монетка, таблетка, конфетка

      Дадзай — мальчик умный. Что в детском саду, что в школе, а сейчас и в универе. Уже давно, конечно, не мальчик, но все равно умный. Может много пропускать, как просто так, так и по состоянию здоровья, раздражать учителей и своих товарищей до нервного тика, но сдает всегда все вовремя и на отлично. Конечно же, не всегда исключительно зубрежкой, нередко помогают хитрожопость с подвешенным языком, но... Но. Конечно же, в какой-то момент все идет по белому песцу. Конкретно этот песец оказывается рыжим, по-бунтарски лохматым и при этом с безобразно-гадким вкусом. Ко всему прочему мелким, с фигурой, которая ну никак не может быть у преподавателя физики (даже если он только аспирант), и иногда, когда думает, что никто из студентов его не слышит, выражается так, что становится стыдно. Дадзай не знает, радоваться или плакать, как и весь его поток: они гуманитарии, самые близкие отношения с физикой были еще в первом семестре и назывались «высшая математика» (близкие — потому что и там, и там цифры, и хотя с буквами все студенты потока обязаны обращаться легко и изящно даже в самом страшном пьяном угаре, сочетание цифр и букв вводит их в состояние глубокого праведного ужаса). Так вот. То, что они гуманитарии, дает им право на полное отсутствие физики в учебном плане. Это всеобщая радость. Всеобщий плач — почему этот человек ведет гребаную физику? С самого начала Дадзай, конечно же, не плакал. Дадзай устало закатывал глаза, когда слышал очередное воздыхание в сторону аспиранта, и непременно добавлял, что в помещении, вообще-то, принято снимать головной убор, особенно такой безвкусный. Кто вообще пускает это дикое животное в учебное заведение? (Несколько преподавателей, как слышал Дадзай, также были возмущены внешним видом Накахары — в основном из-за чокера, который тот носил через раз, извечных перчаток, которые не снимал, неприлично облегающих штанов, демонстрирующих каждую мышцу, и кожаной куртки. А еще из-за того, что приезжал тот иногда на убийственно розовом мотоцикле) В общем, теперь каждый учебный (и не только) день Дадзай обязательно слышит от кого-нибудь об этом недоразумении, пришедшем к ним в вуз, к которому часть его сокурсников упорно собирается на факультативные занятия. На кой, простите, хуй, Дадзай не понимает, они ведь гуманитарии, у них и своих занятий по горло. Не понимает и причины, почему его тащат с собой. Но в итоге все же соглашается. И оказывается в ситуации с этим самым рыжим песцом. Тьфу, гадость. В школьные времена Дадзай сдавал физику на твердую пятерку. Конечно, если бы учителя спрашивали пожестче, он имел все шансы скатиться на четверочку с минусом, но это детали, которые мало кого должны волновать. Слушать Накахару на его занятиях … Черт знает, если честно, не стоит Дадзая спрашивать — он ни разу еще не слушал. Он, по его же словам, просто проводит в аудитории Накахары свободное время, не желая сразу же идти домой, ведь все его друзья теперь тусуются здесь, да еще и его затащили, предатели. О том, что прийти на эти занятия он может и без компании, да еще и сесть поближе, умалчивается. Сесть поближе, кстати, сложно. Удивительно, но приходят сюда не только те, кто хочет «просто провести время», но и те, кому дополнительные занятия нужны на самом деле. Что же, Дадзаю не жалко, Дадзай подвинется и поделится местом (после обязательно придумав какую-то мелкую, но довольно неприятную гадость). Спустя несколько месяцев, перед самой зачетной неделей, Дадзай оказывается в самом эпицентре этого песца — и, в основном, из-за проклятого места за первой партой и своего языка без костей, который действует быстрее, чем рациональная часть его разума успевает среагировать и остановить. Происходит все настолько тривиально, что даже пересказывать ситуацию, как плохой анекдот, стыдно и неловко. Сидящим за соседними партами, конечно же, класть на это, и уже через полчаса о произошедшем знает несколько потоков разных факультетов и курсов, но в основном из-за того, что очень многие хотят быть такими же рисковыми, как Дадзай, и получить в ответ от Накахары фразу, за смысл которой, вообще-то, того могут попросить покинуть рабочее место. Раз через раз у Дадзая все же включается слуховой аппарат, как у настоящего натренированного жизнью раздолбая-студента — то есть, ровно тогда, когда надо создать впечатление примерного ученика, который не своими делами занимается, а очень внимательно слушает преподавателя и все за ним записывает. Кстати, единственный (опять же, по официальной версии Дадзая) плюс Накахары в том, что он почти не опрашивает студентов. Он задает вопросы, но в аудитории всегда находятся те, кто готов поднять руку и ответить. Так что Дадзай никогда не парится сверх меры. Потому, услышав от Накахары: «Всё понятно? Будет контрольная по этой теме», он исключительно в силу автоматизма, разпиздяйства и бесстрашия отвечает: — Мне понятно только то, что мне проще переспать с вами, чем написать эту контрольную самому. И, сука, даже не сразу понимает, что слетело с его проклятого языка. И, сука, именно в этот момент в аудитории становится настолько тихо, что слышно, как в соседней проходит пара. «Сука», — в ужасе думает Дадзай, наконец-то поднимая взгляд от тетради с черновиками и каракулями, подозрительно похожих на собаку в шляпе, с шипастым ошейником, едущей на мотоцикле, и прекращая гонять по рту очередной леденец, которые жрал у Накахары на лекциях пачками. Покерфейсу Дадзая позавидует сам Гудини и ректор их вуза, когда тому намекают о повышении зарплат и стипендий. Покерфейс у Дадзая отработан лучше, чем все отработки студентов в их шараге за десятки лет ее существования. Потому, глядя на чужие жилистые и совершенно не прекрасные руки перед собой, одна из которых, в перчатке, держит учебник, а другая — мел, Дадзай всем своим видом показывает, какой он бедный и несчастный, и вынужден объяснять маленькому ребенку основы основ этого мира: — Я шучу. И одновременно с этим звучит: — Окей. А спустя секунду мёртвой тишины и одну приподнятую рыжую бровь прилетает категоричное, как штамп в зачетку, дополнение, ставящее точку в их странном разговоре: — А я нет. Дадзай получает маленький катарсис, благословение от богов, проклятие от дьявола и статус легенды в их высшем учебном заведении на ближайший год. *** Дадзай — мальчик умный, но это не значит, что ему не надо почесаться и хотя бы для вида что-то подготовить к экзаменам (расписания которых, кстати, все еще нет, и не все преподаватели знают, что им принимать — зачет, зачет с оценкой или экзамен). У Дадзая, если подумать, всегда найдется тысяча и одно дело, начинающееся с поисков прекрасной дамы, которая согласится на двойной суицид, и заканчивающееся доставанием Оды и Анго, пока те проверяют какие-нибудь очередные коллоквиумы. Но в субботу после четвертой пары Дадзай находит себя напротив кабинета Накахары и спрашивает себя же: «Какого хрена?». Ответ, к своей гордости, он находит быстро («Что себе позволяет этот слизняк?!»), а потому смело стучит в дверь, только сейчас задумываясь, какого черта у аспиранта вообще есть свой кабинет. — Войдите! — звучно раздается с той стороны, и Дадзай, вздохнув, как перед очередным прыжком с моста, заходит. Накахара стоит у открытого окна и тушит в пепельницу сигарету. Косится на Дадзая с легким удивлением, приподняв тонкие брови, и тут же хмыкает, самодовольно щуря яркие глаза. — Если администрация узнает, как легко вы ставите студентам оценки, проветривать кабинет — чужой, несомненно — тебе больше не придется. Дадзай очень легко переходит с показательно-уважительного «вы» на откровенно панибратское «ты», отчего Накахара вновь щурится, теперь раздраженно, и закрывает окно. — Так чего пришел сюда, а не сразу к ректору? Ох, хотел бы сам Дадзай знать ответ на этот вопрос. Это очень бы ему помогло. Это решило бы его странные внутренние метания последних двух суток и дало бы наглости и уверенности еще более гордо и хитровыебанно отвечать другим студентам на вопрос, получил ли он уже оценку за контрольную или только планирует. Дадзай, черт возьми, мальчик умный. И гуманитарий. Дадзаю не всралась эта проклятая физика, которую он, если приложит хоть немного усилий, сможет прекрасно сдать и сам — только чтобы в очередной раз взбесить свое окружение и одного конкретного недопреподавателя тем, какой он гениальный и прекрасный. Интересно, а понимает ли сам Накахара, что эти дополнительные занятия Дадзаю нужны, как рыбе зонтик, а потому сдаст ли он контрольную или нет, ему глубоко плевать? Наверное, понимает. Как минимум, подозревает. Однако, если нет, то за эту глупую шутку его и правда могут легко выгнать из университета. Неужели этот рыжий слизняк такой тупой, и все его мозги выветрились из-под шляпы, пока он гонял на мотоцикле? *** Пожалуй, Дадзай впервые не знает, что говорить, ибо в его голове пусто, как у Ёсано на полках после визита Рампо, и. И. Не сказать, что это ощущается, как нечто ужасное (даже наоборот, ведь он очень давно гоняется за подобной пустотой, способной отправить его мозги в долгожданный отпуск), но все же происходящее как-то сомнительно вписывается в границы нормального. В отличие от чужого низкого голоса за спиной, словно въедающегося в само его естество в аккомпанемент ровным, неглубоким толчкам, из-за которых Дадзай с силой прикусывает губу, стараясь не издавать никаких звуков, и рискует приложиться лицом об окно. — Ты осознанно садился за первую парту и высасывал по несколько леденцов за занятие? Или сам не замечал, как делал это? Одной рукой Дадзаю приходится держаться за спинку стула, стоящего у окна, а второй упираться в подоконник. От его быстрого дыхания стекло беспрерывно потеет, и остается только молиться, чтобы он и правда не выбил его своим прекрасным лицом. — Каждый гребанный раз ты умудрялся сидеть передо мной и сосать гребаные конфеты. Девчонки строили глазки куда настырнее, но только твой безразличный вид будоражил настолько, что хотелось въ (ы)ебать. «Ругаешься, повторяешься», — хочет уколоть Дадзай, мол, чего еще ожидать от технаря, но едва не съезжает коленом со стула, когда его с силой дергают назад, и неосознанно в голос стонет от грубого толчка, болезненно всхлипнув и сжав кулаки. Брюки все еще на нем, колено, которым он упирается в жесткий стул, неприятно ноет (точно будет синяк), рубашка к черту взмокла, такие же мокрые бинты частично размотались, и единственная мысль,пульсирующая в голове Дадзая… Жарко. — Скажи честно, о чем ты думал, когда не рисовал тупые карикатуры и не строчил свои черновики? «Внимательный!», — отмечает про себя Дадзай, когда Накахара перестает двигаться, будто на полном серьезе ждет ответа на свой вопрос. А ведь на занятиях ему было плевать, ответят или нет. Чужие ладони (и опять левая в перчатке, сколько можно!) крепко удерживают на месте. Большие пальцы оглаживают впадинки на пояснице, отчего по спине бегут мурашки и хочется обозвать собственное тело предателем, потому что не может от этого простого действия быть так сладко, что ноги и руки подкашиваются, и приходится очень не удобно упираться самыми ребрами в узкую спинку стула, только бы не упасть. Он просто устал! И все. Однако Накахара так уверенно очерчивает пальцами тазовые косточки, что Дадзай совершенно не против, если он оставит их там навсегда. Как и обе ладони в принципе, только пусть все же снимет проклятую перчатку! Даже если в итоге обе ладони будут обжигающе горячими. Особенно если они будут обжигающе горячими. Дадзай все же прижимается щекой к стеклу, наслаждаясь его прохладой. Можно было бы и вовсе повторить сцену со вспотевшем окном машины из Титаника, но все же еще не настолько жарко, слава небесам. — Только не говори, что нам надо вернуться в аудиторию, чтобы ты вновь меня слушал. Дадзай хмыкает, с трудом переводит дыхание и, обернувшись, насколько возможно, отвечает: — У тебя слишком большое самомнение для такого маленького роста, — и сдувает лезущую на глаза челку. Накахара вспыхивает, как спичка. Дадзай может поклясться, что его волосы на мгновение становятся ярким пламенем (скорее всего, из-за солнечного света), и щеки краснеют сильнее вовсе не от возбуждения, а в следующий момент он злобно и совершенно бессовестно дергает Дадзая на себя. И это, блядь, больно. Дадзай воет, смотрит в никуда широко раскрытыми глазами и сжимает пальцами спинку стула до белых костяшек. Накахара медленно наклоняется, задирает рубашку на нем до лопаток и вцепляется зубами в бинты, чтобы сдвинуть и оставить на их месте поцелуй, обжигающий и щекочущий чувствительную кожу, совершенно непривычную к подобной ласке. У Дадзая едва не наворачиваются слезы от такого контраста, особенно когда небольшие, но уверенные ладони вновь устраиваются на его боках — прикосновение сухой перчатки также контрастирует с влажной ладонью, сводя с ума. Накахара вновь непоколебимо держит на месте, не позволяя двигаться, и медленно выходит из него, пока сногсшибательно приятное давление не остается только вокруг головки. (Хотелось бы Чуе сказать в свою защиту, что трахаться со студентами он никогда не планировал, но теперь он бесспорно очень хочет еще не раз разложить этого бесячего придурка где-нибудь в университете. А лучше за его пределами, вообще идеально: удобно и, главное, спокойно). — Ты очень глупый мальчик, — отвратительно-спокойно говорит Накахара, будто он и правда только лишь его преподаватель, а не чертов сексуальный аспирант, выглядящий как мелочь старше его на пару лет максимум и трахающий его сейчас, как в какой-то шаблонной порнухе. Однако все перечисленное идет в пизду, потому что никто, мать вашу, не смеет называть Дадзая мальчиком, кроме самого Дадзая и его приемного отца Мори Огая! О, черт, думать о Мори в такой момент — одна из самых больших ошибок в его жизни. Найдя в себе силы подняться, Дадзай испепеляюще смотрит на Накахару через плечо. — Самому, небось, сигареты только по паспорту продают? Молока в детстве мало пил или спутал его с собачьим кормом? Боже, у Дадзая от чужих пальцев точно останутся синяки — а он совершенно не против. И как, однако, поистине легко вывести этого человека из себя! Кто вообще додумался допустить его до работы с людьми, особенно — со студентами? И смех, и грех, не иначе. Дадзай тает от очередного резкого толчка, запрокидывает голову. Если бы его ноги не держались вместе спущенными до колен брюками, точно разъехались бы в разные стороны. Однако, кажется, Дадзай все равно не упал бы: стойкое ощущение, что чужие руки способны удержать его на месте и без его помощи, не отпускает. — Язык-то у тебя острый, — толчок сопровождается бессовестным шлепком кожи о кожу, — и точно очень умелый. — Накахара широко проводит по чужому бедру ладонью в перчатке, едва не путаясь в блядских бинтах. — Ты очень гордишься своими мозгами, да? — Он наклоняется, надавливает на поясницу, вынуждая Дадзая прогнуться, и шепчет в шею: — Только не пользуешься ими, когда надо. Вроде физик, а говорит без перерыва, как лектор с кафедры истории. Чего он хочет? Пусть уже двигается нормально! Капризно проскулив, Дадзай упрямо елозит на месте, сжимаясь и стараясь спровоцировать на продолжение, но только дразнит самого себя, ведь кто бы мог подумать, что чужой член будет так идеально наполнять его, смешивая тянущую боль с беспощадным удовольствием? Просто, блядь, пожалуйста. В который раз прикусив губу, Дадзай смотрит в окно и вновь осторожно прислоняется к стеклу лбом. Какое все же облегчение, что они на последнем этаже, а на территории университета во второй половине дня по субботам людей мало. Он знает, что увидеть что-то с улицы в окнах четвертого этажа сложно, но, к сожалению, все же возможно. Черт. Ну кто заставлял его идти сюда? Кто заставил подойти к Накахаре и еще встать преступно близко, насмешливо смотря сверху вниз, откровенно наслаждаясь разницей в росте? И одним этим провоцируя и раздражая сильнее, чем можно было представить. Потому его и дернули за воротник рубашки, вынудив наклониться, чтобы оказаться на одном уровне, и сразу же напали с поцелуем, от которого забылось все, что только можно. Потому сумел разве что сумку сбросить с плеча, и тут же сам запустил пальцы в рыжее гнездо волос, совершенно не задумываясь о том, что от окна следовало бы и отойти. В тот момент хотелось только одного — чтобы чертов слизняк не останавливался и снял свои сраные перчатки, которые бесили уже даже сильнее, чем шляпа — спасибо, что она лежала на краю стола у стены. От хотя бы одной перчатки пришлось избавляться самому Дадзаю зубами, когда Накахара уже стянул с него брюки вместе с ремнем, мазнул пальцами по члену (скорее специально, чем случайно, козел), а следом поднес ладонь к его губам. Подол рубашки раздражал чувствительную головку, отчего Дадзай дергался, пока его нетерпеливо не развернули не то к стене, не то к окну, и уже настойчиво надавили на губы подушечками. Не сразу, признаться, до Дадзая дошло, что делать, но как понял — схватился за кисть, поддевая перчатку, и прикусил кончик чужого указательного пальца, спрятанного под черным, чуть шершавым материалом. Все же надо было развернуться и уйти еще когда стоял у двери. Но он этого, конечно же, не сделал. Потому теперь выгибается в пояснице, как может, нетерпеливо дрожит от чужого наглого бездействия и с трепетом ожидает, как кто-то все же поднимет свою любопытную голову, чтобы поразглядывать окна. Хотя… ведь вряд ли кто-то поймет, в чьем это окне красуется Дадзай, да? И мелкого Накахару за ним не видно, не дорос еще. А верхние пуговицы рубашки расстегнуты — подумаешь, ерунда. И стоит только Дадзаю успокоить себя, как ублюдок за его спиной протягивает руку и, так же, как до этого, надавливает пальцами на его губы. Очерчивает по контуру подушечками, гладит по щекам и с силой сжимает, заставляя открыть рот, после чего проникает внутрь двумя пальцами. Блять, вот теперь вообще ноль сомнений, что его тут ебут. — Язык проглотил? Чтобы хрипло прошептать это на ухо, Накахаре приходится заствить его прогнуться еще сильнее — боже, Дадзай даже не представлял, что кто-то так легко заставит его принять подобную позу! Не сказать, что с физической подготовкой и гибкостью у него очень плохо, но завтра будут болеть и ноги, и поясница, и шея. И задница. Пальцами во рту Накахара проводит по его зубам, давит на язык и на мгновение даже пытается просунуть их глубже, но останавливается, как только Дадзай сильнее сжимает челюсти. — Вроде на месте, — подводит итог Накахара и обхватывает его язык, сдавливая и будто пытаясь заставить высунуть. — Так может ответишь? О чем ты думал? Отвечать с пальцами во рту — идея провальная. Очень хочется посмотреть на Накахару снисходительно, как умеет только Дадзай, но вместо этого он, сам не понимая причины, начинает посасывать его пальцы. Прикусывает почти игриво, проводит языком между пальцами, по фалангам и подушечкам, придавливая к небу и с легким удивлением отмечает, что теперь их три, а не два. Дадзай бессовестно стонет, давясь слюной. Накахара сдавленно ругается и упирается лбом в его лопатку. — А может, тебе и не привыкать получать оценки подобным образом. Что-то неуловимо меняется, но что — Дадзай не понимает. Вроде вопрос, но без малейшего интереса, почти как факт. Чужой голос опускается ниже еще на пару тонов и звучит с оттенком безразличия. Напускного, конечно же, но сейчас оно цепляет Дадзая неприятно, как репейник одежду. Следующее, что удивляет его, это то, как Накахара вынимает свой член из его задницы, оставляя после себя просто убийственную пустоту, от которой в груди зарождается раздражение. Рукой в перчатке Накахара медленно, но будто даже любовно гладит его бок и ребра, тазовую косточку и ямочку на пояснице. Прижимается членом к ягодицам, еле ощутимо надавливая головкой, но вместо того, чтобы опять оказаться внутри, соскальзывает и отвратительно неспешно начинает двигаться между сведенных вместе бедер. От возбуждения и гребанных дразнящих движений, связанных уже непосредственно с членом самого Дадзая, этот самый член болезненно дергается и истекает смазкой. Дадзай уже давно довел бы себя до оргазма рукой, да вот только, как показала практика, стоит ему попробовать прикоснуться к себе, как Накахара тут же возвращает его ладонь на спинку стула или на подоконник. — Ну так что? Еле слышно, тут же прикусывая мочку уха, отчего у Дадзая в который раз дрожат конечности, и тело прошивает сладкой дрожью. Приходится еще раз прикусить чужие пальцы, уже для себя, чтобы не потеряться. — Вопрос без права пересдачи. А в этот раз голос откровенно насмешливый. Дадзай буквально чувствует, как Накахара издевательски щурит яркие глаза, следя за его реакцией, полностью уверенный, что окажется в этой ситуации полным победителем. Что же, приходится взять себя в руки. Не в прямом смысле, к сожалению. О чем он думал, сидя на парах Накахары? Какого дрянного черта вообще стал к нему ходить, ведь можно было смело забить? И главное: почему пришел сегодня. Пока Дадзай думает, сам Накахара нихрена не помогает — пятнает его шею засосами, покусывает загривок и еле ощутимо бодается, словно так подталкивает думать быстрее. Сука, от этой позы завтра тело будет болеть сильнее, чем после сдачи нормативов, но как же прекрасно эти действия выбивают все мысли из его головы. Глубоко вздохнув, Дадзай слегка качает головой и языком выталкивает пальцы изо рта, намекая, что готов говорить. Что греха таить, все ответы на поверхности, но Дадзай их осознанно не то игнорирует, не то элементарно не признает. Играет со своим желаниями в пятнашки, совсем как любит это делать с друзьями и знакомыми, заставляя тех путаться на ровном месте неизвестно из-за чего. Только вот этот наглый рыжий слизняк, своими повадкам напоминающий глупую дворняжку, ощетинился и послал Дадзая с его играми. — Я думал, — устало, но при этом все равно уверенно говорит Дадзай, предварительно размяв челюсть и облизнув губы, — как ты меня раздражаешь. Бродячий пес, строящий из себя преподавателя, попавший сюда благодаря связям и сумевший оказаться на слуху у всех за неделю. Он кожей чувствует чужой взгляд — тот пылает под стать патлам, отчего хочется сыпать едкими комментариями и дальше. — Я думал о том, — продолжает он, ухмыляясь и щурясь насмешливо и надменно, — как бесят твои шляпа и перчатки. Пальцы до боли впиваются в его бока, ногти точно оставят следы полумесяцев на бледной коже. — Будешь ли ты в них, если развести тебя на секс, и насколько секс окажется лучше, чем твои занятия. Этого достаточно — Накахара срывается. Разворачивает его, вынуждает снять обувь и толкает к столу. — Думал о твоих руках — насколько ты сильнее, чем кажешься, и какие после тебя будут синяки. Дадзай шепчет это ему на ухо, упираясь в край стола и обнимая одной рукой, пока Накахара окончательно стягивает с него штаны. — Еще о заднице — очень хотелось схватиться и оставить свои отпечатки. Насколько, кстати, из нее будет удобная подушка? Этого, слава Богу, достаточно — Накахара нетерпеливо усаживает его на стол (Дадзай может поклясться, что чужая ухмылка в этот момент хищная), толкает на спину и тут же закидывает его ногу себе на плечо. — Ну попробуй схватиться. И тут же входит одним движением, срывая с губ Дадзая непрекращающиеся тихие стоны и всхлипывания. Просто, блядь, наконец-то, спасибо. Накахара двигается, не сдерживая себя — быстро и глубоко, хрипло дыша и наблюдая за развалившимся на столе Дадзаем. А Дадзаю охуенно. Ему горячо, сладко, хочется больше и больше, но он только дышит через рот, смотрит прикрытыми глазами и хватается руками за край стола и за ладонь на своем бедре. Облизывает губы и жмурится, когда очередное движение выбивает из легких весь воздух. «Да-да-да» — бьется в голове, словно кровь в висках, и единственное, что нужно Дадзаю — хотя бы пару секунд уделить своему члену, чтобы кончить. Но он боится убрать руки, боится потеряться в собственных ощущениях, если сделает это, ведь жесткость под ладонями (стола и перчатки) и неописуемо сильная хватка Накахары на его бедре — то, что помогает остаться в этом мире, не иначе. Однако Накахара, кажется, все понимает и без слов (прямо как собака угадывает желания своего хозяина). В который раз сбивчиво матерится под нос, мотает головой, пытаясь убрать с лица намокшие пряди, и правой рукой начинает грубо ему дрочить в такт своим движениям. Дадзай не замечает, как кончает. Он, по ощущениям, позорно отключается на несколько секунд, ибо совершенно не помнит, в какой момент Накахара наклоняется над ним, начиная щекотать рыжими локонами. Он не чувствует своих ног и дышит через раз, стараясь прийти в себя. Чужой член все еще в нем, и теперь от резких беспрерывных толчков Дадзай едва не начинает тихо скулить. Но Накахара тоже кончает и замедляется, оставляя на его бедре отпечаток, который обещает стать очень неплохим синяком. Дышит загнанно и оглушающе громко, уткнувшись лбом в его плечо, мягко поглаживая мокрой рукой тазовую косточку. Ни Накахара, ни Дадзай не представляли, что подобное будет так нравиться им обоим. — Еще о губах думал, — еле разборчиво, с остановками добавляет Дадзай. — И что обращаться к тебе по фамилии — много чести. — Я старше тебя, ублюдок. Накахара — нет, теперь Чуя, — фыркает ему в воротник расстегнутой рубашки, но звучит это совершенно беззлобно. Ему давно не было так хорошо, а потому даже вредные комментарии не цепляют. Хотя проигнорировать первую часть о губах тяжело. Приподнявшись, он утягивает такого же расслабленного, как он сам, Дадзая в ленивый поцелуй. Наступившая тишина кажется по-домашнему уютной, но надо вставать и приводить себя в порядок. В идеале бы в душ, но это только если идти в спортивный корпус. Одна из причин, почему не стоит заниматься сексом на рабочем месте. Черт. — Кстати, — вновь подает голос Дадзай, когда Чуя комкает презерватив в салфетку и только после этого выкидывает. — Контрольную засчитаешь? Чуя удивленно поднимает брови, протирая салфетками чужой живот и член, совершенно забыв, с чего все началось. Через пару секунд тишины насмешливо отвечает, хитро щурясь: — Нет. — Но ты обещал! Негодованию Дадзая нет предела. Он сразу же принимает сидячее положение, упираясь руками в стол, и дует губы совсем как маленький ребенок, которому отказали в очередном капризе. Тянущая боль тут же разливается по телу, вынуждая болезненно поморщиться. Сука, завтра он не встанет. — Давай ко мне? — неожиданно предлагает Чуя, почему-то застегивая его рубашку. Кажется, просек, что сейчас Дадзай может только шевелить конечностями через раз. — Повторишь весь курс физики и сам напишешь вшивую контрольную. Писать контрольную — лень. Повторять физику, даже если это займет часика полтора (все же у него хорошая память и школьный курс он помнит) — лень. Однако перспектива уже сегодня проверить, какой подушкой будет задница Накахары, соблазняет бессовестно, как перспектива получить экзамен автоматом. — Ну если Чуя сам предлагает~ — и валится обратно на спину, игнорируя шлепки по бедрам, мол, вставай, обнаглел. С любопытством вертит головой, оглядывая несчастный стол. — А кто пустил тебя в кабинет Поля Верлена и откуда тут фото моего декана Артюра Рембо?