Равноденствие

*** Темный взгляд Куросаки упирается в потолок. Ни слезинки в глазах, они такие сухие, будто слезные протоки на всякий случай закупорились. Потому что этого он совершенно точно, на двести, триста процентов себе не простит никогда. — Вообще... я бы с большим удовольствием просто убил тебя… Ладонь Гриммджо оглаживает его живот и опускается чуть ниже, пока хрипловатый голос стекает по напряженной шее. Нависая над ним, Гриммджо наблюдает за Куросаки прищурившись, словно оценивает его, как незнакомца. Словно впервые видит застывшую медь под полуприкрытыми веками. — Но с этим придется подождать. Как только Айзену наскучит играть… — Само собой, — глухо откликается Куросаки и заставляет себя не сопротивляться небрежно ласкающим его рукам. Идея ему нравится, нравится до безумия, ведь он жаждет крови. Гриммджо, Улькиорры, Нойторы, Заэля… каждого из них. От мысли, что когда-нибудь он насадит их на клинок Зангетсу… от предвкушения расплаты за пережитое в тишине мертвого мира — разве не сжимается у него всё внутри в сладком предвкушении? Его глаза вспыхивают, как опаленная солнцем трава, оживают, и Гриммджо замечает это с довольной усмешкой. Ему нравится вот так встряхивать время от времени Куросаки, который уходит вглубь себя, отгораживаясь от того, чему не может сопротивляться. Ему нравится искать и находить подтверждение: нет, не сломался. Еще нет. Еще держится, упрямый, слишком сильный пацан. Порой это раздражает, но гораздо чаще вызывает теплое щекочущее чувство, похожее на радость с привкусом… уважения, что ли. Куросаки горько-соленый на вкус, и это Гриммджо тоже нравится. Ему мало одних только прикосновений, ему надо облизывать, вдыхать запах… развлекаться — так на всю катушку. Выкачивать максимум удовольствия из опасно-податливого мальчишки, который однажды бросится на него с горящими ненавистью глазами, размахивая своим несуразным мечом и мечтая разорвать голыми руками. А после из его ран вместе с кровью будут сочиться воспоминания о том, как держали, и сгибали, и всаживали, пытаясь выпотрошить глупое, такое глупое благородное сердце. И это будет кайф, с каким не сравнится жар ко всему приученного тела. — Хватит меня слюнявить, — шипит Куросаки — и губы на его шее сменяются острыми зубами, которые смыкаются, вырывая сдавленный вскрик. — Что, не терпится? — весело рычит Гриммджо, поднимается, вздергивает Куросаки за руки, втаскивает к себе на колени. Это иногда тоже весело: смотреть, как тот пытается найти точку опоры и неизбежно вцепляется в итоге в его плечи — морщась, пряча взгляд, как будто виноват в чем-то. — Ла-а-адно. Искусанные сухие губы шевелятся. Поначалу он разражался гневными тирадами, но теперь уже нет. Угрозы истаскались и выцвели, одно только рваное дыхание осталось. Гриммджо плевать, что он там бормочет. Может, "я убью тебя". Может, "ненавижу". Какая разница, он выпивает каждое слово, когда губы раздвигаются и впускают в рот чужой язык. Он никогда не отвечает, хотя и не пытается больше увернуться от грубых поцелуев, и Гриммджо это злит, злит до бешенства. Злит — и заводит. Безразличие, под которым скрыт слой острой стали, уже нацеленной ему в горло. Гриммджо это злит.  Гриммджо это безумно нравится. Он нетерпеливо приподнимает Куросаки, снова опускает и пьет с его губ сбивающееся дыхание, в котором теперь только молчание.