Настоящее
«Как же много пуговиц у меня на одежде… Черт, в следующий раз я куплю рубашку, сшитую из цельной ткани. Хотя, в какой следующий раз? Завтра у меня последний день.» — думал Чуя, сидя на кровати, с усилием расстегивая мелкие пуговки. Не прошло и часа, как вся одежда была скинута на пол. Накахара привык спать только в нижнем белье, но сейчас он мерз. Пришлось встать и пойти за домашней одеждой, потому что одеяло уже не грело сильно отравленное тело. Чуя надел мягкие длинные вельветовые штаны, которые отливали бархатистой синевой, и белого цвета футболку. Как только Накахара закончил с одеждой, то принес обогреватель с балкона и поставил поближе к кровати, включил его на максимум, после чего забился под одеяло. Чуя все еще мерз. Перед глазами замелькали фрагменты жизни, словно разрозненные кадры нарезанной пленки. Казалось, что парень совсем и не жил, потому что картинки вдруг прекратились, и воцарилась тишина, нарушаемая мерным шуршанием аппарата, прокручивающего, уже как минуту, пустые кадры. Что это было? Очередная иллюзия воспаленного сознания, после которой Накахара провалился в тревожный сон. Чуя лежал на кровати, укрывшись по самую шею одеялом. Рыжие волосы разметались по подушке, а обескровленные запястья подрагивали мелкими судорогами. Рот был слегка приоткрыт, потому что временами становилось тяжело дышать. Тогда парень сбрасывал одеяло, нервно сглатывал, стараясь захватить побольше воздуха, хаотично сжимающимися легкими. Страх сковывал тело, которое и так пробивала дрожь. «Сон, все сон…» — метался по постели больной, то сбрасывая одеяло, тем самым избавляясь от нехватки кислорода, то снова утопая в нем с головой, спасаясь от холода. Продолжая находиться на грани сонного бреда, Накахара видел все, что было запрятано глубоко в подсознании, все что он поклялся забыть, все что сопутствовало переломному событию в его жизни и не только его, даже саму традицию, чтимую так искренне и верно. Никогда больше он не хотел возвращаться к воспоминаниям, а традицию, варварски растоптанную, как и чувства Накахары, предпочел вычеркнуть из памяти. Воля ослабла, и поток мыслей, перемешанных с нежеланной памятью и непрошенным желанием, неудержимо хлынул. Поэтому-то сейчас даже постельное белье с розовыми листьями сакуры, напоминало весну, молодость и долгие посиделки под сенью японской вишни, которые он так старательно вытравливал. — Я болен этой памятью навеки… Не вытравить из сердца, не стереть! — бредил, мучаясь сильной головной болью Чуя. Все, что так хотелось забыть, вырвалось на свободу, как бурная река. Годами сдерживаемые мысли нашли брешь в ослабленном ядом сознании. Водоворот закружился, увлекая в свою бездонную пучину. Чуя тонул, отчаянно всхлипывая, а по щеке поползла неконтролируемая слеза.Нежеланная память
Чуя и Дазай, уставшие после долгих холодов, после жестоких заданий, после одиноких ночей. Только они вдвоем — лечили душу весенними цветами. Это была их традиция. Вот так, порой не говоря ни слова, они сидели часами напролет под медленно опадающими лепестками. Парни облюбовали садик с раскидистой сакурой, история которой уходила своими корнями в прошлое столетие. Ее величественный вид привлекал обоих. Сидя под ней, Осаму чувствовал себя крупицей мироздания, ненужной пылинкой. Стоит ветру подуть и она исчезнет, а после уже никто и не вспомнит, что была такая на свете. Хотелось читать стихи, грустить и рассуждать о вечном… Вдыхая, ничем не заглушаемый аромат цветов, Чуя отдыхал душой. Он единственный верил в то, что живет и мучается не напрасно. Накахаре было приятно наблюдать за рассеянно-мечтательным взглядом Осаму. А осознание того, что это дерево будет стоять и после их смерти, внушало восторг. «Эта сакура будет ждать нас у своих корней всегда, а когда смерть внесет изменения, каждое свое цветение вишня будет вспоминать нас и грустить. Как же мне жаль тебя, одинокая… Зачем, скажи, нужно такое бессмертие?» — думал Чуя, нежно поглаживая шероховатую кору. Улыбаясь своим мыслям, Дазай читал книгу. Его глаза вспыхивали и время от времени на лице появлялось томное выражение. Взгляд шатена превращался в тягучий и обволакивающий шоколад. В такие минуты Чуя смотрел на него не отрываясь. «Я не боюсь ни жизни и ни смерти, Пока гоняет сердце бешеную кровь. Мои сомнения, В тишине волшебной, Развеет твой горячий томный взор…» — строчки, проносившиеся в голове Накахары, нещадно забывались. Они были бредом сумасшедшего и посвящались только одному человеку, слуха которого, к сожалению, не достигали… — Только в этом году сакура по-настоящему прекрасна, — с ноткой горечи произнес Дазай, тем самым неожиданно прервав поток мыслей Накахары и они испарились навечно. — Она такая всегда… — Накахара не мог подобрать слова, чтобы описать то, что думает, — Я имею в виду, что каждый год она такая же особенная, как и сейчас. «Каждый год эта сакура по-особенному прекрасна, потому что все время разная. И ты разный, Дазай… Что творится у тебя в душе? Я вижу что-то неладное. Ты будто разбит изнутри и сам себя ранишь этими осколками…» — думал восемнадцатилетний Накахара Чуя. — Чуя, ты когда-нибудь писал стихи, — неожиданно спросил Осаму. Он смотрел с интересом, ожидая утвердительного ответа, потому что уже придумал следующий вопрос. — Странный вопрос, я похож на поэта? — произнес Накахара и Дазай опечалился. — Когда-то было принято сочинять под цветущей сакурой стихи. Поскольку сакура — дерево божественное, то и часть этой исходящей от цветов божественной ауры должна была передаться сочинителям и их произведениям. Ничего такого за собой не замечал? Честно говоря, мне всегда хотелось узнать, что чувствует поэт, если находит нужную строку. Кажется, он счастлив и вместе с тем, его сердце тоскует. На минутку мне показалось, что я нашел то, что искал и это счастье вполне материально, но оно ускользнуло так же быстро, как следующая строчка в голове… — говорил Дазай о поэзии, сравнивая ее со своей любовью, которая была на расстоянии нескольких сантиметров, но исчезала всякий раз, как его забинтованная рука касалась ее тени. Что он любил, кого он любил не знал никто, даже сам Осаму, он был близок к ответу, но всячески избегал открытого признания, даже самому себе. Чуя молчал, он хотел заглянуть сквозь метафору Дазая: «Что же он хочет сказать, может это крик о помощи, не обязательно же кричать по-настоящему?» Задумчивость рыжего мафиози прервал грустный голос напарника: — «Порой по улице бредешь — Нахлынет вдруг невесть откуда И по спине пройдет, как дрожь, Бессмысленная жажда чуда…» — это Тарковский… Всего лишь четыре строки, но заставили мое сердце болеть и желать чего-то такого, что невозможно описать. Я ощущаю по-настоящему завораживающее и вместе с тем горькое чувство, — пояснял Дазай. — Мне кажется, что поэт не чувствует грусти, когда пишет, а испытывает легкость и воодушевление. Это можно сравнить с… С ВЛЮБЛЕННОСТЬЮ! Да это точно! — пришел в неописуемый восторг Накахара от того, что наконец-то нашел самое точное сравнение, — Когда влюбляешься и видишь объект своих чувств, то почти невозможно сдержать улыбку… «… а если этот человек счастлив, то восторг, переполняющий душу, выплескивается в виде маленьких бусинок слез, а также легкого головокружения как от сладкого вина. Как же я сразу не понял!» — мысленно продолжил Чуя. — Пха, — прыснул от смеха Дазай, — Ошибаешься, скорее это чувство тяжести и грусти, а тот поэт влюблен, вот все и попутал… Он не в произведения свои влюблен, а в того, кому их пишет. Не слушай кого попало, Чуя. Смотри на все только через призму собственных чувств. Да, я! — воскликнул, но тут же прикусил язык Накахара. «На кой-черт, я буду перед ним распинаться. Все равно ничего не понимает, еще смеется. Дурак, сам ничего не смыслит. Он не был влюблен вот и все… Не был влюблен?» — Дазай, а ты когда-нибудь был влюблен? — спросил Накахара. — Я был влюблен лишь в смерть, Она меня манила тихо… Ее скрипучая рука Хватала белый воротник мой. Я вторил ей читая мантры, Касался губ ее прохладных И забывал на свете обо всем… В награду раздавался арфы стон. Протяжный, призрачный, колючий, Бессмысленно меня зовущий. А как проснусь все тот же вижу дом…— с чувством произнес Дазай, от чего Накахаре стало тошно. — Помоги мне, накинь рифмы — паясничал Осаму. На этом пленка, с выхваченным из жизни Накахары воспоминанием, оборвалась. Это был один из дней, проведенных под сенью сакуры, когда все было еще не так уж плохо. Затем парень попал в череду самых болезненных воспоминаний.Увядание
Цветение многолетней сакуры подходило к концу. Медленно увядающие листочки кружились, словно в водовороте. Молодая трава была сплошь усыпана лепестками вишни. Подготовка к сегодняшней миссии прошла успешно и парням представилась возможность отдохнуть лишний часик. Спать не хотелось, поэтому сошлись на том, чтобы провести это время в саду. — Красиво, словно снег! — сказал Накахра с улыбкой, щурясь от яркого солнца. Чуя лег на мягкую траву, собрал вокруг себя лепестки и подбросил. Они вновь оказались внизу через пару секунд, некоторые запутались в рыжих волосах. Дазай залюбовался напарником, опускаясь рядом с ним на колени. Легкая улыбка тронула губы, а потом Осаму наклонился совсем близко и провел по волосам Чуи рукой, тем самым скинув лепестки. Накахара, не ожидал такого, поэтому вздрогнул. Дазай расценил его реакцию по-своему и ему стало не по себе. Осаму испугался. «Чуе было неприятно, раз он так вздрогнул? Молчит… Ну да, ссориться накануне миссии не хочет, вот и молчит.» — улыбка Дазая из счастливой превратилась в виноватую. «Какие приятные и неожиданные прикосновения к волосам. Аж дрожь по телу прошла. Ну чего ты остановился, продолжай…» — думал Чуя, прикрыв глаза. Так и не дождавшись ничего Накахара стал украдкой рассматривать напарника, вспоминая, что Дазай порой грустит по пустякам. Сейчас казалось, что все наладилось… Но эмоциональное состояние шатена становилось только хуже. Последнее время Осаму частенько впадал в депрессию и этот день не исключение. В обычные дни как только Накахара улавливал плохое настроение напарника, пытался всячески его развеселить, устраивая шумные вечеринки. Осаму веселился вместе с Чуей. Из-за чего у Накахары создавалось ощущение, будто он на верном пути. На самом же деле Дазай уходил в себя. — Посмотри, он увял… — нарушил тишину грустный голос Осаму, который держал в руке маленький розовый лепесточек сакуры. Чуя подвинулся ближе, посмотрел на то, что было зажато между пальцев напарника и аккуратно потерся щекой о щеку Дазая, что весьма удивило последнего. Накахара боялся, что не успеет поднять настроение парню чем-то посторонним, поэтому решил хоть как-то выразить сочувствие своими прикосновениями. — Не грусти… Еще не все лепестки облетели. Смотри как их много и они совсем свежие, — как можно нежнее произнес Чуя, указывая на цветущие ветви, которых почти не осталось. — Ха, — горько усмехнулся Осаму, — С людьми так же. Одни уже увяли, а другие только набирают сок… Но от этого только хуже. Сакура умирает потихоньку. Дни ее цветения — дни праздника и траура одновременно. Как только лепестки распустились они уже считают минуты до своей гибели… — Осаму, что за бред? Они ничего не считают. Они просто лепестки, — начинал раздражаться от бессмысленных переживаний напарника Накахара. — Ты расстраиваешь меня еще больше, называя мои слова бредом. Только подумай, хотя, лепестки это просто метафора, но отсчет их жизни запускается в праздник и все вокруг знают когда маятник замрет. Не думаю, что ты бы обрадовался, узнав дату своей смерти. В таком случае, остаток жизни свелся бы к ожиданию конца. — «Если бы человеческая жизнь была вечной и не исчезала бы в один прекрасный день, подобно росе и не рассеивалась бы, как дым, не было бы в ней столько скрытого очарования. В мире замечательно именно непостоянство», не помню кто это сказал… Я не хочу быть бессмертным, — произнес с улыбкой Накахара. — Но Чуя… Разве справедливо, что все это закончится? Почему именно так? — не унимался Дазай. — Зато ты будешь ценить. Вспомни прекрасный миф о сакуре. И ты поймешь почему. Когда спустившемуся с высоких Небес на острова Японии Богу Ниниги были предложены на выбор две дочери Бога гор, он выбрал младшую по имени Цветущая, а старшую, Высокую Скалу, — отослал отцу, поскольку он счел ее безобразной. Тогда отец разгневался и поведал о своем первоначальном замысле: если бы Ниниги выбрал себе в супруги Скалу, жизнь потомков его была бы вечной и прочной — подобно горам и камням. Но Ниниги ошибся, и потому жизнь его потомков, то есть всех людей, будет бурно-прекрасной, но недолговечной — как весеннее цветение, — разъяснил Накахара. Глаза парня увлажнились и он отвернулся от Чуи. Дазай грустил не из-за увядания цветов или скоротечности жизни. Сейчас его волновало лишь то, что это их последний день вместе. Он уйдет отсюда, потому что обещал… «Боже, одно слово Чуи, что ему тоже грустно, от того, что наши посиделки под сакурой могут закончиться и я вырву из памяти это мерзкое обещание. Я не могу так просто распрощаться с данным мной словом, но и с Чуей — не могу… Я как мог оттягивал этот день. Сегодняшняя дата — 9 апреля, когда лепестки сакуры увяли, лучше всего подходит для прощания. Я созерцал с Чуей цветение чуть больше двух недель, но они стоили целой жизни.» — вот истинные мысли, породившие сегодняшние чувства и слова Осаму, которые были скрыты от Чуи. — В такие моменты, созерцания лирического увядания красоты, я еще больше ненавижу эту жизнь. Почему все так счастливы, разве я один замечаю, как вокруг все погибает? Я готов никогда больше сюда не возвращаться, лишь бы не видеть эти цветы под ногами. Иногда мне кажется, что я специально отказываюсь от того, что мне дорого, только бы не страдать, — пытался предать самого себя в своем намерении уйти из мафии Дазай, размыто намекая, что больше сюда не придет. Порой хочется обмануть самого себя, специально проговорившись о своих планах, которые невозможно отменить, но так не хочется претворять в жизнь… Лишь бы кто понял и остановил. «Нет сил дышать. Все бессмысленно, а ты Чуя, считаешь меня чокнутым. Заказываешь шлюх, устраиваешь вечеринки, суешь мне в койку кого-попало. Мои слова о том, что меня волнует, тебя совсем не трогают, по-твоему это бред. Может быть… Но я так чувствую. Тебе ведь даже неприятны мои прикосновения…» — лихорадочно убеждал себя в правильности своих действий Дазай. Чуя не знал как поддержать окончательно разбитого Дазая, поэтому молчал и растерянно смотрел в сторону. Но тут он услышал привычный смех, немного странный по звучанию, но… — Аха, я шучу Чуенька, может поцелуешь меня, разочек на прощание? — Дазай смеялся, но выражение его глаз не соответствовало веселому тону, — Ты прекрасен как Цветущая. Думаю, если бы на месте того мужчины, выбравшего младшую дочку Бога был я, а на месте Цветущей — ты, то даже зная исход — выбрал бы тебя, Чуя. Дазай бросался из крайности в крайность, потому что осознал всю бессмысленность своих слов. Ему захотелось развеять тяжелую атмосферу. — Хватит, — резко оборвал Осаму Чуя, — это паясничество когда-нибудь кончится? Скажи чего ты добиваешься? Кто только что мне втирал про «увядание» и «желание сбежать от того, что нравится, лишь бы не страдать»? Это очередной фарс… Ты можешь быть серьезен хоть раз? — окончательно разозлился Накахара. — Но Чуенька, я как-никогда серьёзен. Ты прекраснее всех, — не мог остановиться Дазай. — Я похож на идиота, которому можно загонять всякую дичь и розовые сопли? Смотрится как-то дешево, не находишь?! — негодовал рыжеволосый парень, глаза которого поблескивали холодом бескрайних ледников Севера. — Время подошло к концу. Нам пора работать, постарайся для меня в последний раз… — не бросая попыток намекнуть о скором расставании, подчеркивая каждое слово, проговорил Дазай. — Вот вечно ты так! Ладно идем, а то Босс нас убьет, — пропустил мимо ушей тайный смысл слов Осаму Чуя.***
Глубокой ночью Дазай ушел. «Что если бы я написал тогда стихотворение?» — рассуждал Чуя, в очередной раз вздрагивая от слез. Но Чуя не смог, да и это всего лишь глупое предположение. «Разве бы Дазай остановился, уже решив что-то для себя?» — утешал себя Накахара. Мафиози боялся, что боль, сжигающая тихим пламенем, вдруг разгорится неистовым пожаром… И бросил свои неумелые попытки на поэтическом поприще. Как бы парень ни старался, все время выходило любовное… «Сейчас мне кажется, что весь наш диалог был похож на зарисовку к глупой комедии. Про то, как кто-то отчаянно зашифровывал информацию, оставляя ключи лежать на виду. А второй герой по собственной, преувеличенной в таком жанре глупости, их не заметил. Как же это сложно… » — сознание погрузилось в беспощадную программу самоистязания, ведь нельзя человека ранить больнее, чем он это сделает сам.Настоящее
Сегодня в кафе Накахаре привиделся тот самый взгляд глаз Дазая из прошлого… И теперь его грустный голос умолял написать хоть пару строк. Резкий стук в дверь прервал поток воспоминаний. Сердце бешено забилось. Вот оно то, чего так ждали они оба. Та самая «жажда чуда». Теперь-то они напишут! Обязательно напишут свои собственные, только им понятные, четыре строчки, а может и больше… Осознание этого придало Чуе сил и он почти вскочил с кровати, кидаясь в сторону прихожей. «Нельзя медлить. Это точно ОН. Я все понял и очень счастлив. Только бы успеть.» — бежал к двери словно ребенок Чуя Накахара, с горящими глазами, отбросив болезненные чувства во всем теле. Дверь распахнулась, едва не сбив штукатурку с угла, и безумно счастливый Чуя буквально подавился воздухом…