Кисточка мастера Шэня

«Только бы никто не нашел...» Сила жгла его изнутри, как раскаленная кочерга. Глаза не видели ничего от боли и яростного сияния. Что творилось с телом, он мог только догадываться. Дурак, проклятый дурак! Нельзя было спешить. Нельзя было не спешить. Он напрягся в отчаянной попытке вернуть на место себя самого. Бесполезная была попытка. Зачем было браться вообще, зачем подниматься на гору, зачем приниматься за жизнь заклинателя, если с огромным усилием проталкиваешься на каждый новый уровень? Все усилия смешны и бесполезны. Он бы смеялся, если бы мог. Если бы горло не сводило спазмом. Ничего, это даже хорошо. Никто не услышит, никто не найдет лорда Тихого Пика в таком стыдном состоянии. И так ведь смеются: искажение ци ему легче схватить, чем рыболову насморк! Он вцепился в траву, еле ощущая пальцы. Надо что-то делать. Или он тут тихо сдохнет посреди любимой бамбуковой рощи, или же… Или же он сдохнет громко, с выбросом духовной энергии. Прихватив с собой и рощу, и все, что в ней может находиться. Скорее второе. Урод несчастный, сумел наконец удержать в себе сил больше прежнего, а баланс не удержал, и все пошло вразнос. Надо восстановить равновесие. Выровнять дыхание, удержаться, спину прямо, прямо… ненависть к жалкому себе помогла выпрямиться и не шевелиться, но больше не помогала ни в чем. Плохая основа. Другой нет. — Учитель! Звонкий голосок Нин Инъин пробился даже сквозь оглушающий шум крови в ушах. У девочки природный талант. Два таланта: громко орать и попадать в смертельно опасные положения. Ведь сейчас она в поисках придет сюда и… Новая вспышка перекрыла зрение.Никогда раньше с ним такого не было — словно что-то пыталось его не то сжечь изнутри, не то отбелить светом, словно полотно после стирки. Только свет какой-то… убийственный. — Учитель, что с вами? Как быстро девочка прибежала. Что ж она так кричит-то? Вспышки следовали одна за другой, все сильнее и интенсивнее, словно внутри взорвался сигнальный фейерверк. Если все это и правда выплеснется наружу, можно ли уцелеть? О нем уже речи нет, но он тут больше не один… Шэнь Цинцю, когда-то просто Девятый, сумел сделать наконец вдох, и с этим вдохом захватил всю жгущую его энергию и откачнулся вглубь себя самого. Ядовитый, ранящий свет, переполнявший его изнутри, мигнул раз, другой, начал затухать, словно ему не хватало притока чего-то извне… и наконец сменился темнотой. Выдоха он уже не ощутил. Там, снаружи, его тело разжало пальцы, расслабилось и рухнуло в траву, в тень бамбуковой поросли. Нин Инъин подбежала к нему, схватила за край одежды, вскрикнула… Да, наверное, так там все и было. ____ Благословенная темнота. В жопу, благословенная, как же. Он давился ею, тонул в ней, рвался из нее прочь — вот только не было никакого «прочь». Как и «здесь». Не было вообще ничего. И его самого не было тоже. Только тишина и темнота. ____ Ну, насчет «его самого не было» — это он зря. Это он с перепугу. Это он погорячился. Смех и грех, подумать только — это ж он, наверное, умер там, посреди бамбуковой рощи, из-за искажения ци, из-за очередной своей придурочной попытки стать сильнее. Умер там, ожил тут. Никакого «тут» нет, и все же. Все же. Он пребывал в темноте, ощущая себя темным сгустком ничего, чуть более плотным, чем все остальное ничего. Постепенно он успокоился — заставил себя успокоиться. Здесь это давалось легче, чем там, где были земля, солнечный свет и его живое тело. Там было трудно успокоиться, можно было только держать лицо. Здесь у него не было лица, нечего держать и не перед кем. Может, оттого и было проще достичь точки равновесия. Времени тут тоже не было. Был он сам, цеплявшийся за неустойчивое свое равновесие, в страхе перед самим собой, перед новым приступом паники. В страхе? Да что вы. В ужасе. Сознание наконец поверило в окружающее ничего и ответило ворохом видений из прошлого, чтобы заполнить невыносимую пустоту. Пыль на длинной жаркой улице, десятки людей проходят мимо, день долгий-долгий, до вечера далеко, хочется пить, никто не подает, заплакать, что ли… Девочка несется впереди, девочка-невеста: «Догоняй, а то мы не успеем в лавку, и ту зеленую ленту купит Мэймэй!» Дом горит. Нет, это нельзя назвать «дом». А как? Скоро догорит, тогда можно никак не называть. «Ну что, ты идешь, парень, чего ты ждешь?» — «Иду, учитель. Уже ничего». Комната выглядит как кабинет ученого — а на самом деле принадлежит богатому торговцу. На столе посреди комнаты — письменный прибор, кисти, палка, плеть. Товары у него такие. Нет, не товары, он их не продает, это все бесплатно — но только для одного особенного мальчика... Он представил, что у него есть руки. Представил, что все это — просто картинки, картинки на бумажном свитке. Собрал их, скомкал, смял в бесформенный комок и затолкал поглубже обратно в себя. Пусть будут там. Пусть будут там всегда. Уж лучше темнота. _____ В сгустке темноты, которым он теперь был, пульсировало нечто. Медленнее, чем в жизни стучало сердце или легкие наполнялись дыханием. С чем его сравнить? При жизни он никогда такого ритма не слышал. И все же — что-то знакомое. _____ Он перепрыгнул из тени в тень — огни, холодные, ядовитые, вспыхивали то тут, то там, рисунка появления он понять не мог, и приходилось полагаться только на собственные инстинкты. Прыжок, еще, еще один. Он уже пережил так много, переживет и это. Не будем задумываться над смыслом слова «жизнь». Совсем не будем. Огней становилось все больше, вспышки чаще, и приходилось применять все свои умения, всю свою ловкость мастера горного пика, чтобы успеть, увернуться, проскочить в темный промежуток и снова спастись. Он танцевал с огнями — со смертью, успевая иногда прикрыть глаза рукавом от особенно близкой вспышки — не эти ли вспышки его тогда доконали? Погоди-ка… рукава? Новая опасность, шар холодного жгучего света возник прямо перед ним, некогда уклоняться — он дослал духовную энергию на край веера, взмахнул рукой, отбивая своим самым привычным оружием то, что на него нападало. Веер? Откуда у него… Удивляться было некогда — сопротивление словно привлекало все больше огней. Правила при встрече с превосходящими силами противника просты. Ускользай, спеши, уворачивайся, отбивайся — и отступай, отступай в темноту как можно скорее. Если есть еще куда отступать. Используй преимущества местности. Используй все трюки, что есть у тебя в запасе. Он всю жизнь сражался с превосходящими силами противника. Дело не новое. Ах да, страх не надо учитывать, не надо — просто не обращать на него внимания. Он взмахнул веером, словно зачерпывая темноту, плеснул ее на огни — получилось. Закрепляя успех, взмахнул еще и еще. Теперь танец превратился в нечто совсем другое — в охоту. Сколько бы ни было огней, но если поднять действительно большую волну… Наконец он остался один, в темноте — если бы у него было сердце, оно бы сейчас бешено колотилось. А так — только мерно, медленно пульсировала сердцевина, средоточие силы. Где-то там внутри, в сгустке темноты, который теперь его тело, и одежда, и веер, и ленты в волосах — где-то там, глубоко, пульсировало золотое сияние. Теперь ему казалось, что эта пульсация отдается эхом не только внутри его нового тела, но и по всему этому темному пространству. В котором ему негде укрыться. Но от кого укрываться? Здесь же никого нет, правда? _____ Оно всегда было здесь. Неподвижное, немое, незрячее. С подобием чутья, с подобием мыслей. Когда-то оно двигалось — искало нечто, проверяло границы доступного. Нечего искать, и границ никаких нет. И его самого почти нет. Потом что-то появилось. Чутье вело его сквозь плотные волны темноты, сквозь встречное движение — откуда оно, никогда раньше здесь не было движения. Даже тогда, когда оно скользило в поисках — даже тогда все вокруг оставалось неподвижным. Что-то создавало движение, и это было интересно. У волн был источник. У волн был источник, и от источника исходило совершенно новое ощущение. Существо в темноте потянулось, чтобы ощупать, поглотить, вобрать в себя это новое в попытке познать… ____ Вот только драконов ему тут не хватало! Удары веером помогали, но ненадолго. Дракон был настойчив, преследуя его неспешно, неотвратимо. Он назвал это существо драконом, хотя сам не видел его — мог только представлять. Но почему-то этот образ казался ему правильным: длинное чешуйчатое тело, острый хребет, гривка из кожистых полос — ему казалось, что кончики у гривки должны быть острые, как лезвия, и он берегся, держался подальше и не забывал использовать веер как щит и оружие — духовная энергия расходовалась, он уставал, бегство не заканчивалось, погоня не прекращалась. Укрытие. Можно ли здесь найти укрытие? Или они вечно будут так кружить, пока он не сотрется о темноту или дракон его не догонит? Страх и ярость, а иногда раздражение помогали ускориться, но тоже словно стирались о безвидное окружение. Иногда он удивлялся, почему не прекращает бежать — можно просто остановиться и покончить с этим нелепым существованием. А разве хоть когда-нибудь его существование было менее нелепым? Жизнь раба, жизнь разбойника, жизнь неудачливого ученика, который начал учиться поздно и чуть вовсе не утратил способности? Он задержался бы, чтобы показать в сторону дракона непристойный жест, но не смел останавливаться. И не был уверен, что дракон не учится в этой погоне, как правильно преследовать заклинателя. Оказалось, дракон действительно учился. Теперь погоня превратилась в опасную игру с засадами и внезапными появлениями, и однажды беглец лишился части рукава — дракон без усилия поглотил то, что зацепил зубами, — и пришлось отбиваться и снова бежать. Бежать… Все это не было поводом сдаваться. Если бы только не новая полоса огней! Дракона они не беспокоили — он просто поглощал их, если они попадались на его пути, а вот беглецу этот холодный свет, который на самом деле ничего не освещал, мешал гораздо сильнее и тоже был опасен. В отчаянии от невозможности остановиться, отдохнуть, подумать он начал делать ошибки. Промахиваться, подпускать дракона слишком близко. Теперь он иногда видел его на фоне белых огней — такого, какого представлял с самого начала. Острые когти, острые режущие кончики гривы, зубы как шилья. Ажурный гребень на хребте тянулся до самого хвоста и тоже был, наверное, острым. Красивое существо. Смертельно красивое. Если бы еще было время его рассматривать. Бороться с огнями можно было, заливая их чернотой. Волны, которые он при этом поднимал, привлекали дракона. А потом на место погасших огней приплывали новые. Что за дерьмо, думал он, переходя на язык своего детства по мере того, как уставал. Двигаться, как подобает мастеру, он еще мог — легко, ровно, быстро; но он устанет, устанет до такой степени, что отчаяние одолеет его и он побежит, не разбирая дороги, пока не наткнется на смертельную вспышку или не попадется на зуб дракону. Знание этого только приближало отчаяние. _____ Они догнали его почти одновременно. Огни не оставили ему места, не оставили темноты, в которой он мог бы скрыться, и дракон вился вокруг, приближаясь к нему по спирали, загоняя добычу. Он ударил веером — плеснули остатки чернильного ничего, погас всего один огонек, можно отступить всего на один шаг. И тут паника накрыла его наконец. Он дернулся, избегая ожогов от вспышек, рванулся дальше, прочь, должно быть, ударил чистой волной духовной силы, сколь мало ни оставалось ее в запасе, сколь много ни было потрачено за время погони без отдыха и медитации — из темноты словно вырвался кусок, и он выпал на белую изнанку. Если бы он мог здесь дышать, он задыхался бы на бегу, а так — частил пульс золотого ядра, и летели шлейфом за ним образы из воспоминаний, все, что он долго сдерживал в себе, чего не хотел видеть больше никогда. Потому что то, что он хотел увидеть хотя бы еще раз, было так близко к сердцевине, как возможно. Это он упустит в последнюю очередь, если упустит вообще. Огни не последовали за ним на изнанку темноты. А вот дракон — да. Его, кажется, привлекали тени образов, тени воспоминаний — он вился вокруг них кольцами, тыкался носом, как бродячая собака, будто пытался выяснить — съедобно? Несъедобно? Беглец не мог ждать, что там решит преследователь, боялся потерять свое небольшое преимущество. Совсем небольшое, потому что спрятаться больше негде, он тут как пятно туши на чистом листе бумаги… Не рассуждая, не останавливаясь, он взмахнул рукой, будто она у него вся в туши, будто она состоит из туши — и между ним и драконом пролегла черная полоса. Еще одна, еще жест — еще черточка, и вот толстый старый стебель бамбука вырос между зверем и его добычей. Беглец оторвал кусок рукава — он легко отделился — смял его в ладонях, вылепил длинный тонкий предмет — кистью рисовать привычнее, быстрее и точнее. Тоже своего рода оружие. Теперь между ним и драконом стремительно вырастала бамбуковая роща, вроде той, что окружала его дом на Тихом Пике. Такая же роща. Та же самая. Тут он всегда чувствовал себя на своем месте. Дома. Кстати, дом. Он рисовал быстрее, чем дракон приближался: существо было озадачено новыми препятствиями. Кажется. И потому у беглеца хватило времени набросать вдалеке, в просвете между бамбуковыми побегами, черным на белом и стены дома, и крышу, и, главное, дверь. А потом опрометью броситься туда — дверь открылась, как он и надеялся выше всех надежд, — и укрыться в единственном убежище, в единственном безопасном месте, которое у него когда-либо было. ______ Оставшись без добычи, он выдохнул горько и шумно. Бамбуковая роща и хижина с накрепко закрытой дверью отрезала его от живого, золотого, пульсирующего. Такого жаркого и манящего, полного жизни… Золотое и жаркое погасло, скрывшись за чернильно-черным силуэтом двери, белые границы которой рассекали пространство на «там» и «здесь». Но дверь не могла скрыть всего. Жар все также пульсировал внутри, точно золотое яблоко покачивалось среди непроглядной тьмы. Покачивалось на волнах силы, яблоко и было источником, к которому его так тянуло… Но осталось недоступным. Дракон с горестным вздохом свился в огромное кольцо, с досады едва не прикусив собственный хвост. Волны неизвестного, жаркая сила были так близко — и так далеко, а жажда, неистово разгорающаяся в самой сердцевине, требовала выхода, выплеска, желала вспыхнуть ярко, на миг осветив все кругом, подпитываясь золотом этих волн. Светлое сияние коснулось его, подманивая к себе. Сияние того же рода. Того же жара и силы — но находящееся далеко, далеко от бамбуковой рощи. Напротив нее. По другую сторону. Завороженный сиянием, он потянулся к нему, следуя, как за путеводной нитью, за мягким мерцанием. Вместо золота — словно бы серебро. Вместо кипящего жаром жизни яблока — тихая луна, роняющая свет на гладь безмятежного озера. Чья-то рука с кистью, похожей на ту, что чертила бамбук и дверь. Сияние вело туда, к тишине, покою и мягкой силе. Ппроскользнув следом за ней туда, где сияние смягчало темноту, он потянулся вперед, не замечая, как рассыпается в пепел трава там, где касался ее чернильный ус. ______ — Те сны, которых нет, гораздо опаснее настоящих. Ло Бинхэ вздернул подбородок, закусывая губу. — Как же так? Выходит, учитель… — Учитель видит сны, которых нет. — Как такое может быть? Старый Мэнмо покачал головой. — Ло Бинхэ, тебе известно, что есть множество миров, кроме мира людей и мира демонов? — Да, мне доводилось слышать об этом. — Иногда сны тех, кто находится далеко за пределами досягаемости, вливаются в пространство сновидений, подобно ручьям, что подпитывают реку. Однако вообрази себе отравленный ручей? Таковы эти сны. Находясь внутри такого кошмара, даже бессмертный заклинатель оказывается в опасности. — Почему я не могу пойти туда вместе с ним? — спросил Ло Бинхэ. — Почему я не могу прорваться туда? В его голосе ярость и тревога смешались поровну. Мэнмо ответил: — В эти сны бессилен пройти даже я. — Но почему тогда учитель?.. Шэнь Цинцю не в первый раз видел эти сны. Ужасающие кошмары, похожие на чернильные пятна, преследовали его, растворяя реальность. Устав от попыток сбежать от погони, Шэнь Цинцю рухнул на спину посреди нигде и стал ожидать, пока чернильная волна не накроет его с головой. Он ощущал себя рисовой бумагой, над которой нерадивый ученик впервые занес кисть, набрав слишком много туши. Неловкие, размашистые движения руки сродни непредсказуемой траектории черного ничто, стремящегося затопить все вокруг себя, подобно вышедшей из берегов ядовитой реке. Отдышавшись, Шэнь Цинцю снова попробовал воззвать к Системе. Здесь, в мире бесформенных жутких кошмаров, он был бессилен как заклинатель, не ощущая в теле течения ци, не в состоянии сделать хоть что-нибудь. Защита и нападение равно стали недостижимыми. Система молчала. То ли ушла на очередной апдейт, то ли в этом чернильном мире он был лишен даже такой жалкой связи с реальностью. Шэнь Цинцю вскинул руки к вискам, с силой сжимая их, уговаривая себя проснуться. Просыпаться пока получалось — но только после того, как здесь, в этом мире, вязкое ничто проникало в его нутро через все семь цицяо, отнимая воздух и разъедая внутренности. Умирая, он захлебывался собственной кровью, и просыпался от нее же. Ло Бинхэ неотступно находился рядом, и тревога в его глазах росла с каждым пробуждением. — Учитель, вы спали двое суток… — Учитель, я три дня не мог до вас дозваться… — Учитель, я звал вас пять ночей! Все больше времени требовалось, чтобы ускользнуть из жуткого мира чужих снов, о которых Бинхэ говорил, что не может пройти туда за учителем. Говорил — и разносил половину комнаты, вне себя от собственной беспомощности. «Эй, Система, надеюсь, ты не собираешься отнять у него сотню-другую баллов крутости за то, что он не может поспать со мной еще и там?» [Информация обновляется. Включена чистка реестров. Включен антивирус. Обратитесь позже. Информация обновляется...] В общем, Система гоняла себя по кругу и не собиралась давать Шэнь Цинцю сколь-либо ясный ответ. И Ло Бинхэ его тоже дать не мог. Каким бы крутым главным героем он ни был, но последовать за объектом своей любви в сон и спасти неизвестно от чего он оказался неспособен, что предсказуемо приводило в его ярость. — И Мэнмо не может! — признался он в какой-то момент. — Учитель, вам все хуже! Хуже — не то слово, после пары таких пробуждений Шэнь Цинцю не вставал с кровати, а скатывался на пол, скрученный приступом тошноты. Бинхэ мгновенно просыпался — чтобы по новому кругу начать беспокоиться. Лю Цингэ и Му Цинфан только качали головой, не понимая, что происходит с Шэнь Цинцю. Все, чего он от них добился, — это пара горьких пилюль и наставление разобраться с кошмарами. «Спасибо, заботливые мои, как я жил без ваших советов, — ворчливо думал он. — Эй, Система, ты не хочешь уже обновиться, или что ты там делаешь?» [Работает антивирус. Пожалуйста, запросите отчет позже] Шэнь Цинцю крепко задумался. А может ли быть так, что его выкидывает в странное сонное межмирье из-за чистки реестра? Система при каждом обновлении выдавала ошибки похуже Виндоуса, так, может быть, стоит всего лишь подождать? “Хотя, если так пойдет дальше, то Система угробит меня раньше срока!” Было и еще одно — то, чем Шэнь Цинцю отчего-то не желал делиться ни с кем из окружающих. Там, в чернильном сне, он отчетливо ощущал себя не собой. Это было его тело и его лицо, но это был кто-то чужой, кто прорывался через океан тьмы в попытке спастись, в надежде достичь чего-то неведомого самому. От мыслей об этом ужасно болела голова. И постоянно лез в голову один из разговоров с Юэ Цинъюанем, произошедший на одном из бесчисленных заклинательских советов. Разговор короткий, впроброс, и оттого запавший в сердце острой занозой, которую никак не получалось вытянуть. Шэнь Цинцю не помнил подробностей — помнил лишь, что сильно на кого-то разозлился, а после пыхтел, прячась за веером, злясь на весь мир и бессердечную Систему разом. — Тебе не удается притворяться. Тогда, когда ты пытаешься, я хочу сказать, — ни с того ни с сего уронил Юэ, до того момента наблюдавший. — О чем ты, шисюн? — удивился тогда Шэнь, выглянув из-за веера. Тогда ему бросилось в глаза, что у Юэ отстраненный и печальный взгляд. — Я не знаю, как и когда это случилось, — медленно роняя слова, проговорил Юэ Цинъюань, не отводя глаз. — Может быть даже не хочу знать. Но предупредить должен: выдавая себя за него, ты рискуешь все больше. Ты зашел так далеко только потому, что оставался собой. — Я тебя не понимаю, шисюн! — натянул на лицо улыбку Шэнь Цинцю, судорожно взывая к Системе: как так вышло, что его раскрыли? Разве он недостаточно хорошо отыгрывал свою роль? Юэ Цинъюань ответил ему совсем уже непонятным взглядом и, молча отвернувшись, ушел. Счел, видимо, свой долг исполненным! Мавр сделал свое дело, а? Что началось-то, негодовал Шэнь Цинцю. В тот день, но несколькими часами позже, он краем глаза заметил ссадины на костяшках пальцев Юэ Цинъюаня — как будто глава ордена просто так, без всякой духовной силы, избил какую-нибудь ни в чем не виноватую стенку. Шэнь Цинцю поставил в памяти зарубку расспросить его как следует, но время шло, и вернуться к этому разговору он побоялся. В его жизни все хорошо. Ведь хорошо же, правда? Так легко забыть, что он с самого начала занял чужое место. В конце концов, он справился. Хорошо проделал работу. Можно наслаждаться жизнью. А теперь вот всплыло — навязчиво, настойчиво, билось куда-то в левый висок, вместе с мыслью, что там, в липком смертельном бесформии продирается через черноту человек с лицом и телом Шэнь Цинцю, с его страхом, отчаянием, безнадежным упрямством. Оригинальный Шэнь Цинцю!