалось. И грабили прежде его, из лавки все подчистую выносили, и жена у него в позапрошлом годе преставилась, трех малых детишек схоронил… — Но убили-то его примерно в начале ноября, может быть, даже раньше. Что ж он тут делал? — Вот это Богу одному известно. Сами удивились тогда знатно: пропадал ведь Григорий Митрич почти на два года, аккурат после смерти жены, уж и не чаяли снова его встретить. Мы с Евдокией Степановной так гадали: или разорился вконец, или руки с тоски на себя наложил. Большая у них с супружницей была любовь, от такой только в петлю, если кончается. А тут, на Михайлу, как сейчас помню, объявляется вдруг пропажа у Кондратки с Михеем в трактире, пьет как ни в чем не бывало, вешаться и не думает. Жалею, что сам переговорить с ним не успел, дома дел скопилось невпроворот. Григорий Митрич же только отобедал и еще до сумерек ушел куда-то. Тут бы забеспокоиться, что и бричку не нанял, и без вещей, да мы решили, старый Кондрат перепутал чего или недопонял. — И больше живым ты Мохова не видел. Понятно, — в задумчивости Яков Петрович подхватил свою трость под мышку, напрочь забыв на нее опираться. — Был у него какой-нибудь повод наведаться к развалинам часовни? — Да какой повод! Сами сейчас увидите, нет там ничего. Икону обугленную, лик один сохранился, да колокол давно в Новгород обратно вывезли. Григорий Митрич, кстати, и вывез. Одни стены остались, даже пол местами просел, провалился. При свете дня стало ясно, о каких «гиблых местах» Семен твердил им накануне. Сразу за околицей по обеим сторонам дороги потянулся редкий сосновый лес, весь какой-то кривой, нездоровый, с укрытыми снегом валежниками. Потом лес внезапно кончился, перешел в пойменные, частично заболоченные луга. То здесь, то там среди клочков высохшей травы, низких разлапистых кустарников и одиноких больных деревьев, влажно блестела как темное зеркало незамерзающая трясина. Болотом запахло еще прежде, чем они выбрались на открытую местность: сыростью, гнилью и мхом. Силуэт часовни, не слишком похожий на картину из сна, Николай различил на горизонте с огромным трудом. Под снежными шапками она больше походила на огромный муравейник. С колокольни сняли не только благовестник, но и крест, и тупоконечная деревянная крыша, даже не пострадав в пожаре, смотрелась сиротливо и как-то очень неправильно. — Исправник осмотр тела, наверное, при тебе проводил, — с надеждой предположил Александр Сергеевич. — Э, нет. Сам постарался. Доктор еще какой-то с ним был, чуть ли не из Павловска. Доктора и служивые — они-то народ крепкий, обоняние давно потеряли и ничем их не удивишь. Вонь стояла — хоть святых выноси. Сказали, вроде, не меньше недели Григорий Митрич наш пролежал без упокоения, прости Господи. — По твоим датам выходит, что даже больше. Если, конечно, покинув трактир, он еще с неделю по местным лесам не шатался. На фасаде часовни отчетливо выделялся светлый, неповрежденный прямоугольный участок, где, как видно, прежде находилась маленькая надвратная икона. От пустого арочного проема по стенам черными лучами расползлась гарь, копоть: полыхала часовня в основном изнутри, почти целиком сгорела и переломилась посередине одна из несущих балок, и крыша в этом месте взаправду просела, но колокольня пока держалась прямо и даже выглядела устойчивой. Сам восьмиугольный сруб Николаю уже был хорошо знаком, помнил он и про лестницу из притвора, и даже готов был рискнуть и взобраться на колокольню — хоть и понятия не имел, для чего, собственно, не на пустую же звонницу поглядеть. Что там вообще могло быть теперь важного? — Вы бы внутрь-то не совались, ваша милость, — выставив прямо перед грудью Николая свою огромную, похожую на бревно ручищу, озабоченно предупредил Семен. — Полы взаправду хлипкие. Теперь из-за дыр в крыше еще и подгнивать потихоньку начали. Мужики наши когда труп вытаскивали, чуть прямо за аналоем не провалились. А у стенки, где иконы были — вон там, видите? — фундамент просел, еще немного стены перекосит, и просто рассыплется тут все по бревнышку. Яков Петрович, опробовав сперва тростью доски на прочность, все-таки ступил в притвор, повертел головой по сторонам, внимательно изучил лестницу, а после принялся аккуратно простукивать костяшками пальцев стены, совершенно не боясь запачкаться. — Нет, ну как же досадно, что Мохова именно задушили, — ни к кому конкретно не обращаясь, произнес он через две-три минуты своих странных манипуляций. — Истеки он кровью, проще было бы разобраться, прямо здесь его убили или просто оттащили тело уже после. Но думаю все же, что прямо здесь. Интуиция! — Яков Петрович приятно улыбнулся и со значением потряс в воздухе указательным пальцем. Николай тоже заставил себя стянуть перчатки и положить ладонь на сырые, холодные бревна, попытался в красках вообразить, что чувствовал в свои последние мгновения задыхавшийся здесь в чьей-то смертоносной хватке человек — и ничего. Столкнувшись наяву с одним из своих кошмаров, Николай не чувствовал, откровенно говоря, ничего. И потому ровным счетом ничего не мог увидеть. Обстановка не слишком располагала к паническому ужасу: было светло, белый день, рядом были Яков Петрович и Александр Сергеевич, переминался с ноги на ногу шумный и нелепый Семен. Голые черные стены, остатки деревянных полок и аналоя внушали лишь горьковатое сожаление об уничтоженной стихией рукотворной красоте, а никаких следов крови и смерти в часовне не осталось. Труп Мохова давным-давно захоронили. — Где сейчас тело? — на всякий случай уточнил Николай: возможно, на кладбище, у могилы Мохова, Темный дар подсказал бы хоть что-то. — Здесь, в Чудово? — На дрогах в Подберезье отправили. Там у Григория Митрича еще родственники остались, они и хлопотали. Александр Сергеевич, все это время молча обходивший часовню кругом, хмыкнул и покачал головой: — И я так понимаю, дело о поджоге даже и не подумали заводить. Сгорела и сгорела, никто не погиб — и ладно. Или ты, братец, приврал нам прежде и не все в деревне так уж горой стояли за это строительство? Семен будто железный лом проглотил: плечи назад, грудь колесом, в лице ни кровинки, и взгляд-то заметался — тут уж и Николай смекнул, что попал Александр Сергеевич в самую точку. Яков Петрович, покинув притвор, заинтересованно приблизился, встал чуть поодаль, сложив руки на груди, безмолвной поддержкой. Семен открыл было рот для возражений, но через пару мгновений резко захлопнул его, отчетливо клацнув зубами. — Байки это все, господа дознаватели! Сказки да бабьи сплетни, и пересказывать стыдно, и пользы вашему делу никакой — потому лишь и не заикаюсь. Так-то я всей душой, всем разумом своим убогим радею за… — А ты перескажи все-таки, голубчик, — продолжал наступать Александр Сергеевич. — Мы уж сами решим, байки или нет, полезные или нет. Не держи за семью печатями. То, верно, и правда был неприятный секрет. Семен еще помялся, постучал себя в грудь, что, дескать, на все готов и токмо о благе следствия неустанно думает, но под общим давлением сдался и выложил как на духу: — Сам я того никогда не слыхал и уж, тем паче, не видел. Но поговаривают, нечисть в часовне по ночам хозяйничает. В колокол звонит, которого тут давно уж нет, и звон этот на всю округу разносится: только услышишь — и сам сюда пойдешь, подневольный. И Никодимыч якобы, на том свете покоя не нашедший, лично в звонницу является. А ежели некого заманивать, дорога пустая, так спускается — и в деревню. В окна стучит, кличет по всякому. Живо вспомнились пучки сухих трав над оконными рамами и у притолки в зале трактира на станции. В избе Семена ничего подобного не было: то ли он искренне не верил, то ли убрал специально к приезду гостей. Ночь у них безо всяких трав прошла спокойно. Николай дергался, просыпался с отвычки от каждого петушиного крика, но ни стука в стекла, ни теней за окнами не помнил. Хорошо бы и правда ничего за этими слухами не стояло. Да только вот вряд ли.***
Оставленный в избе Яким уже места себе не находил, извелся весь в ожидании. От неизвестных, но явно важных, значимых новостей его прямо всего распирало, и стоило «господам дознавателям» оказаться на пороге, как он сразу же предложил: — Обедать, барин, в трактир пойдемте. Я с утра еще договорился. — Ну, ну, ни к чему это, — живо и категорично возразил Семен, уперев руки в бока. — Старшой мой, Ванька, с утра к заводи ходил рыбачить, Евдокия Степановна сейчас свежей ушицы справит. Вы такой ушицы в Михеевом трактире ни в жисть не попробуете! Но Николай, снова безошибочно разгадав подлинные намерения своего слуги, решил подыграть, отрицательно замотал головой. Может, он и не очень хорошо разбирался в людях в целом, но уж Якима знал как облупленного. — Неудобно как-то. Мы вас, верно, очень стесняем, и неизвестно еще, на сколько задержимся. Лучше и правда в трактир сейчас: там и кухарка должна была вернуться, и новгородские господа наверняка поутру разъехались, — и поспешно добавил, не давая Семену возможности вставить ни словечка. — Ничем не хочу оскорбить гостеприимные стены этого дома, нам на постоялом дворе просто как-то привычнее. Понимаете: служба. Меньше всего он ожидал, что Яков Петрович поддержит его, то ли чутко уловив суть безмолвного диалога между Николаем и Якимом, то ли вспомнив, что сам однажды почти в таких же выражениях отказывал Александру Христофоровичу — и что за идеи держал при этом в голове. Александр Сергеевич, помолчав немного, согласился, что в трактире-то однозначно интереснее, даже пускай кормят хуже. Прямо намекнул, что хотелось бы к чудовцам поближе присмотреться, особливо к Михею и Кондрату, личности-то подозрительные. Семен незамедлительно вызвался и в трактир их сопровождать, но опять получил от ворот поворот и окончательно сник. — Я, барин, давеча-то баклуши не бил, как вы вечно про меня думаете, — поделился, наконец, Яким, едва только дом деревенского головы скрылся за двумя соседними избами. — Разговорились мы под во… по душам с этим Михеем, который трактир держит, да с братцем его Кондратом: они мне таких страстей навещали!.. Как в Диканьке почти, вот вам крест. Ну, я Михею, значит, сразу и говорю: приведу, мол, поутру барина своего, повторишь ему все слово в слово. — Про мертвеца что ли, который в окна стучится? — И про него тоже, будь он неладен, — махнул рукой Яким. — И про то, за что купца вашего придушили — тут никакой тайны, оказывается. Хозяин трактира и вправду ждал их, без особого нетерпения, но, против вчерашнего, со смутной надеждой во взгляде. Чего в ночи наобещал ему Яким, как расхваливал сыскные способности своего барина — того уж старый слуга и сам наверняка не помнил, язык у него по пьянке становился ну совершенно без костей. Коротко кивнув в знак приветствия, Михей поманил гостей за собой в подсобные помещения под лестницей, через узкий неосвещенный коридорчик провел на кухню, пустой обеденный зал остался на полном попечении Кондрата. — Сразу с хрыча начинай, — посоветовал Михею Яким. — Про беды ваши нынешние господам известно, а вот присказку они еще не слышали. — Уже интересно, — протянул Александр Сергеевич, перекидывая одну ногу через лавку у грубо сколоченного кухонного стола и устраиваясь напротив трактирщика. — И о чем же ваш любезный староста умолчал? — Обо всем поди, — Михей отвернулся, словно бы намереваясь презрительно сплюнуть на пол, но в последний момент передумал. — Мертвяк у нас, ваша милость, убивает. Гришку Мохова, вон, хоть неживым да нашли, а сколько на той дороге людей запропало без следа? Мы, чудовские, народ ушлый, нас на мякине не проведешь, пока хоронимся. Но вкус крови-то Никодимыч распробовал, озверел вконец, лютует… — То есть, периодически на окружной дороге пропадают люди, — педантично уточнил Яков Петрович. — И никого это прежде не волновало, и началось после смерти вашего местного благодетеля? — Да какой же из Никодимыча благодетель? Ирод он был, рожа разбойничья! Объявился у нас в високосном годе, с иконой в деревню вошел: дескать, богомолец. Стал проситься на поселение. Сам весь желтый, тощий, ну чисто скелет, голос как жестяной бубенец под дугой дребезжал и глаза-уголья бесовским пламенем горели. Болел чем-то, сильно болел. Нутро гнилое пищу не принимало, а врал всем, что плоть смиряет, потому и не жрет ничего. Про холеру-то тогда разговоров поменьше было, чем теперь, ну мы его и пустили. Избу выправили, где охотник наш раньше жил, покуда не помер, бабы сердобольные к нему хаживали по хозяйству помогать. — Погоди, погоди, так у этого вашего Никодимыча что, холера была? — удивился Александр Сергеевич. — Не, это вряд ли, с холерой он бы столько не проскрипел, помер бы за седмицу. Но какая-то хворь сидела, грызла потихоньку изнутри. Я, господа дознаватели, вот что думаю: был он великий грешник, разбойничал и людей погубил без счета, потому его Бог и наказал. Никодимыч-то давай каяться, поклоны бить да иконы целовать, а только, видать, грехов за душой у него слишком много водилось, смиряй, не смиряй плоть — не искупишь. Яков Петрович откашлялся, привлекая к себе внимание, скептически покачал головой. — Насколько мне известно, христианская религия подразумевает прощение за любые грехи, если вдруг человек в них раскаивается, — он прошелся взад-вперед перед растопленной печкой, повернулся к огню, и продолжил уже не глядя на Михея. — Есть ли у вас, голубчик, хоть какие-нибудь вещественные аргументы, помимо, так скажем, чисто эстетической неудовлетворенности соседской рожей? — Уж конечно! — оскорбленно заявил Михей. — А деньжищи его? Царскими червонцами платил за еду да за прочую бабью домовую работу! Где еще такое видано, чтобы у божьего человека, бессребреника, голи перекатной, царских червонцев водилось без счета? Тут ведь и честным трудом много на старость не скопишь, иным до самой смерти приходится лямку тянуть. — Вот как? Значит, ваш покойник был сказочно богат? У Николая все руки чесались записать куда-нибудь «допрос» трактирщика, только принадлежностей соответствующих не было: привычки всегда очень быстро в нем укоренялись и очень долго потом не оставляли. Привычки выездного писаря Третьего отделения, к примеру. Аккуратно вытягивать сведения из свидетелей его никто специально не учил, нужно было просто молчать и водить пером по бумаге, под диктовку следователя или дословно фиксируя процесс дознания. — Был, ваша милость. Причем деньгами и правда швырялся без скупости: недобрые, черные это были деньги, не принесли они ему счастья. Четыре года Никодимыч близ деревни нашей прожил, под конец от хвори разум у него помутился: перестал людей узнавать, бывало, с бесами какими-то невидимыми беседу начинал, бранился по-страшному, грозил им, кричал отчаянно как выпь на болотах. И чувствовал, видать, что не пустят просто так в небесное царство: завещал после смерти выстроить прям на месте его избы часовню, и чтобы тело в основании захоронили. Сокровищ своих на то положил немерено, а исполнить наказ велел нашему старосте, чтоб ему пусто было! Я уж его и так, и сяк отговаривал: да разве никодимычевы кости — это мощи святые? Грешно ведь мучеников и палачей равнять под одну гребенку, непременно беда будет. И как в воду глядел! — Но и план благополучного упокоения, как я понимаю, тоже не сработал? — с иронией заметил Александр Сергеевич и с некоторой опаской все же облокотился на замызганную столешницу. — И меценатские вклады грехов не искупили? — Меце… чего? Ну да, ваша милость. Уж и отпевали старого черта, и отходную по нему читали — все чин по чину, батюшке тоже было уплочено. Гришка, кстати, для Никодимыча тогда расстарался, вот уж кого, ей-богу, мог бы и пощадить, не трогать: тело на отпевание отвезти-привезти, обмыть-нарядить. Потом, как стройку часовни начали, дерево для нее возил, осинки все одна к одной, ровненькие, гладенькие — загляденье. И колокол освященный из самого Новгорода Гришка привез, и крест позолоченный — все лишь бы ирода проклятущего приняла землица-то. — Что за травы вы развесили для защиты? — не утерпев, поинтересовался Николай: этот вопрос давно его занимал, хоть и прямо не относился к делу. — Зверобой, полынь да крапива, ваша милость. Всякая нечисть их боится. Потому Никодимыч, бывало, на крыльце-то потопчется, в ставень-то поскребется, повоет тоскливо, как псина приблудная, да и уходит несолоно хлебавши, внутрь забраться не может. Если надобно, у нас три комнаты наверху освободились, перебирайтесь на постой. Так оно ведь расследовать сподручнее будет, ежели ночью спать без опаски. Приблизившись к маленькому квадратному окошку, Николай осторожно потрогал один из сушеных пучков, растер полынную косичку между пальцами, принюхался. То ли сила именно этих растений была в значительной степени преувеличена, то ли при создании оберегов непременно требовались еще и заговоры, и братья Михей и Кондрат их попросту не ведали, то ли не признавал оберег в Николае Темного — но даже слабенького желания немедленно выскочить прочь из тесной, задымленной кухни в душе не возникло. — Вы сами видели этого мертвеца хоть раз? — с ноткой веселья в голосе спросил Яков Петрович, пристально наблюдая за всеми манипуляциями Николая. — Конечно! И морду его звериную, желтую, и глаза-уголья. А уж как он на колокольне пустой беснуется, так вся деревня слышит. Посреди ночи вдруг ни с того ни с сего звон начинается: бом, бом — громче и громче, пока все тело от этого звона не загудит. Теперича-то мы уже и к этому попривыкли, а поначалу такой смертный ужас охватывал, что и не описать. Николай замер на месте, сдавив сухие травяные стебли в кулаке слишком сильно: сорвал с крючка, потом выронил. — Простите. — Да это ничего, барин. Ничего, — Яким тут же засуетился, подскочил с лавки, кинулся поднимать испорченный оберег с пола. — У них этой полыни со зверобоем в подполе еще столько, что хоть в стога собирай. Всю деревню кругом обложить хватит!