glory and gore

Тизкар не мог защитить людей от них самих. Не сейчас. Потому когда его привели в странные хижины из камня, в недоступное свету место, он только вертел головой, тщетно пытаясь понять, что представляет из себя мир. Он всегда схватывал быстро, но теперь и вовсе запоминал абсолютно всё, каждое рваное рычащее слово, каждый увиденный предмет. Винтовки. Замки. Стул. Наручники. Слово пытка они оставили напоследок, и довольно скоро поняли тщетность усилий. К сожалению, боль Тизкар ощущал по-прежнему, хотя и исчезала она мгновенно и без последствий. И всё же один из пленителей отчего-то решил, что ему нужна забота. Так удивительно было видеть того, кто считал, что с пленником, якобы убившим (он сам выстрелил, он убил себя сам!) их человека, всё ещё надо обращаться по-людски.

***

Впервые Курбан пришёл стеречь его глубокой ночью, когда пустыня ожила, а деревня заснула — так продолжалось и впредь. Тизкар не мог понять, как кому-то из них пришло в голову заботиться о пленнике. Из всего, что он знал и видел, следовало скорее желание поглумиться, но тем не менее, Курбан приносил ему молоко и мясо, и это было благословением в своём роде. Тизкар выжил бы без еды и воды теперь, но он скучал по вкусу. Он ждал так долго, и пусть блаженная дрёма позволила ему почти не заметить многовекового сна, теперь в нём бурлили страсть и ярость, не находящие выхода. Это делало пребывание в клетке очень скучным. Кроме того, время уходило, и Тизкар кожей ощущал его ход. Где-то там брат ждал его, а он прозябал в клетке. Темнота и камень — этого он уже получил с избытком. Каши и всё, что делалось из растений, в руках его обращалось в гниль и мусор. Он брал чашу с крупой, а возвращал грязь, и только Курбан не просто заметил это, но и не остался равнодушным. Он один. Когда был его черёд караулить пленника, Курбан не пытался подсунуть Тизкару бобы и стебли, он приносил лишь мясо, и даже сырым оно было бы пригоднее в пищу теперь, чем растения. Курбан сидел с ним по ночам, при нём молился и читал свои святые книги, и долго даже не пытался заговорить, а Тизкар не помогал: бросался на решётку от скуки, изображая зверя, каким его и считали эти нелюди, скалился и тянулся крепкими ногтями. Но Курбана это не пугало — похоже было, что скорее завораживало. Тизкар перестал спать. Слишком сложно было уснуть, пока любопытный взгляд следил за ним, сытым и усталым. Тизкар зевал и тянулся, как дикий зверь, и выгибался у решёток, зло клацая зубами на своего пленителя. Так просто было изображать неразумное порождение тени, и так сложно было увидеть иную сторону. Ту, с которой глядели звери, когда приручал их Даннум. Курбан терпеливо возвращался с миской, полной мяса, с чашей, полной молока. Без нужды есть Тизкар всё же жадно бросался на еду, не произнося ни слова в ответ, пока его страж не заговорил сам. — Кто ты? — спросил он на этом чужом, слишком гортанном, слишком диком языке. Тизкар слышал от него и другой язык — немелодичный и явно неродной ему, но его понимал ещё хуже, хотя и запоминал каждое слово. Это было легко и получалось теперь само собой — ещё один подарок Элохима, надо думать. Ему была предначертана долгая жизнь, и память была важна в ней, как никогда. Тизкар задумчиво прожевал и проглотил кусок. Облизнулся очевидно плотоядно и припомнил книги в руках стража. Элохим отдал ему букву имени Своего, которое есть ответ на все вопросы, и это имя было слишком громким, чтобы люди забыли его даже спустя всё это время. Если Тизкару что-то и было нужно, так это понять, где теперь Элохим, и как он прикажет ему искать брата. — Принеси свои книги, — без особой надежды сказал Тизкар, поедая ещё один кусок, запил его молоком. В пище от одних только зверей было что-то святое. Запоздало он понял: Курбан весь дрожит натянутой тетивой, готовый лопнуть или сорваться по сигналу. Последнее Тизкару было на руку. — Живо, — добавил он так чисто и ясно, будто всегда говорил на странном этом языке. Команда, которую он слышал так часто здесь. Курбана как ветром сдуло. Он вернулся с книгой в обложке телячьей кожи, и Тизкар просунул ладони сквозь прутья, коснулся корешка, даже потянулся было к страницам… остановился вовремя. Курбан долго ждал под его мрачным взглядом, глупец — или единственный разумный здесь? — Читай вслух, — досадливо попросил Тизкар. Курбан сел совсем близко и послушно перевернул страницу. Не все слова Тизкару были знакомы, но не зря Тизкар слушал и запоминал всё. Представления этих людей о Нём… были странными. Всё было странным здесь, и особенно — желание Курбана быть полезным ему. Кажется, эта книга, Коран, требовала от него ровным счётом противоположного. Пять ночей Курбан читал, почти не прерываясь, пока голос его, хриплый и севший, не ломался совсем. Тизкар думал об его странной услужливости в итоге едва ли не больше, чем о Его путях, посмеиваясь в темноте. — Курбан? — позвал он на шестую ночь, не поворачиваясь лицом, лёжа на гниющем хлопке в углу. — Да, господин, — немедленно отозвался его смиренный страж. Тизкар сел — как и лежал до этого, спиной к решётке. — Почему ты мне помогаешь? Всё внутри бунтовало, как если бы он был юнцом. Но он и был ведь. В масштабах вечности. Курбан молчал очень долго. Наконец он робко закашлялся. Тизкар бросил быстрый взгляд через плечо: поощрение, не угроза. — Я верю, — голос Курбана всё ещё был хриплым после чтений, таким сухим, будто он давно не спал, не ел. Не жил. Тизкар повернулся к нему всем телом. — Продолжай. Они все умели верить однажды. Мало кто умел верить до конца. — Я верю, — просипел Курбан. Тизкар покачал головой. Этого было мало, так мало, и Курбан понимал это. Он продолжил после паузы: — Что ещё нужно тебе — я всё сделаю. — У тебя есть дети? — поинтересовался Тизкар, вспоминая книгу. — Курбан побледнел и кивнул. — Хорошо. Приведи первенца ко мне на рассвете. И пролей его кровь. Больше Тизкар ничего не говорил, отвернулся, проваливаясь в дрёму. Его разбудил топот трёх пар ног — шаги Курбана и двоих детей. Он поднялся слишком быстро, попросту заинтересованный происходящим. Девочке было не больше двенадцати, мальчику — пожалуй что пять. Курбан сжимал нож, но Тизкар не видел этого, только чуял металлический запах в воздухе. — Ты не сказал, первенца-мальчика или… Тизкар горько рассмеялся. Глупые люди не менялись. Элохиму никогда не нужны были жертвы, не нужна была кровь, а они всё переврали, исказили, вывернули. И их с братом историю — тоже, тоже. Курбан готов был отдать жизнь одного своего ребёнка на глазах у другого. Тизкару было плевать, как далеко это зайдёт. Он молча смотрел, как Курбан мечется между старшей дочерью и первым сыном. На его лице застыла мука, но он так и не подумал о том, что может попросту отказаться. Курбан встал за спиной ничего не подозревающей дочери, с любопытством глядящей на каменные ступни Тизкара, и почти успел достать клинок, когда тот гортанно вскрикнул. Без слов, просто чтобы остановить. Тизкар легко поднялся и подошёл к решётке, присел на колени, протянул девочке ладонь. — Как тебя зовут, дитя? — Имаг, — она вложила крошечные пальчики в его руку без страха и опаски. Курбан всё ещё держал ладонь за спиной. Тизкар глухо выругался на родном языке. — Ты серьёзно думаешь, что я позволю тебе это? Курбан опустил взгляд. Тизкар прошептал благословение, просовывая узкие кисти между прутьев, подзывая Имаг и её брата. Тизкар обнял их, как получилось, а потом зло посмотрел на Курбана. — Бога ради, уложи своих детей спать. До самого его возвращения Тизкар не сомкнул глаз. Даже готовность к жертве не убедила его в том, что Курбан может быть его союзником. Никого, кроме Даннума, у него не было, никого, кроме Даннума, у него не будет.