монетка, таблетка, конфетка

      Во всем происходящем есть особое извращенное удовольствие, которое Дадзай смакует, как любимое блюдо. Извращенное, конечно, звучит неправильно, а в контексте всего происходящего еще очень ограниченно и по-ханжески, но выразиться иначе не получается. Ему нравится каждый миг и до детского каприза не хочется, чтобы все прекращалось. Но ведь иначе было бы не так интересно, правда? Любопытно, что думает по этому поводу Чуя. Наверное, ему больно — ходить на коленях, хоть и с наколенниками, тяжело. Ему точно жарко — в помещениях стараются поддерживать умеренную температуру, но от скопления полуголых тел душно, а Чуя в брюках, в рубашке, в маске и с бондажем. Хм, опять неправильно. Душно здесь от свободы действий и неприкрытого удовольствия. Дадзай следит за стекающей под ошейник дорожкой слюны и каплей пота (не чокер в этот раз, а настоящий кожаный собачий ошейник, подшитый бархатом) и довольно щурит глаза. Выставляет вперед ногу, упираясь шпилькой в ковер, давит на чужой пах круглым носком лакированной туфли и скорее чувствует, нежели слышит, как Чуя смиренно давится рычанием. Бесится, раздражается, но сидит на месте, как настоящий послушный мальчик. Дадзай наслаждается. — Ну-ну, тише, — произносит он и проводит выше по ширинке, очерчивая выступающий в брюках член. Осторожно, но уверенно наступает, тут же натягивая на себя цепь. Ругательство превращается в еще одно рычание, на этот раз отчетливое, и Чуя тянется вслед за поводком. Видно, как напрягаются под белой рубашкой мышцы, как натягивается красный бондаж сверху, и у Дадзая воздух застревает в горле. Чертов шкет безобразно красив. Подхватив с подлокотника рокс, Дадзай делает последний глоток и, задумчиво покрутив бокал, грустно произносит, развалившись в кресле: — У меня закончился виски. Чуя, конечно же, молчит. Дышит уже спокойнее, в который раз взяв под контроль собственное возбуждение, голову держит ровно и подчеркнуто не обращает на Дадзая никакого внимания. Если бы только бинтованого ублюдка было возможно игнорировать по-настоящему. — Ты ведь сходишь со мной к бару? Или будешь сторожить место? Гавкать на каждого незнакомца, который подойдет? Спрашивает скучающе и опять давит на член. Чуя прикусывает трензель и задерживает дыхание, не позволяя себе двигаться. Бедра от напряжения адово ноют, слюна неприятно щекочет подбородок. Смысл этого вопроса — подразнить нервы, ведь одно из главных условий всего этого безумия: не оставлять партнера без присмотра. Если Дадзай уйдет в соседний зал, бросив его одного, договору конец. Вот только у Чуи глаза закрыты, а потому узнать, остался ли Дадзай где-то рядом или все же ушел, нельзя (остается доверять своему чутью и опыту совместной работы). Черт, да играть с Дадзаем на доверие — рыть себе могилу. Когда Дадзай гладит его по щеке, Чуя негромко глухо гавкает, мысленно убиваясь головой о стену, но сам трется, нежась, о подставленную ладонь. — Я тоже не хочу оставлять тебя одного, — звучит так ласково и еле слышно, что Чуя не сомневается — это тот редкий момент, когда мудак не лжет. Что-то тошнотворно теплое копится в сердце, и Чуе хочется прокашляться, мол, вдруг поможет и пройдет? Однако понимание, что это нихуя не единственная причина, по которой Дадзай тянет его за собой, быстро помогает прийти в себя. Как можно было хоть на секунду забыть, что ублюдок больше всего прочего обожает унижать и заставлять страдать? Погладив Чую большими пальцами по скулам, Дадзай мягко целует его в лоб и встает, после чего тянет за собой в соседний общий зал к бару. Колени у Чуи от передвижений ноют еще сильнее, но эта прогулка все равно позволяет хоть немного размять ноги — последние минут пятнадцать, если не больше, он не двигался, лишь сидел рядом с Дадзаем на полу и подставлялся под поглаживания и ласки. Кстати, о ласках. С первым же движением Чуя почувствовал то, о чем умудрился забыть: игрушку в своей заднице. Ведь что за собака без хвоста? Член в штанах дергается, теплая волна удовольствия проносится по телу, и Чуя уже в который раз за вечер подавляет стон. Наслаждение щекочет нервы идеальным соотношением усталости и, сука, сладкого унижения. Последнее присутствует совсем чуть-чуть, ведь упаси боже дать дерьмовому Дадзаю еще больше рычагов доведения Чуи до ручки. Да и вообще вопрос, кто из них двоих еще в итоге окажется в плюсе. Ожидание момента, когда точно так же, а, возможно, и сильнее будет унижаться сам Дадзай, возбуждает и подстегивает, ведь чужого мазохизма хватит на них обоих, да еще и запас останется (на всю Портовую мафию хватит, если честно). Посещение кинк-пати, на которой они находятся, стоит бешеных денег — все ради приватности, анонимности и удовольствия клиентов. Они, конечно, могли попасть и бесплатно, но чем меньше людей в курсе, кто они такие, тем лучше. Могут ли другие участники кинк-пати их узнать? Да черт знает, если честно. У таких мероприятий всегда особый дресс-код, нередко включающий в себя маску. Узнать по лицу становится сложнее, но, если знать, куда смотреть, возможно. Иногда Чуя ловит себя на мысли, что не против оказаться узнанным. Это щекочет нервы и веселит. Это дает целое поле для новых игр, о котором нерадивый зритель и не подозревает. Иногда Чуя мечтает, чтобы какой-нибудь такой (не)удачливый долбоеб попробовал их с Дадзаем шантажировать. Просто бывает очень скучно, а Чуе нужен повод, чтобы кого-то избить до предсмертного состояния. Впрочем, Дадзай о его тайных желаниях точно знает. И разделяет — в этом Чуя не сомневается. Он думает, что Дадзай бы еще перед этим несчастным пару раз трахнулся. Устроил бы тому персональное хоум-видео, ни разу не посмотрев в чужую сторону и отдаваясь сексу так, словно бросает вызов всему миру, срывая голос себе и партнеру. Блядь, от одних только подобных мыслей у Чуи поджимаются яйца, а член начинает течь, он, сука, чувствует это одновременно с тем, как сильнее вспыхивают щеки. Когда-нибудь Дадзай точно все устроит так, что их поймают, и Чуя даже не отобьет ему за это почки (только довольно затрахает на месяцы вперед). — Какой у Вас красивый пес! Простите, можно его погладить? Вот ведь пиздец ебаный. Лишь стальная выдержка не позволяет Чуе сейчас же избавиться от бондажа и маски и выйти из своей роли послушного сабмиссива, чтобы в пассивно-агрессивной форме объяснить девушке, что… Да что он, блядь, сейчас объяснит, будучи в маске со стоячими ушами, в толстом кожаном ошейнике, на цепи и с хвостом в жопе?! (он бы с радостью объяснил, что звать его псом может только бинтованный ублюдок, так как инстинкт самосохранения у того отсутствует и, к ужасу и восторгу Чуи, этот петплей возбуждает Дадзая почти так же, как асфиксия из-за члена в глотке) (Чую же возбуждает возбуждённый Дадзай. Приходиться мириться) — Ох, прекрасная леди! — слышит Чуя и радуется, что под маской не видно, как он заебанно закатывает глаза от этого приторно-веселого голоса. — Прошу простить, но этот пес вас недостоин. Вы только испачкаете свои изящные ручки. Дадзай легко дергает цепь, отчего Чуя подается ближе к нему, беззвучно охнув. В следующий момент тот чувствует, как между его разведенных колен оказывается худющая голень, надавливая на пах, и Чуя невольно трется членом о подставленную ногу. — Вот, видите! Он страшно ебливый, совершенно без манер. Мудила! — Я еще, к сожалению, не успел как следует его воспитать. Если бы не поводок, он бы так и трахал мою ногу. Какой же мудила! От злости Чуя только сильнее двигает бедрами и дергает головой, отчего у Дадзая подкашиваются колени. И он костьми готов лечь, доказывая, что ублюдку это нравится. — Ох, — понимающе звучит сверху. Тупая наивная дура. — Вижу. Может, он просто ревнует вас? — Определенно. Так что простите, возможно, в следующий раз, если он будет послушным мальчиком. Пальцы Дадзая мягко зарываются в его волосы немного ниже торчащих ушей кожаной маски. Чуя прижимается к его бедру щекой, чувствуя кожей широкую резинку чулка. — Еще и кусается, — весело замечает девушка, когда Чуя трется о чулок, вытирая слюну с подбородка. Видимо, со стороны это выглядит как попытка вцепиться в ногу. — Простите за беспокойство и удачи в воспитании. — Благодарю, красавица! Приятной вам ночи. — Чуя слышит удаляющийся стук каблуков по паркету. Дадзай, очевидно, дождавшись, когда девушка отойдет, чешет его за ухом и говорит. — Ты и правда очень плохой мальчик, Чуя. Как не стыдно так себя вести в компании девушки? Поебать, думает Чуя, когда Дадзай с силой дергает за поводок. Ошейник давит, затрудняя дыхание, Чуя хрипит, вытягиваясь вверх, но так и не вставая с колен. Дадзай же вновь давит голенью на пах, свободной рукой сжимает его волосы и тянет, вынуждая прогнуться назад дугой. Дышать невозможно, бедра болят, Чуя может только бессмысленно раскрывать рот, стараясь не подавиться слюной, и невольно сжимать внутри себя плаг хвоста, охуевая от того, как точно тот давит на простату, пока Дадзай не сжалится и не отпустит. По ощущениям, проходят десятки секунд, и, когда это наконец происходит, он чудом не падает на пол. Хвост внутри вновь сдвигается, и Чуе на мгновение хочется трахнуть себя этой херовиной. — Найдем уединенное место? — горячее дыхание около уха оглушает. Чуя теряет всякую ориентацию в пространстве, тяжело дыша и не замечая, как Дадзай приседает рядом с ним на колени. Длинные пальцы ласково гладят затылок. Ему будто дают несколько секунд перерыва. Какое неожиданное снисхождение. — Идем, иначе правда отдам тебя той девушке. У нее, кстати, хлыст на бедре. Чуя мысленно фыркает на этот безразлично-веселый голос, передвигаясь на коленях по мягкому ковру. Он знает, что Дадзай здесь главный ревнивец и скорее пристрелит ту девушку, чем позволит ей тронуть его, пока он связан и лишен зрения. Наверное, единственный плюс Дадзая как доминанта в подобных сессиях — это его дикое и совершенно ненормальное чувство собственничества (как и всегда, впрочем), граничащее с гиперопекой. Правда, весьма своеобразной, даже садистской. Негромкая ненавязчивая музыка, которая все время доносилась до Чуи со стороны сцены, почти полностью стихает. Слышно лишь негромкие разговоры, шепоты. Лишившись зрения, он стал отчетливее различать чужие случайные стоны и вздохи. Кстати, температура в помещении выше, чем в общем зале. Сука, с каких пор это считается уединенным местом? Да, Чуя не против трахнуться перед будущим убитым любопытным незнакомцем, но не перед целой толпой людей, твою мать! Еще и не видя ничего, ничего не зная (не контролируя). Чуя застывает на месте и дергает головой, отказываясь идти дальше, и слышит разочарованный вздох Дадзая. — Хватит упрямиться, Чуя, — шепчет он, вновь присаживаясь рядом. Пальцы у Дадзая прохладные и влажные. Их прикосновение к горящим щекам отдает приятной свежестью с резковатым запахом алкоголя. Точно, они же ходили к бару, чтобы Дадзай взял себе еще виски. — Обещаю, долго здесь не будем. Тебе понравится. Понравится ему, как же. Мудак точно лукавит и что-то задумал. Понравится только Дадзаю, а у Чуи просто не будет выбора. — Только допью виски. Только. Конечно же. И больше ничего. Предупреждающе оскалившись, Чуя следует за Дадзаем до низкого дивана. Слышит, как тот усаживается, наверняка вальяжно, судя по последующему расслабленному выдоху. Чуе кажется, что он остался один среди безликих незнакомцев, смело предающихся удовольствиям. Чувственные стоны, низкие хрипы, медленное ритмичные колебания воздуха ощущаются совсем рядом, но на самом деле — в нескольких метрах от него минимум. Это как смотреть порнуху в шлеме виртуальной реальности, только экран сломан, видео нет. Жарко, черт возьми. Душно. Чуя дышит глубже, по привычке пытаясь облизать губы, но заебавший трензель мешает. Дадзай, как всегда, гребаное Око Саурона. — Мешает? Хочешь, сниму? Подозрительно ласково. Неужели Дадзай все же не сраный импотент, и все происходящее, что он, в отличие от Чуи, видит, тоже наконец-то действует на него? Или он просто уже налакался? Может, все сразу. В горле у Чуи сухо, как в пустыне. — Но разве ты заслужил, будучи таким плохим псом? Тихо звенит цепь, и Чуя от неожиданности падает подбородком на диван. Блядь, спасибо, обивка не кожаная, более шаблонное дерьмо сложно придумать. Дадзай продолжает тянуть за цепь, и Чуя упирается грудью в его колено. Носком туфли Дадзай устраивается на своем излюбленном, не иначе, месте: точно на паху. Надавливает почти до боли под несдержанный стон незнакомца со стороны. Чуя сжимает трензель так, что зубы начинают ныть, и все же двигает тазом, чтобы получить больше. — Непослушный, бессовестный. Кто-то в другом конце комнаты тяжело всхлипывает и слезно просит большего. Бесят, блядь, как же все сейчас бесят. — А что насчет команды “голос”? Впервые молчишь, удивительно. Обычно тебя не заткнуть, кость брось — будешь грызть и болтать. Уебок напрашивается. — Голос, Чуя. Разве не хочешь присоединиться к остальным? Чуя рыкает и проводит губами по чужому острому колену. Пытается зацепить зубами капрон и порвать нахер, но Дадзай быстро хватает за волосы, с силой сжимая в кулаке. — Голос. Приказывает холодно, не позволяя опустить голову. Давит на пах так, что глаза слезятся, и Чуя, забывшись на секунду, скулит, давая ублюдку то, чего тот хочет. — Да, вот так. Молодец. Голос довольный, негромкий. Дадзай отпускает его волосы, чешет пару секунд, а после убирает руку. Чуя тут же вновь припадает к его колену, чуть наклонив голову, проводит языком по внутренней стороне бедра. Он чувствует, как под тонким сухим капроном напрягаются мышцы, чувствует редкие шрамы, которые сейчас не скрывают бинты, и заводится от этого не меньше, чем Дадзай. Тот сильнее отводит колено в сторону, давая Чуе больший доступ, и тянется к оставленному на столике бокалу. Чуя у его ног, между его бедер смотрится неописуемо. Лишенный зрения, с глупыми ушами на макушке и хвостом в заднице. Наконец-то он ведет себя, как послушная собака, живущая только для удовольствия хозяина, но Дадзай даже сейчас прекрасно понимает, что поменять их местами Чуе не составит труда. Сдерживаемая сила видна невооруженным взглядом, и Дадзай каждый раз провоцирует его сильнее, мечтая узнать — когда сорвется? Для такого взрывного характера Чуя иногда просто отвратительно упрям. В этом, впрочем, кроется большая часть удовольствия. Дадзай не сдерживает хриплого вдоха, когда чувствует чужой язык на обнаженном участке кожи. Чуя довольно ухмыляется, добравшись до края чулка. Знать, что в этот раз Дадзай не бинтовал свои чертовы шпалы, натянув почти до самых блядских шорт не менее блядские чулки, охуенно, но не видеть этого означает кусать губы и до психа желать избавиться от надоевшей маски. Другие в комнате за ними наблюдают. Невольно, но все же. И понимают, как Дадзай его дразнит, позволив всем, кроме него, видеть этот незащищенный участок кожи между чулками и широкими шортами. Чуя в бешенстве. Лишь знание, что касаться может только он, позволяет ему держать себя в руках. Но укусить, пометить, оставить свои следы хочется до умопомрачения, до сжатых кулаков. Наверное, если бы Дадзай невольно не обнулял его силы, Чуя уже перегрыз к ебеням трензель, только бы проучить этого несносного мудака. Кто тут еще плохо себя ведет, мать вашу? — Какой все-таки ревнивый. Дадзай тихо смеется, ошалело прикусывает костяшку пальца. Наматывает цепь на запястье и вынуждает Чую забраться на диван. Тот тихо воет от перемещений — тело уже нещадно ноет, а до оргазма — как до праведной жизни. Но стоит ему только обрадоваться, что теперь под коленями хотя бы не жесткий пол, как Дадзай усаживает его на свое бедро. Чуя давится, едва не падая вперед. — Хочешь показать всем, кто кому принадлежит? Предложение щекочет нервы и больно-насмешливо кружит голову. Будто бы Дадзай может кому-то принадлежать, если сам этого не хочет. Подвох только в том, что сейчас — хочет. Но опять же лишь в угоду собственным капризным желаниям. Впрочем, похуй. Чуя такой же. — Можешь попробовать, — шепот на ухо. Дадзай прикусывает мочку уха и тянет на себя, посасывает, свободной от поводка рукой проводя по бондажу на спине, мельком оглаживает связанные запястья и опускается к брюкам. — Я даже помогу тебе. Твою мать. Чуя давится стоном, когда Дадзай тянет его за хвост. Отпустив поводок, другой рукой шустро расстегивает брюки, и Чуя вновь не сдерживается, когда ловкие пальцы быстро освобождают его ноющий член. Дадзай целует его челюсть и шею, тянет кожу мягким прикусом и оставляет легкие засосы; играется с плагом, то почти вытаскивая его, дразня растяжкой на самой широкой части, то плавно толкает глубже; мозолистыми подушечками пальцев гладит головку, отодвигая крайнюю плоть, размазывает предэякулят и играюще проходится по выступающим венам. Мудак дразнит. Как обычно. Ни одного нормального, удовлетворяющего действия, только подогреть желание, взвинтить до предела так, что придется обливаться слезами. Надо лишь продержаться. Как же бесит. Со стороны доносится резко оборвавшийся громкий стон — но все чужие действия тонут забытым фоном, когда Дадзай смыкает пальцы на его члене и принимается неспешно надрачивать, при каждом действии поворачивая кисть и ногтем проводя по уздечке. Сидя на чужом бедре, Чуя хрипло постанывает, следуя за удовольствием и совершенно позабыв, где находится. Только виски допьет, блядь, как же. И где сейчас этот ебаный виски? — Хэй, Чуя — Дадзай прикусывает его губу и тянет, прижимает член к своему бедру, не прекращая поглаживать. — Может, потерпишь? Охуел, мразь?! Чуя дергается, ведет отекшими плечами и клацает зубами по трензелю в попытке укусить, забыв о металлической преграде. — До дома, например? — продолжает Дадзай с ленивой улыбкой, полностью игнорируя чужое недовольство. Только продолжает играть с членом и хвостом, вынуждая Чую сходить с ума нахуй. — Я убью тебя, — хрипло, но вполне отчетливо бормочет он в ответ, дыша как загнанный зверь, плюнув на запрет говорить, — затрахаю и убью. От мягкого смеха волосы на затылке встают дыбом. — Хотел сказать “затрахаю твое бедро”? Когда Дадзай вновь обхватывает член, его пальцы в смазке. И это последнее, что фиксирует Чуя, потому что дальше Дадзай с силой сжимает пальцы, жестко двигая рукой — быстро и уверенно, так, как Чуе нравится, как он сам себе дрочит, идеально копируя, казалось бы, незначительные детали, о которых сам Чуя не знает. Он низко стонет без остановки, охуевая от приятного ненавязчивого давления сзади и неожиданного прикосновения шероховатой грубой ткани к чувствительной головке. — Отметь меня, — полустон, полуприказ на ухо, и Чуя слушается. Кончает, видя сраные звезды, задыхаясь от жары и удовольствия. Дадзай зачарованно смотрит, как сперма ярко пятнает его черные шорты и край расстегнутого пиджака с белой рубашкой под ним. Задерживает дыхание вместе с Чуей, чувствуя, как горячие капли падают на голую чувствительную кожу бедра над чулком и стекают в разные стороны. Его бьет дрожь, которую он и не думает сдерживать, и очень хочется сохранить это эгоистичное ощущение принадлежности — чувство, будто Чуя поставил на нем клеймо. Дадзаю приходится ещё раз укусить костяшку пальца, только бы не сорваться и не провести по пятнам, больше размазывая их. — Грязный пёс, — тяжело хрипит он, облизывая подушечки испачканных пальцев, — отвратительно. Убери. И протягивает руку. Проводит по чужим мокрым губам, намекая поработать языком. Чуя несколько секунд сидит без движений, глубоко дыша, словно отключился, а потом резко подаётся вперёд, все же сумев цапнуть его за пальцы. — Сними, — требует он, но слизывает собственную сперму с подставленной руки. — Развяжи. Быстро развернись или идем в комнату. Чуе уже похуй, где, до дома он не дотерпит. Или в ближайшей подворотне нагнет, или здесь же, на втором этаже в индивидуальных спальнях. Дадзай кусает губы едва не до крови, продолжает ошалело улыбаться и чистой рукой чешет Чую где-то за ухом. — Нет. Чуя попадает коленом на чужой пах и ни капли не сожалеет, когда Дадзай давится смесью стона и вскрика. Правда, если они так продолжат, их вышвырнут отсюда. Вроде и жалко, но уже искренне похуй. Чуя чувствует, что скоро вновь возбудится, и на этот раз чужие игры терпеть не намерен. — Ты сам хочешь. Не строй бабу, — выплевывает он, прижавшись лбом ко лбу, ловя беспрерывные охи и стоны. Дадзай опять наматывает цепь на запястье и беспощадно тянет от себя, не обращая внимания на то, как задушено хрипит Чуя. Когда их копошение на диване все больше становится похоже на препирательство тупых подростков, привлекая чужое недовольное внимание, Дадзай все же встает. Слава, блядь, господи. Правда, мудак мог бы и заправить его брюки, но, видимо, это задание для него слишком сложное. До кровати они не доходят — только до одной из свободных комнат на втором этаже. Чуя следует за Дадзаем по пятам, благо, не на коленях, а на своих двоих, как нормальный человек, осторожничая лишь на лестнице. Когда понимает, что они поднялись, куда надо, Чуя врезается в Дадзая, мешает ему найти свободную комнату, постоянно прижимает к стене, просовывает колено между бедер и толкается, имитируя секс. Была бы возможность — пятнал бы шею и ключицы, а так из-за тупой разницы в росте и ебанутых шпилек (и заебавших бинтов), которые эта каланча напялила на себя, Чуя упирается лицом ему куда-то в грудь (если этот фонарный столб еще вымахает в росте, у него случится инфаркт). Хочет ебливую псину — получит. Дадзаю правда стоит больших трудов держать Чую на расстоянии. Тот слепо бросается вперед, рычит и фыркает, смешно истекает слюной, но в некоторых моментах так отчетливо напоминает сторожевую собаку, которых Дадзай так искренне ненавидит, что он еле сдерживается от желания пристрелить его, пока не загрыз. Они едва не сбивают со стены картину и не роняют один из столиков, стоящих между дверями, пока Дадзай не находит свободную комнату. Завалившись в нее, он не успевает даже закрыть дверь — та так и остается открытой, а Чуя уже толкает его вглубь, пока он не врезается поясницей в стол. Он глухо охает, присаживаясь на край, когда Чуя наконец-то находит его шею и лижет её на самой границе бинтов. — Сними, блядь, — рычит и опять толкает. Дадзаю приходится выставить назад руку, только бы не упасть. И непонятно, о чем он: о бинтах, о маске, о трензеле или о бондаже, но в любом случае ответ Дадзая не меняется: — Нет. — Блядина. Чуя опускается на колени, проводя носом по рубашке и галстуку до пуговицы на сраных шортах, тычется носом, ощущая под одеждой возбужденный член. Раскрывает рот и скользит зубами по ткани в попытке прикусить, чувствуя как Дадзай толкается вперед, и опускается к заветному месту над краем чулок. Бедро, на котором неприятной пленкой остались остатки семени, не трогает — касается губами чистой кожи на другой ноге, скользит языком, игриво касается зубами. Поднимает носом край шорт, обдает горячим дыханием и целует, слюнявит, наконец таки сам дразнит, хоть и не так сильно, как хотелось бы. Дадзай сам виноват, что всегда бинтует тело, отчего его кожа такая чувствительная. Сам виноват, что обрядился хуй знает во что, в издевку оставив невидящему Чуе только возможность осязать. У Чуи начинает нещадно болеть челюсть и шея, не говоря уже о члене, на который изредка давит лакированная туфля, когда Дадзай нетерпеливо начинает расстегивать свои шорты. Он слезает со стола, чтобы снять их, но Чуя не хочет отстраняться от желанных бедер ни на мгновение. Да и облегчать жизнь Дадзаю не собирается, особенно если самому Чуе помочь тот не желает. — Место, — хрипит Дадзай и пытается отстранить его от себя, но Чуя приподнимается и проезжается губами по его члену, — место, блядь, тупая псина, бесишь. — Это ты бесишь, — огрызается Чуя, поднимаясь на ноги. — Не пизди, что не готов. Ты все продумал, точно знал, как все кончится, но продолжаешь тормозить, как улитка. Хватит уже. Крыть Дадзаю нечем. Он смеется еле слышно, самую каплю устало, гладит Чую по щекам, целует в лоб и чешет за ушами искусственной маски, после чего тянется к ящику в столе, не глядя доставая оттуда тюбик смазки. Подготавливать себя ему и правда почти не надо, хватает нескольких секунд, да и терпения не остается, пока Чуя так смешно и при этом возбуждающе пристраивается сзади. Дадзай тратит еще немного времени, не сдержавшись, и все же издевательски медленно смазывая чужой член, пока не получает болезненный пинок по голени. Сука мелкая, в следующий раз будет босиком ходить. На самом деле, Дадзай не планировал все, как утверждает Чуя. Он лишь примерно знал, как может обернуться ночь, если правильно разыграть карты, и сейчас, лежа животом на столе и продолжая уверенно натягивать цепь, пока Чуя сзади нетерпеливо, быстро и жестко двигает бедрами так, что дрожат колени, просто до отвращения собой доволен. Чуя продолжает беситься из-за того, что не может схватить руками и иметь больший контроль над ситуацией, оттого все его движения злые и грубые — идеальные. Собственный член неприятно скользит под столешницей, но плевать, так только лучше, так только охуеннее. Жарко до обморока, Дадзай уже жалеет, что не успел сбросить чертов пиджак. Может, надо было и правда хотя бы снять с Чуи трензель… Дадзай не сомневается, что тот мог бы и зубами стащить с него этот как никогда лишний элемент гардероба. *** Отдышавшись и придя в себя, Дадзай все же закрывает дверь в комнату, еле-еле переставляя подкашивающиеся ноги. Сбрасывает на пол пиджак, расстегивает верхние пуговицы рубашки, ослабляет галстук и лишь немного натягивает шорты обратно. Осторожно убирает трензель из чужого рта, на что Чуя тут же смачно щелкает челюстью и облизывает губы, довольно мыча. — Теперь маска, — оповещает Дадзай, после чего вслепую берется за маленькие крепления. Свет они так и не включают, даже когда глаза Чуи полностью привыкают к темноте в комнате. За это время Дадзай развязывает красный бондаж, осторожно растирая чужие затекшие мышцы и мимолетно целуя шею, а после избавляет Чую от осторчертевшего хвоста. И только после этого они добираются до постели. — Закажу воды, — бормочет Дадзай спустя черти сколько времени и тянется к телефону на тумбочке, — и валим отсюда. — Разбежался. Дадзай так и застывает, протянув руку к телефону, только через плечо косится на Чую, который медленно переворачивается на живот. Чуя щурит яркие глаза и ухмыляется, хватая его за колено и резко дергая к себе. Покрывало под Дадзаем собирается комком, на что тот хмурится, но не успевает и рта открыть — Чуя поднимает его за бедро и кусает точно над чулком, проводя ладонями от щиколоток до самых шорт, задирая их выше. — Думаешь легко отделаться после того, как все на этой ебаной вечеринке видели твои ноги, а я нет? Очерчивает пальцами край резинки, тянет на себя и отпускает, отчего по комнате разносится глухой шлепок и недовольное “ау!” Дадзая. Чуя закидывает его ногу себе на плечо, ведет носом и кусает внутреннюю сторону бедра, облаченного в капрон, свободной рукой прижимая другое бедро к постели, довольно разминая его пальцами. Дадзай упирается в кровать затылком и локтями, широко раскрывает глаза и пытается свести ноги вместе, но только дергается, шипит и охает от беспрерывных укусов и засосов. — Не уйдем, пока на этих шпалах живого места не останется. Вот же псина рыжая. Впрочем, Дадзай совершенно не против.