Дом на костях

Что же, ничего нового, ничего такого, с чем бы Александр в своей жизни прежде не сталкивался, в Ям-Чудово не происходило. Нечистая, неупокоенная душа — даже особое название у таких в старину имелось: колокольный ман — губит близ деревни путников, в темное время суток рискующих путешествовать по кружной дороге. Душа, она ведь гниет как стоячая вода, если в силу определенных обстоятельств надолго привязывается к земному миру, и цепь бесконечных страданий необратимо меняет ее: пускай до своей гибели человек был совершенно безобидный, и руки ни на какую божью тварь не подымал — все одно, пиши пропало. Чудовский же покойник, если верить трактирщику Михею, безгрешным и безобидным никогда не был, а значит должен был сойти с ума и начать вредить окружающим гораздо быстрее. И два лишь момента до сих пор не получили в мыслях Александра логического объяснения: зачем купец Мохов, который частенько заезжал в Чудово и которого наверняка не раз предупредили об опасности, сам, сознательно вышел в сумерках на кружную дорогу — неужто и правда задумал самоубийство и просто выбрал для него столь оригинальный способ? И почему его труп оказался единственным, который не исчез без следа среди болот? Ночевать Александр устраивался на широкой лавке под окном, посеребренную саблю клал под лавку — недалеко, так, чтобы при желании можно было одним движением вытянуть клинок из ножен. Вздумай вурдалак воспользоваться отсутствием оберегов, чтобы вломиться к ним до третьих петухов, Александр бы с ним справился. Спал он здесь, в чужом доме, вблизи постоянной угрозы чутко, в любой момент готов был подскочить с места и вступить в смертельный бой. Гоголь тоже ложился в горнице. Он все время мерз — вот, кажется, прямо в августе как начинал мерзнуть, трястись и кутаться в сотню шалей и платков, так только в конце мая и заканчивал. Поэтому стелили Гоголю на медленно остывающей печи, и он сразу же заворачивался в три одеяла. Гуро уходил в соседнюю комнату, где стояла большая хозяйская кровать, и появлялся оттуда только утром, уже разряженный с иголочки, по-столичному. Однако же в ту памятную ночь именно Гуро отчаянно тряс его за плечи, пытаясь разбудить. А Александр, немного осоловев после сытного ужина из той самой бесподобной чудовской ушицы, с огромным трудом разлепил тяжелые горячие веки. — Вставайте, ну! Поднимайтесь же! — Гуро шипел как рассерженный гусь, и был, кажется, в полном костюме, разве что без любимой трости, словно и не ложился. — У нас мало времени, никак нельзя его упустить. — Кого? Александр сперва схватился за эфес шпаги и только потом сел на лавке, опустив на пол босые ноги и нарочно жмуря полуслепые спросонок глаза. Ответ ему, впрочем, не понадобился. Ночь выдалась ясной и лунной. Холодного света, проникавшего в горницу сквозь распахнутые ставни и покрытое цветами инея стекло, вполне достало, чтобы заметить: постель на печи была разворошена, одно из одеял неопрятной кучей лежало на полу, серый угол другого свешивался до самого шестка. Гоголь в комнате отсутствовал. При этом его сапоги по-прежнему стояли под опечьем, а расправленная крылатка на дорожной вешалке чернела на фоне бревен противоположной стены. Молча подхватив собственные сапоги, Александр проворно, хоть и неуклюже начал собираться. — Как он вошел? Ни у кого не было сомнений, где именно Гоголь в этот момент находился. Стремительно пересекая спящую деревню, поминутно проваливаясь по щиколотку в неутоптанный свежий снег, Александр отчаянно злился: на самого себя, на Гуро, который, судя по всему, был готов к чему-то подобному, но никак не предотвратил, на Семена Лапая с его нелепым, дурацким желанием предстать перед гостями из Петербурга в самом солидном виде. — Кто? Гуро, надо отдать ему должное, тоже был не в своей тарелке и торопился несмотря на возраст даже сильнее, опережал Александра на пару шагов. — Мертвец, разумеется! — Что за вздор? Не было никакого мертвеца, — он замолчал на мгновение, а затем с веселым, почти драматическим удивлением уточнил. — Так вы не знаете еще, какие наш Николай Васильевич иногда фортели выкидывает? Сейчас увидите, словами все равно не описать. Темные, чтобы вы понимали, господин Пушкин, это не только лишь чудесные прозрения, разговоры со всякой нечистью и талант возвращаться даже с того света. — Как вы, возможно, помните... — тут пришлось сделать паузу, чтобы бегом нагнать Гуро, который частил по снегу как призовой орловский рысак и на своего спутника ни разу не оглянулся. —Николай Васильевич — не первый Темный, с которым мне довелось свести близкое знакомство. Александр и сам чувствовал, что упускает истину, действительно не знает чего-то очень важного. Но открыто принять свое незнание перед собой и перед Гуро — это были совершенно разные вещи. Второго категорически нельзя было допустить. — Ах, да, Василий Андреевич. Что ж, вынужден заявить: при всей моей искренней нелюбви к господину Жуковскому как к человеку и как к наставнику будущего государя, способности свои он контролирует не в пример лучше. И сразу же за околицей Александр получил возможность лично в этом убедиться. С того момента, как мир вокруг впервые обнажил перед ним свою изнанку, во всей ее жестокой, неприглядной красе, Александр и вправду многое повидал. Сражался с ведьмами, вурдалаками, призраками и демонами, не раз наблюдал, как хорошенькое личико юной прелестницы-суккуба за считанные мгновения разверзает жуткую клыкастую пасть, как на тоненьких пальчиках вырастают черные загнутые когти. Да, случалось, что люди, которым Александр успевал довериться, обращались затем на его глазах в монстров — и не всегда даже самыми пугающими в них были клыки и когти. Монстрам вроде Гуро, к примеру, клыки и когти вовсе не требовались. Но такого ужаса, какой охватил его той ночью, Александр не испытывал уже очень, очень давно. В первую секунду он совершенно оцепенел, не мог шевельнуть и пальцем. Потом рванулся вперед что было мочи, но оказался тут же перехвачен поперек туловища Яковом Гуро, который отчаянно кричал ему прямо в ухо: "Стойте, идиот!" Фигура в белом, уже заметно перепачканном в грязи исподнем отчетливо виднелась чуть в отдалении — снова перейдя на бег, Александр бы его в два счета догнал. Николай двигался странно: ссутулившись; почти согнувшись пополам так, что кисти рук висели ниже колен, словно у крупной дикой обезьяны; вытянув подвижную шею и мотая головой из стороны в сторону. Больше всего это походило на судорожный припадок, казалось, еще немного, и Николай просто не удержит равновесие и рухнет в снег как куль с мукой, а после забьется в кататонии. Но он все шел и шел вперед, неестественно высоко вскидывая колени. Не по дороге. Напролом через заболоченные луга. — Вы спятили?! Его надо немедленно остановить! — Николаю Васильевичу ничего не угрожает, — с нажимом произнес Гуро, по-прежнему удерживая Александра за плечи. — А вот нам с вами — да. Та сила, которая ведет его, не заинтересована помогать кому-либо постороннему. — Где вы раньше такое видели? В Диканьке? Это, по сути, были даже не вопросы, и он не ждал всерьез, что Гуро ответит. Александр почти физически ощутил, как туго от размышлений ворочаются в голове шестеренки — как в старом, давно не смазанном часовом механизме. Гоголь и его видения, Гоголь и его странные припадки, в процессе которых он непременно что-то пишет или рисует на бумаге. Гоголь и настоящий, затянутый во времени сомнамбулизм мистической природы. Василий Андреевич и правда никогда не говорил ни о чем подобном. А Николай, возможно, и не знал, что с ним порой происходит. — Именно там. И скажу сразу, не дожидаясь следующих проявлений вашего интереса: я не знаю, кто управляет действиями господина Гоголя, одна это личность или множество. И понятия не имею, что он собирается сделать конкретно сейчас. Однако провожатый Николая Васильевича — существо неизменно целеустремленное, оно не допустит глупой смерти в болоте, в пожаре, в закопанном гробу и не даст околеть от холода или утонуть в озере, пока задача не будет исполнена. Нам нужно просто подождать. — И когда задача будет исполнена, вы, полагаю, тоже не осведомлены. — Нет, разумеется. — Он заметит нас, если мы подойдем достаточно близко? — Возможно, — Гуро флегматично пожал плечами. — Поэтому подходить близко мы не будем. Но когда пару минут осторожного следования спустя, Гоголь вдруг то ли, споткнувшись, упал на колени, то ли провалился в трясину и надолго пропал из виду, уже именно Гуро первым устремился вперед, негромко чертыхаясь себе под нос. Они добежали по дороге примерно до того места, где Гоголь должен был исчезнуть, но увидели только, что следы на снегу и сухой траве из двух прерывистых полос превратились в сплошные глубокие колеи. Дальше, судя по всему, Гоголь полз по болоту на четвереньках. Часовня была уже совсем рядом и, повернув голову, Александр тут же увидел гибкую подвижную фигуру в белом: цепко хватаясь руками за ребра досок и быстро перебирая ногами, Гоголь по крыше сруба подбирался к колокольне. Единственная лестница наверх вела сразу в звонницу, так что, очевидно, он каким-то образом вскарабкался на крышу по бревнам одной из стен. — Что же, мы и теперь не должны вмешиваться? Напомню вам, Яков Петрович: тот несчастный, из-за которого мы все оказались здесь, тоже имел смелость явиться на ночное свидание с местным звонарем. Зло иронизируя, он уже быстрым шагом приближался по дороге к часовне. — У меня есть все основания в этом сомневаться. — Вы сейчас имеете... Гоголь уже был в звоннице, маленькой, тесной, открытой всем ветрам и хорошо доступной для наблюдений со всех сторон. Ни одного колокола, хоть бы самого маленького, не было подвешено к деревянной балке под дощатым, некрашеным куполом. Но отчего-то стоило переступить порог притвора, как сверху раздался звон — одинокий и действительно слишком громкий, такого и от Царь-Колокола, сумей кто-то снова его разговорить, не удалось бы добиться, все строение будто вздрогнуло, качнулось на миг. А сразу следом откуда-то снаружи раздался глухой и очень тихий благодаря контрасту звук, с которым нечто тяжелое плашмя падает с высоты на снег и мягкую землю.

***

К рассвету Гоголя совсем перестало колотить, взгляд стал осмысленным: тревожным и виноватым. Он ровным счетом ничего не помнил о своих акробатических этюдах на крыше часовни, но очень внятно и последовательно описывал встречу с Петром Никодимычем, чудовским колокольным маном. — И путь через болото не помните? — очень мягко спрашивал Гуро, присев на край низкой и широкой лапаевской кровати, где прежде ложился сам, а теперь вот с комфортом устроил Гоголя. — Нет. Я открыл глаза — и уже был там. И старик над чем-то смеялся. — «Дом Бога стоит на моих костях,» — так он вам сказал? Эту фразу Гоголь, открыв глаза, но еще окончательно не очнувшись, повторял снова и снова до самой деревни. Запинаясь, переходя на неразборчивый речитатив, а потом тщательно выговаривая по слогам. И звучало оно как язык чужой, неведомой страны, как причудливый шифр или тайный пароль. — Да, но... по-другому. То есть смысл был точно такой. «Мы лежим там, внизу: я и мои кости — а дома Его хорошо стоят на костях,» — вот дословно или очень близко, я не уверен. — Еще что-нибудь? В то утро Александр впервые почти верил его аккуратной нежности, и ободряющей улыбке, и едва заметному подрагиванию пальцев: ладони Гоголя свободно, расслабленно лежали поверх одеяла, и Гуро почти их касался, явно хотел прикоснуться, но отчего-то себе не позволял. Пару часов назад он же отчаянно тряс эти бледные, безвольные руки, беспорядочно ощупывал лицо, шею, плечи, грудь, сперва осторожно, затем в полной растерянности поворачивая тело с боку на бок, как большую куклу — заметных травм не было, но Николай Васильевич, выпав из звонницы, лежал на снегу как еще один покойник. И даже когда глаза его, наконец, открылись, пустой, равнодушный взгляд тоже принадлежал скорее кукле. Приходил в себя он на этот раз очень медленно, когда вышли на дорогу, начал бормотать. Первый более-менее связный вопрос задал уже в постели. — «Сказал им обоим: удавлю, если попытаетесь взять больше, чем вам за службу причитается. Петр Чига в должниках не ходит». — Тоже дословно? Извольте, голубчик, напрягите память. — Дословно. Я прямо спросил, зачем было убивать купца. Имен никаких с его стороны не звучало, если вас именно это интересует. — Не совсем. Наблюдая за ними из угла комнаты, Александр все меньше и меньше понимал Якова Петровича Гуро. Как он жил, как сочетал в себе безразличие со страстной привязанностью. Как мог в одну секунду выбрасывать ребенка с лодки посреди глубокого озера, а уже в следующую — рвать на себе волосы, осознав, что ребенок утонул. Как мог использовать человека подобно инструменту, нимало не задумываясь об этичности такого использования, о чужих чувствах и страхах, а потом баюкать его на руках, как любимого сына и о чем-то сдавленно просить и прижиматься губами ко лбу. Чего в этом было больше: неизжитой с годами глупости или заоблачного, на грани полного единства душ доверия? — Вы утверждаете, что мертвец «сказал им обоим». Опустим имена. Один — определенно Мохов, благополучно удавлен. Путники пропадают у часовни много лет — почему? Если нужны всего лишь двое? — И вот еще странность, — прервал рассуждения Гуро Александр, — что значит "взять больше"? Выходит, все это время прямо под часовней... — ... были закопаны не только кости, но и значительная часть тех самых царских червонцев, о которых нам так много и эмоционально поведал давеча господин трактирщик, — спокойно продолжил Гуро, ничуть не смутившись. — Помилуйте, Александр Сергеевич, вы снова меня разочаровываете. Это же очевидно! Столько суеты вокруг строительства, вокруг самого покойного — хотя он, как нам уже известно, был личностью в общении малоприятной, и никто в деревне его особенно не жаловал. Здесь явно витает аромат больших денег, голубчик. Но где эти деньги, никто, видать, достоверно не знает. Закопаны где-то близ бывшего жилища бывшего разбойника, а сам разбойник их как сторожевой пес денно и нощно охраняет. — Думаете, Мохов... У него ведь неважно шла торговля, не исключено, что были и долги, — рассудительно начал Николай. — Думаете, Мохов отчаялся, попытался все-таки добыть остатки клада. А мертвец, как и обещал, задушил его. — Вот этого я не говорил. И сам мертвец, заметьте, тоже не говорил. Повторите про себя еще раз: "сказал, что удавлю" совсем не значит, что в конце концов угроза была исполнена, — Гоголь угрюмо отвернул к двери лицо, плотно сжал губы. — Отрадно, голубчик, что вы все-таки при падении не повредились — однако ж заставили нас с Александром Сергеевичем побеспокоиться! На это Гоголь тоже смолчал, с заметным трудом сглотнул, дернув острым кадыком. Разумеется, он не знал ничего о поистине драматической сцене над его бесчувственным телом, и обратный путь до деревни по заснеженной столбовой дороге, часть которого его несли на руках, потому что обуви у Гоголя не было и ноги плохо слушались, постоянно подгибались, тоже едва ли запомнил. — Так скажите на милость, этот Петр Чига и дальше намерен бесчинствовать у дороги? — переменив тему, уточнил Александр. — Или же хоть смерть купца Мохова его, наконец, удовлетворила и позволит в ближайшее время провалиться в Преисподнюю? — Он не может просто так уйти. Сам себя приковал к часовне, теперь жалеет. Сомневается и боится. — Что ж, сомнения, безусловно, первый шаг к мудрости, — с привычной сухой усмешкой напомнил Гуро. — Но извести господина призрака все-таки придется. Не подсказал ли он вам, кстати, любезный Николай Васильевич, чего ему не хватает для упокоения? Уж в этом-то вопросе ему подобные обычно щедры на подсказки. Итак, выкопать и перезахоронить кости? Пожертвовать его скрытые финансы неимущим? Грандиозный поминальный обед? — Брошь, — коротко отозвался Гоголь и, судя по вмиг округлившимся глазам, тут же пожалел, что вообще открывал рот. — Что, простите? — Не знаю. — Нет-нет, Николай Васильевич, — растерянно вмешался Александр. — Вы сказали «брошь». О какой именно речь? — Я не знаю. — Врете, голубчик, — буднично констатировал Гуро. — Только что все вы отлично знали. Чем мы вас вдруг так напугали? — Я не знаю, чем можно помочь. — Речь о прелестной гранатовой брошке, которую покойная Елизавета Данишевская прикалывала к вороту платья, ведь так? Верно, если бы Гуро на его глазах прямо теперь освежевал человеческий труп, или выстрелил бы в спинку кровати над его головой, или затянул бы во весь голос одну из бурлацких песен, Гоголь и то бы смотрел на него с меньшим ужасом. — Вы не можете этого знать. Вас уже не было: ехали с ведьмой в Петербург. Вас там не было. Вы... вы что же, рылись в моих вещах? — Не было необходимости. Чью бы еще безделушку вы кинулись столь рьяно защищать? Может быть, матушкину или прелестных ваших сестриц — но ведь в их случае у вас имеется нечто гораздо более ценное, чем даже бриллиант чистой воды размером с куриное яйцо: они сами, живые и любящие вас. Нет, милый мой Николай Васильевич, остается только Елизавета Андреевна, ведь никакой другой сердечной привязанностью вы за последние два года так и не обзавелись. На Гоголя, право, жалко было смотреть. В сенях с грохотом отворилась входная дверь: ждали Якима из трактира, Александр послал за ним какого-то мальчугана, за соседней изгородью бросавшего снежки в пустое свиное корыто, и потому запоры не задвигали. Все одно, петух уже третий раз кричал, да и Петр Никодимыч Чига явно не стремился лишний раз слезать со своей колокольни — больно надо, ежели все к нему сами приходят. Вот только Яким, увы, объявился не один — господин деревенский голова, невесть как прознавший о ночных приключениях столичных дознавателей, влетел в собственную хату даже вперед него. И сразу вокруг сделалось так шумно, так много хаоса и лишних порывистых телодвижений, что Александр поспешил отступить в горницу и наедине с собой еще раз хорошенько осмыслить все новые открытия. К несчастью, Гуро решил последовать его примеру. — Оставьте вы Николаю Васильевичу эту несчастную брошку, вот же вцепились!.. Можно ведь и другим способом изгнать этого Петра Чигу на тот свет, не хуже меня, поди, знаете. — Можно, — тяжело вздохнув, согласился Гуро. — Но просто дать призраку желаемое — самый быстрый. Я, к сожалению, лишен возможности сидеть в этой очаровательной глуши еще неделю. Александр, будучи частично посвященным в историю второй серьезной влюбленности Николая Гоголя, имел все основания полагать, что дело не только в этом. Гуро потер двумя пальцами уставшие после бессонной ночи глаза, отошел к обеденному столу и вот так, замерев спиной к Александру, неожиданно попросил: — Убедите Николая Васильевича. Вам он почему-то до сих пор доверяет больше, хотя и догадывается уже о некоторых хитростях и обходных маневрах. Что вы, к примеру, просто передали его письмо ужасному графу Бенкендорфу из рук в руки, и вовсе Третье отделение не перехватывало втайне вашу трогательную переписку. — Меньше всего мне хотелось бы именно с вами это обсуждать. — Ну, тогда вы, быть может, захотите услышать, в чем состоит самое главное отличие между вами, господин Пушкин, и Александром Христофоровичем? — о, разумеется, и это Александр слушать не собирался, но Гуро просто не оставил ему шансов возразить. — В день, когда вы трагически умрете... И в данном случае я говорю «когда» не потому, что, увы, все люди смертны, но по причине вашей бесконечной юношеской бравады, исключительного безрассудства и неосмотрительности — они вряд ли дадут вам дожить до глубокой старости. Так вот, в день, когда вы умрете, граф Бенкендорф как обычно будет разбирать бумаги в своем кабинете, слушать рапорты и секретные донесения и совершать выезды. И на следующий день, и через неделю, и через год он продолжит служить короне и Российской Империи. Когда мы впервые встретились — а это, как вы, верно, осведомлены, случилось очень давно — он уже понимал, что в мире есть вещи неизмеримо важнее нас. Если и существовала какая-то тема для беседы, которую Александр мог возненавидеть больше этой, то пока ее еще никто и никогда при нем не поднимал. — Яков Петрович, я буду вынужден... — ...однако в день, когда вы умрете, некоторая часть души моего близкого друга умрет вместе с вами. И потому, любезный мой Александр Сергеевич, вы всегда мне были очень неприятны. Я хоть и лишен Темного дара, но в будущее некоторых людей заглядывать способен, — у Александра в запасе имелся весьма резкий ответ на всю его драматическую тираду, но усилием воли он сдержался. — Прошу вас, переговорите с Николаем Васильевичем. Ему больше всех пойдет на пользу, если это расследование завершится как можно скорее, и мы вернемся обратно в Петербург.

***

Не одному только Гоголю, а им всем, по-хорошему, требовался отдых и крепкий сон, взамен испорченного ночного. И поскольку ситуация, вроде бы, определилась, дознание близилось к развязке, важных дел в деревне ни у кого из них не было, а к продолжительным задушевным беседам никто более не чувствовал в себе готовности, порешили лечь на пару часов. А ежели очень разморит, то можно бы и до самых сумерек. Перспектива спать на печи Гуро почему-то немало развеселила: может, вовсе не приходилось прежде, может, случалось последний раз так давно, что будто бы в другой жизни. Александр же снова устроился на лавке и с полчаса еще тягостные мысли, сомнения, поднятые вверх из глубин разума, как черный ил с речного дна, недавними речами Гуро, одолевали его и не позволяли сомкнуть веки. А когда он все же, наконец, забылся, одно мгновение только удалось пронежиться в объятиях Морфея — вот как показалось. Потом оглушительно громкий стук в дверь опять поднял на ноги, и ей-богу, отпирая засов, Александр почти не сомневался, что увидит на пороге рыжебородого деревенского голову. Прежде он один так по-хозяйски, без намека на смущение и осторожность барабанил пудовым кулаком по створке. Каково же было удивление, когда на крыльце обнаружилась закутанная в пуховый платок жена Семена, Евдокия Степановна. — Будьте здоровы, барин. Семен Алексеич не у вас? Впервые Александр услышал голос этой женщины, глубокий, низкий, полный какой-то скрытой грозной силы — весьма и весьма подходящий облику. На рябом, скуластом лице с мощными надбровными дугами по-прежнему отражалось ничтожно мало эмоций, она едва ли тревожилась или гневалась на пропавшего супруга. День снаружи уже клонился к вечеру, солнце скрылось за горизонтом, хотя лучи его все еще ярко освещали небо. Александр чуть отступил в сторону, безмолвно приглашая Евдокию Степановну пройти в сени. — Давно уже нет. Разве нигде более в деревне не можно ему быть? — Семен Алексеич к обеду обязательно должен был вернуться, мы с ним о том нарочно еще утром уговорились. Ни у реки, ни в трактире его не видели, никто знать не знает, куда он делся опосля того, как с нашего крыльца спустился. И было ведь совсем светло, Александр хотел поначалу тут же ее утешить: мол, никак не мог Семен повторить судьбу несчастного купца Мохова, покойник-то ваш, чудовский, тоже еще дрыхнет, отдыхает от трудов неправедных — но быстро передумал вовсе об этом заговаривать. Евдокия, тем временем, буквально вплыла в горницу: спина ее при ходьбе оставалась идеально прямой, шея, как закостеневшая, совершенно не двигалась, и ни звука шагов, ни скрипа кое-где рассохшихся половиц Александр так ни разу и не услышал. — Он сегодня с самого утра много о вас тревожился. Когда Ванька-шалопут, старшой наш, с улицы-то вбежал и давай стращать, что, мол, гости столичные помирают, и одному из них уже до того худо — душеприказчика позвали — тут Семену Алексеичу и самому худо сделалось. Но побыл он здесь, сам осмотрелся, вроде и успокоился. На крыльце его одна из соседок заприметила, знать бы теперь, куда после направился... Может, все-таки говорил вам что-нибудь, барин? — Александр Сергеевич, — Гуро приподнялся на печке, опираясь на локти; ослабленный ворот нательной рубахи неприлично обнажил почти безволосую грудь чуть не до живота. — Собирайтесь. Еще один променад у нас только что наметился. Безотлагательный. Николая Васильевича не будите — нет необходимости. Аж в горле запершило от желания поинтересоваться: это с каких же пор любезный Яков Петрович сделался Александру Пушкину непосредственным начальником да почему, собственно, сам Александр Пушкин такое событие пропустил да не отпраздновал? Вот только Гуро опять знал чуть больше, опять опережал на корпус, и у Александра просто не было сейчас собственных четких предложений, чтоб можно было выдвинуть вместо. Он, правда, высказался, что Николай Васильевич не ребенок и не прислуга им обоим: способен решать самостоятельно, где для него необходимость, а где лучше и правда оставаться в постели. — О, я никоим образом не посягаю на самостоятельность господина Гоголя — но ведь именно нам с вами снова придется нести его полверсты до деревни, когда он увидит то, что увидит. Евдокия Степановна молча переводила нечитаемый взгляд с одного из них на другого, поворачиваясь для этого вокруг собственной оси всем крепким, могучим телом. Они, конечно, направились снова к часовне. Даже не расписывай Михей, какое это проклятое, зачарованное место, Александр бы давно и сам понял: все хоть сколько-нибудь загадочные обстоятельства рано или поздно приводили к порогу часовни, под пустую резную раму от надвратной иконы. Пока одевались, пока спешили по окружной дороге, сумерки все больше сгущались над головами, и осиновый сруб с колокольней предстал перед ними уже однотонно-черным силуэтом. Александр, предвидя подобный расклад, испросил по пути в трактире лампу, и в ее дрожащем золотистом свете, они оба прямо от пустого дверного проема увидели подвешенное за шею к перекладине между опорными балками тело. Деревенский голова Семен Алексеевич Лапай был удавлен пеньковой петлей. — Будьте внимательны, — предупредил Гуро, кажется, ничуть таким исходом не изумленный. — Смотрите под ноги. Вот здесь полы, видите? И еще справа от вас, между стеной и аналоем. — Будто бы снизу пробивался кто-то. Деревянный аналой, почти неповрежденный пожаром, был опрокинут на бок — верно именно на нем жертва стояла перед повешением. Местами доски обугленного, гнилого пола были зверски выломаны, из провалов шел затхлый смрад сырости и плесени. Все вокруг было черно, и тусклого огонька лампы отчаянно не хватало, чтобы ступать безопасно, поэтому Александр замер прямо посреди притвора. Труп Семена Лапая покачивался из стороны в сторону от сквозняков прямо перед ним. — Да ну что вы! Выломаны гвоздодером или небольшой лопатой. Ах, ну вот же он! — проскользнув между застывшим Александром и телом в петле, Гуро ловко пробрался к восточной стене (там дыр в полу было, судя по всему, поменьше) и, наклонившись, поднял короткий железный ломик, повертел, разглядывая, в руках. — Знаете, касательно этого дела, я в одном только до сих пор ошибся: решил, что никому в Чудово точно не известно место захоронения клада. — Выходит, призрак теперь все свои цели исполнил: сказал, что удавит двоих — и вот, пожалуйста, они удавлены. В распухшее, с вываленным темно-сизым языком лицо деревенского старосты Александру было почти физически больно смотреть. Потому что Гуро, кажется, вполне догадывался о подобном исходе — и снова по неизвестным причинам просто позволил убийству случиться. Но с него-то, чудовища, пусть без клыков и когтей, взятки гладки: у чудовища нет сострадания к людям, одни далеко идущие планы. С другой стороны, Александр, будучи человеком, тоже ничегошеньки не сделал. Оказывался всегда на шаг позади, и только теперь, когда колокольный ман, наконец, натешил свою злобу, видел полную картину. — Да вы что, совсем не слушаете меня? — Гуро выразительно потряс в воздухе гвоздодером и укоризненно покачал головой. — Право слово, Николай Васильевич был сообразительнее. Купца Мохова удавил вовсе не призрак, а вот этот вот, вполне себе материальный голубчик. Но еще точнее будет сказать, что оба они стали жертвами собственных пороков: жадности, Александр Сергеевич. Обыкновенной жадности. — Извольте объясниться. Гуро присел на корточки, с интересом заглядывая в ближайший к нему провал, потом снова посмотрен на труп Семена и неприятно, с явной издевкой усмехнулся. — Полагаю, свой клад Петр Чига с самого начала решил закопать под часовней. Несмотря на все заверения многоуважаемого Михея, деньгами он явно дорожил, раз даже после смерти расставаться с ними не собирался. Жаба его душила, как говорится, кому-то все свои червонцы просто оставить, — задумчиво пожевав губами, Гуро утвердительно кивнул сам себе и продолжил уже сдержаннее, без прежнего веселья. — Если бы Чига закопал их сам, при расширении и укреплении фундамента под часовню, клад непременно обнаружил бы случайный человек. Поэтому купцу Мохову и деревенскому старосте было щедро уплачено, чтобы остатки денег тайно оказались в земле в последний момент перед закладкой пола. Вероятно, они оба все-таки были честные люди — поначалу. Могли бы ведь и, не дожидаясь похорон, просто поделить червонцы между собой и благополучно уехать с семьями от Ям-Чудово подальше. Мало кому интересны проклятия умирающего старика, когда на другой чаше весов — легкое и не такое уж нечестное богатство. Украсть у вора, насколько я помню, самым страшным грехом не считается. Так, знаете ли, грешок для одной исповеди, ручку батюшке поцеловать, к иконке приложиться — и отпустят. Вот только время шло, а Лапай и Мохов помнили, что клад по-прежнему лежит под часовней. — Хотите меня уверить, что купец, в очередной раз прогорев и отчаявшись, первым решился на раскопки? А Семен подстерегал его здесь и удавил, только бы лишить подобной возможности? Почему же сам, в таком случае, не выкопал червонцы хотя бы сразу после? — О, думается мне, Семен Алексеич собирался сделать это сегодня. Очень уж испугался нашего вмешательства, вопросов да постоянных отлучек в часовню. А ежели ему Николай Васильевич еще и как-нибудь обмолвился, что может с призраками беседовать — то и каторги. Прежде... знаете, любопытная такая особенность человеческой природы: сам по пояс в болото уйду, лишь бы сосед с головой провалился. Не решись однажды Мохов, Семен Алексеич бы, может, еще двадцать лет ходил бы кругами у схрона, подменяя на посту в дневное время самого Петра Чигу, и к деньгам бы руки не тянул. Но как же это: соседу все золото достанется, а ему — шиш с маслом? Человек-то Семен Лапай был взрывной, импульсивный. Ну, да вы сами видели. Такие в моей практике чаще прочих идут на crime passionnel. И страсти их могут быть самого разного свойства. — Повесился господин деревенский голова, полагаете, тоже сам, без постороннего вмешательства? От испуга? — Разумеется. И еще, конечно же, потому что клад так и не смог найти. Шутка ли, Александр Сергеевич: будучи человеком, в общем-то, не жестоким и не безжалостным, пойти на убийство, преступить величайший из религиозных запретов, годами стеречь Золотое Руно — и вдруг выяснить, что никакого Руна давно уже нет на месте, кто-то все же выкопал его раньше. Или, может быть, в нервном возбуждении Лапай сам напрочь позабыл, где именно его прятали. Это в данных обстоятельствах роли совершенно не играет. Круто развернувшись на каблуках, Александр вышел на дорогу. Из головы на время вылетели практически любые мысли, и важные, и совсем посторонние, и в частности столь деликатный момент, что единственный общий источник света по-прежнему находился у него в руках. Гуро, к несчастью, все равно смог выбраться благополучно. — Как же вы теперь поступите? Сообщите Евдокии Степановне, что ее муж, во-первых, наложил на се6я руки, а, во-вторых, совершил убийство? У Семена Лапая, как он мельком обмолвился при знакомстве, было четверо детей. Старшему, Ивану, шел пятнадцатый год, младшего Евдокия Степановна еще кормила грудью. — Мне, любезный друг, откровенно говоря, нет совершенно никакого дела до безутешных вдов. Я их уже видел в своей жизни предостаточно, хотел бы никогда больше не видеть вовсе. Можете сами сообщить Евдокии Степановне что вам заблагорассудится, в следственном рапорте совершенно не обязательно расписывать в деталях реакцию всех родственников на дурные вести, — вкрадчиво произнес Гуро. — Также настоятельно прошу вас переговорить нынче же с Николаем Васильевичем. Возможно теперь, в свете некоторых вскрывшихся обстоятельств, он преподаст нам обоим замечательный урок благоразумия.

***

Гоголь лежал поверх убранной, застеленной пестрым домотканым покрывалом кровати, как на смертном одре. Полностью одетый, даже в крылатке и сапогах, как если бы не хотел обременять своих друзей и домашних лишними хлопотами. Якима, решившего вдруг совершенно не к месту продемонстрировать свой пытливый, подозрительный ум, в приказном порядке отослали в трактир, строго-настрого повелев оставаться там до утра. — Не желаете ли совет, господин дознаватель? — почти без иронии поинтересовался Гуро, прежде чем отойти на свой "пост" в горницу. — Нет, — равнодушно отозвался Гоголь. — Благодарю вас. — Едва ли существует необходимость столь яростно цепляться за вещи. За какие бы то ни было, и уж тем более — за вещи, которые вы сами даже не можете использовать. Никто не отнимает у вас память о госпоже Данишевской. Насколько мне известно, она отдала вам гораздо больше, чем просто маленькую красивую безделицу. — Да, я понимаю, — все тем же монотонным голосом произнес Гоголь, и накрыл ладонью гранатовую брошку, лежавшую подле него на покрывале, словно пытался защитить от чужого колючего, неодобрительного взгляда. — Оставьте меня, пожалуйста. — Ах, если бы понимали!.. Вот откуда же в вас все-таки столько упрямства? Такой светлый разум — и такая тьма предрассудков! Что вы дуетесь теперь, как малый капризный ребенок? Ведь не хуже моего знаете... — Что еще вам угодно забрать? В сердцах глухо стукнув тростью по доскам пола, Гуро стремительно покинул комнату. Открывать двери в темный мир по одному лишь своему желанию Гоголь, к сожалению, не умел: его обязательно должны были позвать оттуда — и посылать весточки предпочитали либо во сне, либо в моменты, когда Гоголь по каким-либо причинам временно утрачивал сознание. Оглушать его, само собой, никто не собирался. Плеснули водки из походной фляги в стакан на три пальца, чтоб легче было успокоиться, и отправили обратно в хозяйскую опочивальню. От водки Гоголь ничуть не захмелел, даром, что пил на пустой желудок, зато впал в состояние ненормальной, болезненной апатии. На вопросы отвечал односложно, на любые просьбы соглашался, но отчего-то в тихой этой покорности даже Александру виделось больше протеста, чем в самом громком и отчаянном крике. Ему тоже хотелось сказать Гоголю что-нибудь ободряющее, несмотря на риск оттолкнуть от себя, как оттолкнул однажды Гуро, одной-единственной неосторожной фразой. — Мы неотступно последуем за вами. Вы ни одно мгновение не будете полностью предоставлены сами себе, мой друг. Гоголь резко, размашисто кивнул головой в ответ и сразу смежил веки, кажется, не желая зрительного контакта. — Дело вовсе не в одиночестве, к нему с годами не так уж трудно выработать привычку. Но когда я только поделился с вами, когда Яков Петрович упомянул вдруг Святое Писание, я... У меня возникло тогда ощущение, что впервые здесь не замешана моя темная природа, что это был знак от кого-то — или чего-то — бесконечно светлого, чистого, не запятнанного смертью и разложением. — А теперь вы всецело убеждены в обратном. Почему это вообще важно для вас? С подобной беседой однозначно лучше справился бы Василий Андреевич, не понаслышке ведавший, каково носить в себе Темный дар и управлять им. Они с Гоголем, увы, мало общались, состояли в переписке, но до сих пор слишком часто находились в разных концах Российской Империи, а то и за ее пределами, чтобы отношения успели перейти в стадию крепкой дружбы. Но даже малейшие крупицы влияния Жуковского действовали на Николая Васильевича крайне благотворно: после каждой их личной встречи все лучшие качества его характера — ум, скрытая стойкость, бескорыстная жертвенность и вера в идеалы справедливости — углублялись, становились ярче, как мазки густой масляной краски на палитре с добавлением каждого нового цвета. — Кто бы ни вращал в конце концов колесо вашей судьбы, право морального выбора всегда будет принадлежать только вам, Николай Васильевич. — Порой создается впечатление, что выбор в моем случае носит чисто символический характер, — Гоголь вздохнул, расстегнул ворот крылатки, переложил брошку в нагрудный карман жилета и сцепил тонкие пальцы в замок на животе. — Прошу вас, Александр Сергеевич. Я не хочу сейчас говорить. Евдокия Степановна как раз принесла ему ужин, когда Александр вошел в спальную комнату с самыми тяжелым для нее вестями. И тихое смирение, с которым новоиспеченная вдова приняла свою участь (извинившись, сразу ушла созывать по соседским избам мужиков, чтоб помогли снять и вынести из часовни труп), ее стойкость, ее мгновенный полуосознанный отказ от личных переживаний в пользу немедленных действий, почему-то произвели на Гоголя очень тягостное впечатление. Он заговорил вдруг вполне серьезно о собственной смерти и собственных похоронах, но так сбивчиво и путано, что Александр толком ничего не понял и все списал на обыкновенную, так свойственную Гоголю мнительность. А потом Гоголь вовсе замолчал и какое-то время просто не отвечал на вопросы, и немного оттаял лишь незадолго до полуночи, когда за окнами окончательно утих визгливый старушечий плач. Александр, меж тем, все пытался выяснить, почему вдруг мертвый старик вообще заинтересовался женской гранатовой брошью — это не был какой-то магический артефакт, и она даже не выглядела по-настоящему дорогой, хотя и могла на мгновение пленить взор изящным литьем металлических лепестков и россыпью мелких, простой огранки камней. Пожалуй, со вкусом была вещица, но ничего примечательного, хорошо дополняла столь же изысканный в своей простоте наряд, служила грамотным ярким акцентом. Для Гоголя, разумеется, важна была не она сама по себе, но та, кому эта брошь ранее принадлежала. Воспоминания, которые она в себе хранила, подобно запертой на ключ шкатулке. — Возможно, важен как символ, — пожав плечами, охотно пояснил Гуро, когда стали на караул в горнице. — Это предмет очень могущественного существа, которое добровольно отказалось от своего могущества и приняло взамен смерть и адские муки. От которых Елизавета Андреевна бегала, между прочим, лет двести, если не больше. Очень целеустремленная была женщина, знаете ли... Ах, не делайте такое удивленное лицо, Александр Сергеевич, словно само наличие у меня какой-то логичной догадки для вас — шокирующее откровение. Да, я сам уже об этом думал. Наш общий молодой друг обладает весьма разрушительным влиянием на судьбы сильных личностей — вы не считаете? Они ждали, что Гоголь, как и в прошлый свой приступ сомнамбулизма, воспользуется дверью, даже нарочно не стали задвигать засов, чтобы упростить задачу, и потому, наверное, его таинственному "провожатому" показалось чрезвычайно забавным высадить оконную раму в спальне. Благо, сделать это абсолютно беззвучно Гоголь даже при всей своей новообретенной силе и ловкости не смог бы, сухой треск дерева и звон разбитого стекла разнеслись на весь дом, а горе-охранники, метнувшись на шум, столкнулись плечами в дверном проеме. В своей черной крылатке Гоголь был гораздо менее удобным объектом для наблюдений в темное время суток, да и с погодой на сей раз меньше повезло: небо плотно застилали тучи, луна кое-как проглядывала сквозь них, но света давала ничтожно мало. Потому на путь до часовни по столбовой дороге ушло не меньше четверти часа, Гоголь за это время успел опять взобраться на худую крышу. Темнота вообще никак ему не мешала, словно верный путь подсвечивали невидимые огни. И он почему-то торопился. Александру и накануне все движения сомнамбулы казались неестественно быстрыми, но теперь от падения его спасало только чудо, не иначе: шел как ни в чем не бывало, раскинув руки в стороны, по скату крыши и балансируя, точно опытный канатоходец. — Почему он не может просто... — Гуро надсадно закашлялся, не закончив реплики. — Вот зачем обязательно через крышу? Там же есть лестница. Достаточно надежная, выдержала бы его вес, я давеча очень внимательно присмотрелся. — Не может переступить порог. Или дело в надвратной иконе, — наугад бросил Александр. — Нам надо быть внутри. Как раз с этой лестницы через люк сможем все увидеть и остаться при этом незамеченными. И никто не помешал им совершить первую часть задуманного, но едва Александр только ступил на лестницу, как со страшным грохотом доски крыши над их головами начали вдруг ломаться, крошиться и разлетаться в стороны, и колокольня на опорных столбах оказалась вдруг посреди пустоты, как дозорная вышка. В звоннице стояли двое: Гоголь, протянувший вперед открытую ладонь с брошью, и высокий, бледный полупрозрачный старик — то был, разумеется, сам Петр Чига, проявившийся колокольный ман, виновник, пусть и косвенный, двух недавних смертей. Призрак медленно, будто бы недоверчиво, коснулся броши. Отчетливо зазвонили колокола — теперь несколько, великое множество, очень тихо и мелодично, как рождественские. И прямо за спиной Гуро, в притворе, проступили вдруг, будто жидким металлом вытекли из стен между бревен, золотые монеты. Сыпались все и сыпались, у лестницы выросла целая гора, от которой в часовне почему-то сделалось светло как днем. Каждая монета испускала манящий теплый свет, как пламя церковной свечи, и колокольный звон так плавно и незаметно перешел в столь же мелодичный звон этих денег, словно бы всегда был именно им. К Его светлому лику или же в Преисподнюю — колокольному ману было, кажется, уже абсолютно все равно, и со своим кладом он без раздумий прощался, вверяя его первым встречным. — Сколько ж здесь, — Александр даже не сразу понял, что слышит свой собственный голос: до того мелодичный звон монет казался ему оглушительным, способным поглотить любой другой звук, даже такой, от которого будут гудеть и крошиться кости. — Это ж сколько старый хрыч успел награбить! Яков Петрович мельком только глянул на червонцы, и сразу опять отвернулся. Тощая, похожая на луч лунного света, жилистая рука Петра Чиги клещами вцепилась в запястье Гоголя, и, видимо, приносила этим значительные физические страдания, потому что Николай Васильевич вдруг замычал, выгнулся, забился в чужой хватке. Но ноги его оставались недвижны, словно бы до колен вросли прямо в пол звонницы. Старик тоже весь вздрагивал: не то от боли, не то в припадке истерического смеха, но не отпускал. С каждым мгновением все плотнее и ярче становилось его призрачное тело. Осознав, что не может освободиться, Гоголь резко обернулся, потом в другую сторону — он понятия не имел, где было их укрытие, но безоговорочно поверил словам Александра, что ни на одно мгновение не останется с колокольным маном один на один. Лицо его надежно прятали тени, и весь Николай Васильевич казался чернильной фигуркой на фоне серого неба. Фигурка отчаянно и беспорядочно махала свободной рукой и кричала хриплым, вмиг сорванным голосом: — Уходите! Уходите, пожалуйста! Яков Петрович!.. То был не призыв, но просьба оставить, спасать собственную жизнь. И звучал она, несмотря на "пожалуйста" так властно, без малейших сомнений, словно Гоголь, взаправду умевший предвидеть судьбы некоторых людей наперед, свою собственную увидел давным-давно и был готов к ней, как истинно верующие мученики, восходя на эшафот, были готовы к своему спасению у Небесного Престола. Запрокинутое вверх лицо Гуро, которое Александру гораздо проще было сейчас разглядеть, казалось посмертным гипсовым слепком — настолько бледное и неподвижное. — Уходите! Со скрипом начала валиться на бок опорная балка позади лестницы, затрещали оставшиеся доски крыши, словно бы неведомая чудовищная сила давила на них сверху, пытаясь расплющить сруб в лепешку. Груда царских червонцев по-прежнему светилась, горела огнем — как ни золото, ни серебро, ни какой-либо другой драгоценный металл в принципе не могли гореть. Протяни только руку — и все это будет твое. Две жизни сгинут в окрестных болотах, три — какая в сущности разница? У кого на всем белом свете не водилось старых долгов да тяжелых финансовых обстоятельств? У кого не было за душой амбициозных планов: миллионных тиражей, дворцов, роскошных балов, статуса при дворе — сколько же разных форм могло бы принять богатство? Кому не хотелось побаловать молодую жену и на многие поколения обеспечить свою семью? Примерно так, верно, рассуждали и Семен Лапай, и Григорий Мохов.

***

Небольшая декабрьская оттепель и любопытство деревенских, которые уже после ухода вдовы и выноса тела, один за другим шастали поглазеть (с безопасного расстояния) на часовню, обратили заснеженную дорогу в полосу жидкой грязи, и трудно уже было определить, где в самом деле болото, а где безопасный путь. Свободной рукой Гуро отер тонкую струйку крови из раны на виске, крепко зажмурился и сразу же вновь открыл глаза. Кажется, он ничего толком не видел перед собой, брел наугад, с трудом переставляя ноги, и в одиночку давно бы свалился в какую-нибудь канаву. Александр, разделивший с ним поровну весьма нелегкую ношу, видел только далекие огни впереди: масляные фонари на верстовых столбах у почтовой станции. От мимической гимнастики рана на виске Гуро сразу закровила сильнее. Идти оставалось еще с треть версты, не меньше. Гоголь по-прежнему не подавал признаков жизни, но они упорно несли его, подхватив под руки и втайне радуясь его невысокому росту и худощавому телосложению. Никто даже не стал проверять, дышал ли он до сих пор. — Александр Сергеевич, — хрипло начал Гуро, дважды запнувшись в одном только имени. — Вам надобно привести помощь. — Да отсюда околицу уж видать. Ну, смотрите сами: огни впереди, Яков Петрович. Идемте туда. — Поверю вам на слово. Мы оба вот-вот упадем, и никто из нас потом точно не подымется. Один вы доберетесь быстрее, приведете с собой пару крепких мужиков и, может быть, сани. Не дожидаясь ответа, он просто сделал широкий шаг в сторону, за край дороги, и выбор у Александра сделался таков: подчиниться или взаправду повалить всю их маленькую процессию наземь. А Гуро, меж тем, точно лишился зрения, потому как почти ступил прямо в одно из блестящих водяных зеркал, и сапоги его тонкой выделки до середины голенищ увязли в трясине. — Что ж вы такое вытворяете!.. Ладно уж, будь по-вашему. Стойте только на месте, не шевелитесь! Удалось вытянуть всех на обочину, где Гуро незамедлительно опустился прямо в чистый, прежде нетронутый снег, и Николая Васильевича бережно уложил рядом. С наслаждением повел уставшими плечами. Потом расстегнул пальто, по-прежнему ровно держа голову и неестественно, ужасно не к месту улыбаясь, и тоже лег, слегка поджав колени, сразу укрыв плотным сукном себя и Гоголя. Александр оглянулся на них дважды, пока шел к воротам почтовой станции. Начиналась метель.