Неизбежность

      Он не знал, что такое бывает: стоило рыжей макушке не мелькать в Большом зале с неделю, как он… начал скучать. Это было странно: постоянно, из раза в раз оглядываться на квиддичных тренировках, надеясь словить то особое чувство душевного успокоения и медленного, затопляющего сознание счастья.              Гарри не задумывался о влюбленности. Он вообще волновался о других вещах — например, о том, как спасти сразу всех. Без смертей, без войны. В измученной голове кружилось лишь одно: «Волдеморт! Волдеморт…», и на другие чувства, на нормальную жизнь времени недоставало. Или же он сам решил попросту сбежать от любых проявлений любви, наивно считая, что столь глупым образом сможет избавиться от новых потрясений? Ведь чувствовать, делиться эмоциями с дорогим тебе человеком — это всегда энергия. А Гарри Поттеру параллельно с собственной борьбой нужно было еще и уроки учить. Счастье, что хоть на Рона с Гермионой пока «хватало», а то ведь и до обморока недалеко…              «Черт!» — ну вот зачем он пялится на девчонок с шестого курса? Непонятно, что ли, что Джинни Уизли сидит сейчас в самой настоящей темнице, возможно, надеясь еще на скорое спасение?              Хочется рвануть за ней прямо сейчас. А еще лучше — выдрать сердце из ничтожного тела Лорда Волдеморта — но только чтобы не подыхал в ту же секунду. Чтоб держался на последнем издыхании, скулил просяще и жалобно царапал своими грязными ногтищами…              Ну нахрена, ЗАЧЕ-ЕМ он об этом думает? Сам ведь последним дерьмом становится, принижая своего врага! Да, дерьмом…              — Гарри… — Рон с Гермионой будто сговорились в этом году: смотрят на него настолько жалостливо, что впору уже повеситься, лишь бы не видеть эти сострадательные лица. Будто он не знаменитый Мальчик-Который-Выжил, а жмущийся у стенки подросток.              Ему, между прочим, в этом году семнадцать будет! А Джинни… Джинни — шестнадцать. И ведь даже невозможно представить, через что пришлось пройти этой жизнерадостной девчонке, всегда заражающей позитивом всех вокруг. Солнце какое-то.              Гарри, если честно, до этого года было как-то. плевать? Своих проблем хватало, как бы плохо и эгоистично это не звучало.              — Пошли на стадион! — Рон трясет его за плечи — видимо, хорошее настроение наконец на него снизошло. А то Гарри уже откровенно думал, как и возвращать чувствительного друга из этой «депрессии». Рональду Уизли лишь бы поныть — это они с Гермионой поняли только на четвертом курсе. Вот, теперь приходится расплачиваться за свои ошибки.              Стадион для квиддича просто залит весенним солнцем. В другое время Гарри, может, даже порадовался бы — сейчас же приходилось буквально выдавливать из себя привычно-дежурную улыбку, чтобы — не дай Мерлин! — друзья ничего не заподозрили. А то ведь начнется потом: «Гарри, у тебя опять болит шрам?», «Хочешь, пирожок дам? Помогает», «Джинни сильная, она выстоит…».              Конечно, выстоит! Естественно, выстоит! А что ей еще делать? Гнить в этих малфоевских подземельях?! Почему они вообще сидят и чего-то ждут, когда её там пытают?!              «Тиш-ше, Гарри… Т-тиш-ш-ше…» — свистящий шепот насилует расшатанное подсознание, и он ощущает, как падает прямо на сырые ступени, ведущие к местам на трибуне. Оглушительный грохот, судорожные всхлипы Гермионы рядом и — руки Хагрида, который топает с ним, «ценным грузом», аж до самого Госпиталя, — всего этого Гарри уже не слышит. В ушах звенит, и он инстинктивно дергается, пытаясь вырваться, но крепкая хватка только усиливается, заставляя сжимать зубы до противного скрежета.              Кажется, его ненависть с каждым днем, с каждой бессонной ночью, которую он проводит, страдальчески ворочаясь в бесконечных простынях, лишь растет.              Чего опасается великий Гарри Поттер, «тот самый мальчик» и надежда всей Магической Британии, судя по громогласным заголовкам газет вроде Еженедельного Пророка?              «А он вообще чего-нибудь боится?» — спросите вы.              Да. Да, боится — однажды утром увидеть вместо своего отражения в зеркале молодого Тома Риддла. Увидеть — и с ужасом осознать, что ты — его полная и самая извращенная копия.              

***

      

      — Ну чего ты опять ревешь? — Гермиона взволнованно и поспешно обхватывает теплыми, прожаренными солнцем ладонями её распухшее от слез лицо, и Луна вздыхает рвано, силясь хоть как-то отвернуться, закрыться от слишком понимающего взгляда.              Гермиона не дура и прекрасно осознаёт, что пришлось пережить подруге. Да, Луна Лавгуд — её подруга, вот только… Гермиона так и не смогла её защитить. Даже не попыталась — помочь, ринуться в Малфой-мэнор, да хоть куда-нибудь, отключив рассудок и выплеснув выходящие за край эмоции.              Наверное, поэтому она не расспрашивает Луну о произошедшем. Ох, как же стыдно — просто ужасно мерзко.              С Джинни они еще месяц назад поругались. Жестоко: Гермиона, хоть и серьезно переживала, не нашла в себе сил подойти к подруге, которую, видимо, их ссора вовсе не трогала: Джинни радовалась жизни, как и всегда о чем-то щебетала с Невиллом, ходила под ручку с Луной… По крайней мере, Гермионе так казалось. Джиневре Уизли плевать на их так называемую дружбу.              А может, Джинни и вовсе не считала их подругами? Может, она сторонилась её, Гермионы, внимания?              Сколько Гермиона ни пыталась, у нее не было хороших подруг. Луна? Она общалась с Джинни. Джинни? С ней общались все.              Нет, ей не было обидно. Подумаешь, не приглашали на девчачьи пьянки/вечеринки, не делились секретами, которые спустя час уже знал весь Хогвартс. Подумаешь, относили к «Золотому Трио», игнорируя её саму.              Конечно, было обидно. Особенно когда её будто не замечали, а еще хуже — «за глаза» называли заучкой и зубрилой.              Но она не плакала. И не будет! Нечего. Сейчас главное — помочь Луне справиться с той болью, с теми воспоминаниями, давящими, перетирающими испуганную и потерянную Лавгуд в мелкую крошку.              — Я же с тобой, ты чего… — объятия уже не спасают — приходится доверительно нашептывать на ухо.              Луна смотрит на нее расширенными от патологического, жуткого страха глазами, и Гермиона в какой-то момент теряется, ощущая под тонкой девичьей блузкой липкий холодный пот. Неестественно хрупкий позвоночник — она может нащупать его одним пальцем и тем же пальцем раздробить, неосторожно хрустнув уязвимыми позвонками.              А Лавгуд только покачивается из стороны в сторону, пребывая в собственном подсознании — умиротворенном и лишенном всяких забот. Монотонно бормочет себе под нос, уставляясь в одну неподвижную точку, а сама с силой скидывает с себя чужие руки.              Гермиона видела, как Гарри в течение этой тяжелой недели каждый раз остро реагировал на всё, что каким-либо образом было связано с Джинни. Он верил, что никто не замечает его подвешенного состояния, которое грозило превратиться в нестабильное. Кто знает, что происходит с Джинни там, в железных тисках-объятиях Волдеморта?..              Гермиона старается не думать о том, выживет подруга в том аду или станет безвольной слабачкой-куклой в умелых руках этого гнусного манипулятора, каким и являлся пресловутый «Темный Ло-орд».              И она не думала: закрывалась ото всех, подобно Луне, надежной ширмой, сотканной из собственных ошибок и подавленных желаний. А Гарри, которому впору было готовиться к выпускным экзаменам, — думал. Крутил в голове, смаковал приятную во всех отношениях идею о мести змеиному ублюдку. И, естественно, раздражался, когда кто-то отрывал его от пыток в его же повернутой голове.              Гермиона видела, знала: некогда добродушный и немного стеснительный мальчик вдруг исчез, освободив место для начинающего психопата. Но что она могла изменить? Гарри ненавидел, когда лезли к нему в душу. А ссориться с ним было последним делом: ей и обижающегося на вся и всех Рональда хватало с избытком.              Может, это было и малодушно, но она… вздохнула с облегчением, когда Гарри поместили в Госпиталь, предварительно напихав его таблетками. По крайней мере, теперь можно было надеяться на то, что он хоть немного успокоится и перестанет уже огрызаться на окружающих.              Луна же, наоборот, находилась в прострации, в своем собственном фантазийном мире, к которому у Гермионы не было доступа. Лавгуд вообще если и говорила, то только с Забини, односложно отвечая на его аккуратные вопросы.              А он смотрел пронзительно, мысленно — Гермиона чувствовала — убивая, расчленяя всех тех уродов, кто позволил своим грязным, залитым кровью пальцам прикоснуться к белоснежным прядям Луны Лавгуд. И сейчас, видя блестяще-прозрачные дорожки слез на щеках девушки, Гермиона Грейнджер не выдерживает и — сама рыдает, облизывая свои пересохшие губы.              — Что они с тобой сделали, Луна?.. Что они с тобой сделали…              

***

      

      Драко раздраженно ведет челюстью, уговаривая себя не нарываться на проблемы тотчас же. Никто за него больше не вступится: отец в тюрьме, Гойл и Крэбб так вообще «объединились» и теперь вдвоем крушили всех подряд. Такое себе удовольствие — просить помощи у наконец ощутивших сладкий вкус свободы. Еще размажут, вдарив пару раз, — и ведь не посмотрят, кто перед ними. Да хоть сам Волдеморт — этим громилам как-то плевать, кого мутузить.              Он всегда держал собственные чувства под неустанным контролем, не позволяя эмоциям возобладать над разумом. Он не гриффиндорец и уж точно не похож на человека, который может позволить себе «выражаться» в присутствии кого-либо, и особенно — дам.              Только вот те четыре дуры, что сейчас похахатывали над всей семейкой Уизли, мало походили на вменяемых женщин. И с такими тупоголовыми сплетницами он когда-то встречался?              Дафна Гринграсс, её сестра, которая отмалчивалась, но от остальных не отставала, подбадривающе хихикая, ну и Буллстроуд с какой-то облезлой девчонкой, успевшей присосаться к их замечательному женскому «коллективу». Правда, Драко заменил бы этот «кружок по интересам» на более понятный термин — общественную клоаку.              — Уизлетта така-ая шлю-юха! — кажется, Миллисент не хватает хорошей встряски — ну и качественного секса, если уж совсем откровенно. Драко усмехается, думая, что мог бы ей это обеспечить: выбрать худшего кандидата для него вообще не проблема.              — Согласна с тобой, — «поддерживает» «подругу» Дафна, откидывая назад свои длинные светлые волосы: видно, гордится тем, что тратит деньги банкира-отца на долбанные шампуни.              — Девочки, как-то нехорошо обсуждать за спиной… — Астория неожиданно для всех выступает против. Жаль, Драко знает, что младшая Гринграсс вовсе не боязливая овечка. Драко знает, потому что Астория Гринграсс — его дура-невеста.              Почему жизнь вообще так несправедлива? Глупый, однако, вопрос. Интересно, а Уизли так когда-нибудь думала? У нее ведь вообще ничего нет — кроме, разумеется, дикой горячей любви к своим долговязым братцам и Гарри Поттеру.              Гарри Поттер! Драко кусает губы до крови каждый раз, стоит только услышать осточертевшее за годы обучения имя. Что вообще может привлечь такую, как Джинни, в этом несуразном очкарике?              Ну да, гриффиндорец. Ну да — а больше аргументов и не нужно: они на этом дурацком факультете все не от мира сего.              «Но это же Джинни!» — почему он вообще постоянно ищет какие-то нелепые оправдания? Уизли больная на голову — это Драко понял еще на втором курсе, когда пришлось смотреть прямо в её бесстрашные глаза в этой аляповатой книжной лавке, когда она еще так отважно защищала засранца Поттера. Смотреть — не сверху-вниз, как он привык, а как на равную.              Равную? Даже звучит бредово. Впрочем, Драко Малфой уже давно отчаялся найти выход: Уизли прочно засела в сердце, устроившись там поудобнее и решительно вырезав большущий такой кусок, состоящий из его чувства долга, предрассудков и прочей шелухи.              Драко Малфой… любит Джинни Уизли. Нет, не так! Драко Малфой любит Джинни Уизли — без всяких сомнительных троеточий. Кажется, поэтому он плюет на свои же принципы и, злой и свирепый, уверенным шагом разрывает тот порочный круг, гаркая посреди людного коридора (а плевать!) на разом скукожившихся слизеринок:              — Языками работайте в другом месте!              Эти богачки сразу обижаются. Смешные: можно подумать, никогда никому не отсасывали. Да по их оскорбленным рожам всё и так понятно. Драко даже как-то… успокаивается, что ли?              Что он вообще тут устроил? Хорошо хоть Уизли не видит этот позор: точно бы рассмеялась.              Да-а, её смех — хотел бы Драко услышать его снова… Он мечтательно прикрывает глаза, забывая, что стоит на всеобщем обозрении. И, наконец отпуская напряженность последних дней и собственную нервозность, выдыхает с какой-то ненормальной улыбкой, замечая, как вытягиваются прежде брезгливые лица:              — И еще… Джинни, по крайней мере, лучше целуется.