Неизбежность

      Забавно: она спит, блаженно свернувшись на полу. Совершенно его не боясь. Наверное, ужасно устала, раз позволила себе расслабиться в логове врага.              Врага ли?              Том в раздражении прикрывает глаза: не видеть её легче всего. Так Джиневра по крайней мере не вымораживает его мозги одним своим умиротворенным видом. Почему он вообще думает о ней? Уизли ведь не вызывает у него никаких чувств. Кукла с золото-рыжими запутанными волосищами. Седьмой — долгожданный! — ребенок. И в какой семье?..              Не сказать, что у него самого какие-то особые родственные узы и влиятельная родословная. Да у него вообще ничего нет! Ничего — только, правда, изуродованное, искалеченной нищетой сердце.              Он ненавидел бедность, а хуже этого — собственное бессилие. Желал смерти всем этим ублюдкам, насмехающимся над ним. И ведь убил…              Детдом — да он бы сжег, испепелил, уничтожил это нищебродское строение! Том слишком хорошо помнил этот гадский запах помойки и испражнений с соседних дворов, а еще — четкие, уверенные удары палками.              У него часто были переломы ребер. Их, конечно, лечили — а потом снова ломали. Если бы его тогда спросили, кого он ненавидел больше: директора, получавшего истинное удовольствие от истязания сирот, не умеющих за себя постоять, или женщину, которая мазала его многочисленные синяки ужасно воняющим кремом, Том выбрал бы эту заботливую и мягкосердечную няню.              Почему? Всё очень просто: Том Реддл презирал жалость.              Джиневра тоже его жалела. Правда, по-другому: Том не мог определить, что именно делало его таким… счастливым, но эта девчонка всегда так смотрела на него спокойно, так безразлично-холодно и вместе с тем — пронизывающе-жарко, что ему хотелось просто провалиться от стыда.              Странно, правда?              Слабый, неуверенный, никчемный, трусливый… жалкий. О, как же он жаждал умереть еще тогда, в этом прогнившем насквозь детдоме, где он был всего-навсего еще одним сиротой! Без родителей… да, без родителей: мать кинула его, не озаботившись хоть какими-нибудь деньгами, не оставив ему ни цента, а отец… какой отец? Тот недоносок и подонок-отщепенец — не его отец. О не-ет, он сам себе и отец, и мать. Он — сам.              Уизли, кажется, и вовсе не дышит. Приходится подойти поближе, опустившись на корточки. Какое облегчение, что она этого не видит: сейчас он выглядит как какой-нибудь плюгавенький грязнокровка, волнующийся о судьбе совершенно чужой ему девчонки.              У Джиневры Уизли губы чуть приоткрыты. Сухие, обветренные, в ужасных кровоподтеках, они таки привлекают его внимание. Том даже несколько бережно касается пальцами нижней губы, оттягивая её. Руки дрожат — видимо, от возбуждения, распространяющегося по телу в считанные секунды. Он аж невольно опирается о камин, боясь, что прямо сейчас может рухнуть рядом с Уизли, жестоко и зловеще улыбающейся во сне. А может, она просто убивает, расчленяет его в своих потаенных фантазиях? Том не слепой: прекрасный легиллимент, он видит, как эта «шпионка» в своем крошечном мозгу насилует его, трахая во все мыслимые и немыслимые щели.              Он нарочно оставляет эту дуру гнить в гостиной, хотя очень хочется утащить её в нормальную постель. Наверняка ведь замерзла…              Сучка. Дрянная, обдолбанная солнцем сука, которая уже давно заполонила все его мысли, не давая дышать.              Не-ет, он не даст ей такого шанса уничтожить, вытравить его изнутри. В конце концов, он — Волдеморт, Темный Лорд и её великодушный и милосердный Господин, и он не позволит шлюшке вроде нее вмешиваться в его четко расчерченные планы.              Правда, все его «планы» летят к чертям, стоит только Уизли перевернуться на другой бок — поближе к камину и тлеющим в нем уголькам. Том на миг даже теряется, так и замирая с вытянутой рукой.              Джиневре плевать на его реакцию: она и дальше продолжает его нервировать, на этот раз мурлыча что-то себе под нос.              Его пугает эта внезапная перемена: слишком давно он не испытывал эмоций, не чувствовал подобного… тепла в области грудной клетки и ощутимого покалывания на кончиках пальцев.              — Том, не надо!.. Не надо, УМОЛЯЮ ТЕБЯ, ПРОШУ, ПОЖАЛУЙСТА! — чувство вселенского спокойствия тотчас же рушится, падает куда-то ему под ноги, и Том ощущает собственное омерзение. Он будто вытирает ступни об извивающуюся Уизли. Лицо — искривленное в продолжающейся агонии, а она сама… сипит слабо, буквально выдавливая из дрожащего рта куски фраз.              Кажется, он на грани: наблюдать за её мучениями, как ни странно, слишком, чересчур тяжело. Сердце так вообще грозится вырваться из костяной клетки, порвать мясо, разорвать внутренности. Тому думается, что это не Джиневра, а он корчится на полу в болезненных судорогах.              Нестерпимо хочется выблевать накопившуюся злость, только бы не держать в себе раздирающие стенки сознания эмоции.              И Том неуловимо, незримо ломается, подползая к потной, уставшей биться головой о пол Уизли. Она глотает воздух жадным до кислорода ртом, а ему думается, что это он такой ненасытный.              Кажется, Джиневра наконец просыпается, потому что улавливает момент, когда он особенно уязвим, коря себя за происходящее, и плюет ему прямо в лицо, освобождая рот от накопившейся там слюны и нахально улыбаясь.              — Выглядишь убого.              Она смеётся хрипло, ожесточенно, а Том вдруг ловит ускользающую все эти годы мысль, которая заставляет руки повиснуть плетьми, а плечи — поникнуть в знак скорби. Зато — глаза. Словно догорающие угольки в камине, они притягивают к себе её усталый, изможденный взгляд.              «Джиневра Уизли не вещь. Не отребье, не кусок дерьма, не Предательница Крови».              Нет, конечно, предательница, но теперь это почему-то больше не имеет для него абсолютно никакого значения. Больше — нет.              На месте костра может остаться одно пепелище. Интересно, а наоборот?              Можно ли вновь зажечь когда-то угасший костер? Способен… способен ли он, Том Марволо Реддл, разжечь в этих потухших карих глазах былой огонь?..              

***

      

      Она не боится. Уже — нет. Смотрит прямо в его безжизненно-холодные темные радужки и — улыбается терпеливо.              Не показывать страха. Не показывать злости, раздражения, непонимания — эмоций вообще. Тому нравятся жизнерадостные женщины: из таких приятнее всего выкачивать энергию. Джинни знает: Реддл питается чужими чувствами, заглатывая их до першения в горле, до тошноты.              Они сидят на веранде этой старой, облезлой с годами дачи, и Том цедит вино своими синющими губами, взирая на нее сверху-вниз.              Он совсем не считается с её желаниями. Еще в гостиной, когда она задыхалась от очередного пережитого кошмара, Том просто смотрел, а когда ему надоело лицезреть её омерзительное состояние, без всяких прелюдий дернул её на себя, как какую-нибудь проститутку, и, толкнув в ванную, беспрепятственно и всё так же молча раздел.              Кажется, у Реддла уже вошло в привычку мыть её, стоя рядом с засученными рукавами.              — Тебе пойдет Диадема, — его шелестящий голос выводит её из вороха воспоминаний, и Джинни нехотя признаёт, что ей даже… приятно сидеть тут с ним. Они хотя бы не ругаются и он не бьет её как вчера.              У Тома вообще постоянные перепады настроения. Чаще всего оно из разряда: «Ты жалкая»,, но бывают и исключения, как сегодня.              Если честно, она несколько приноровилась к его хаотичному движению мыслей, к этим сводящим с ума зрачкам, что залезают на радужку и стремительно пожирают её, а еще — к пальцам, до того изящным и тонким, что, не будь она знакома с их обладателем лично, могла бы подумать, что они принадлежат какому-нибудь известному музыканту. Художнику, писателю — но никак не этому страшному и пугающему человеку.              Она не понимала Тома. Совсем. Приходилось строить из себя непонятно кого, а потом винить — себя же — за «зеленый свет», данный как раз всё понимающему Реддлу.              Он мог читать её мысли, мог читать и просто — по губам. Мог избить её — и при этом ни разу не извиниться. Том Реддл никогда ни перед кем не извинялся.              — Правда? — какая Диадема, Джинни тоже не понимает, но пытается показать хоть каплю удивления и радости. Да, радости…              Когда она в последний раз была по-настоящему счастлива? Кажется, в тот самый день приезда в Хогвартс. Тогда она еще даже не думала, не догадывалась, к чему могут привести детские разговоры с зачарованным дневником.              — Правда, — у Тома слишком хорошее настроение. И Джинни, разом осознав, как же истосковалась по этой ласке, подвигается ближе к нему, отстраненному и спокойному, разливая отлично настоявшееся вино по бокалам.              — Тогда можно я оставлю её себе? — кажется, её просящий взгляд всё еще работает: ну еще бы, тестированный на братьях, он не потерял своей ценности. Даже Том чуть оттаял, что уж и говорить о других людях. Вот только следующая его фраза повергает её в самый настоящий шок:              — Как и Дневник?              Неужели эта никому не нужная Диадема — его очередной болезненный Крестраж? На сколько частей Том вообще разделил свою поганую душу и… как теперь Гарри достать остальные?..              — Я хочу быть ближе к тебе, — признание само слетает с её губ, и Джинни пораженно замирает, затравленно глядя, как Том противно усмехается одним уголком своего рта.              Интересно, он ей верит? Потому что она себе — да: Джинни Уизли слишком запуталась, чтобы разгребать еще и собственную память, от которой и без того мало что осталось.              А Том скалится, предвкушая свою скорую победу:              — Не лги себе, принцесса… — он даже чересчур элегантно отпивает глоток на редкость гадостной жидкости, а потом таки наклоняется к её уху, опаляя пьяным дыханием еще и шею:              — …и мне не лги.              Жаль только, Том не знает, что мстительные принцессы нередко становятся королевами. Правда, для столь серьезных планов необходимо поставить шах и мат самому королю… Но что по сравнению с жалким человеком навязчивая идея этого человека уничтожить?              А победа или поражение — это не им решать. Их рассудит только время — и, разумеется, хорошее, качественное вино. В знак короткого, как и поцелуй, отдающий пеплом на её губах, перемирия.