glory and gore

Тизкар просто плыл в темноте. Время от времени ему казалось, что он слышит далёкий грохот, раскатистый, будто гроза бушевала над самой его головой; или голоса, глухие, словно сквозь толщу воды; несмолкающий тонкий писк и шорох кожистых крыльев. Пожалуй, всё это ему и правда лишь казалось — как и то, что он видит брата и отца (не отца, Его, Всевышнего; того, у кого тысяча имён; Слово воплощённое). Лоб горел, заклеймлённый, но Тизкар не мог поднять рук и коснуться больной головы, его будто спеленали камнем, и, возможно (только возможно), так оно и было. Бесконечная, вязкая пытка, покуда однажды волны темноты не вынесли его на берег рассудка. Пробуждение было во сто крат больнее сна: кости ломило, камень впивался в спину, плечи, бёдра. Желая скорее подняться, отстраниться, Тизкар распахнул веки, и их тотчас обожгло: они были сухи, как бумага, царапали глаза, которые немедленно присыпало пылью и щепками, каменной трухой. Тизкар весь был укрыт ей, будто пологом; одежда истлела — но её было совсем не жаль, он помнил, что та оставалась насквозь пропитанной его собственной кровью и кровью брата — и едва ли не волокнами ссыпалась от первого движения. Холод кусал кожу. Воздух казался чужеродным в сжатых лёгких, пустовавших десять тысяч лет. Он и был чужеродным. Тизкар подозревал, что раз так долго ему не нужны были вода, пища и воздух, он и теперь мог бы просто не дышать, но вдыхать, расправляя лёгкие, казалось важным. Приобщало его к давно чужому миру живых. Он не был человеком и прежде. Даннум тоже нет — и эта инаковость не была Его посмертным подарком, ни в коем случае. Элохим ещё детьми-сиротами забрал их у племён. Оставшись без родителей так рано, они всё равно не умерли бы, родные племена смогли бы их вырастить, но Элохиму они были нужнее. Друг другу тоже, пожалуй. Он одарил их однажды в детстве — ловкостью, силой, живучестью и чутьём, и магией (только Тизкара), и непревзойдённым талантом к сражениям (лишь Даннума). Но главным подарком стали они сами, и с тех пор их всегда было двое: ярость и ум. Пастух и землепашец. Даннум пас скот, а Тизкар помогал зерну пускать корни и поднимать тонкие шеи над глиной. Даже самые пустые земли цвели и давали хлеб и молоко, когда они приходили. Элохим одарил их снова — во второй раз — и, кажется, теперь оставил. Всё же — не в процветании была их задача. Им не дано было сотворить божественный сад на земле, но они заботились о том, чтобы земля не стала местом пытки рода человеческого, наказанием для народов. Мир всегда был тёмным, полным ужасов и опасностей для Его детей, и Тизкар с Даннумом ходили в этой темноте, освещая её, отгоняя демонов, чудовищ, желающих забрать человеческие души точно так же, как когда-то они забрали души их родителей. Неудивительно, что двоих единственных, кто мог совладать с темнотой, самих сочли демонами. Неудивительно, но всё же Тизкар не мог принять этого, не мог этого простить. Он знал, что у него есть задача, есть цель, есть обязанность: найти брата, которого и десять по десять веков назад он не сумел бы найти против его воли. Отыскать Даннума, того, кто знал зверьё лучше всех на свете, кто мог кричать сойкой и выследить самую юркую степную лису, разделить с ней мышкование и оседлать дикого оленя. А у Тизкара даже следов и зацепок не было. Он хотел бы спросить Элохима теперь, сгрести в кулаке одежды на его груди и дёрнуть вниз, поднимаясь на цыпочки: «Разве я сторож брату моему?», но и сам знал ответ. Да. Да, он сдерживал неуёмную силу Даннума, направлял его, и именно потому нельзя было ему просыпаться первым. Потому Тизкар должен был отыскать его как можно скорее, прежде, чем Даннум проснётся, и некому будет воззвать к его рассудку. Вот только где искать брата, Тизкар не знал и не мог знать, лишь надеялся, что это будет проще, чем обойти каждую пещеру, заглянуть под каждый камень на земле. Он знал, что земли их простираются далеко к морям, и за морями тоже лежат земли, и что там есть свои хранители, поцелованные Элохимом, Им благословлённые — не знал наверняка, но догадывался. Ему и брату не было нужды искать других, пока они оставались вдвоём. Теперь, впрочем, пришло время для всего: для поисков, для бегства. Тизкар знал, что переплывёт все моря и заглянет в каждую подводную пещеру, если придётся. У него не оставалось выбора. Тизкар медленно, бесконечно медленно поднялся на ноги, упиваясь облегчением. Кровь бежала по телу неохотно, руки и ноги, которые, он помнил, будто это случилось только что — для тебя это и было только что — цвели на его теле камнем, доселе невиданным, в темноте были неразличимы и ощущались теперь совершенно не чуждыми. Такими же, какими были его собственные. Тёплыми, крепкими, отзывающимися на каждую мысль. Своими. Тизкар сжал кулаки, потом резко раскинул пальцы, складывая фигуры, вспоминая колдовство. Попытался создать свет. И ничего не вышло. Он даже не почувствовал магии: ни покалывания в ладонях, ни привычного тока силы в горле. Тизкар попытался снова, и ещё раз; отчаянный перебор: свет, огонь, ветер, вода, сон, хоть и некого было усыплять, боль, хоть и некого было покорять. Он пытался снова и снова, но был выхолощен и пуст, просто не хотел в это верить. Тизкар знал, что так Элохим наказал не его, а людей, как знал и то, что ему без колдовства хватит сил выжить и найти брата. В конце концов, у него есть буква имени Его. Если спустя столько веков в мире не осталось места ворожбе, кто Тизкар был таков, чтобы спорить? Так. Птица божья. Он стряхнул пыль и грязь с волос — те совсем не отросли, так и доставали лишь до плеч. Он отряхивался, как животное, чувствуя неожиданный восторг. Не так важно, что у него не осталось колдовства, что мир за пределами пещеры ничего о нём не знал, важно было лишь одно. Время пришло. Он пришёл. Тизкар по звукам и тонким токам воздуха понял, почуял, куда идти, и вскоре, попетляв немного в ходах пещеры, вышел наружу. Солнце ослепило его, но это была приятная слепота, белый свет, алые пятна. Первые краски. Он стоял, закрыв глаза, чувствуя кожей горячий ветер. Рот наполнился слюной, когда он почувствовал запах сухой травы и пыли, осени — он точно это знал. Когда Тизкар смог открыть глаза, то увидел, что травы вокруг было не так уж много, но и она казалась благословением. Его вотчиной, его домом, где бы он ни был. Вот только… редкие кустики, усыпанные мелкими жёлтыми цветами, конечно, напоминали отдалённо привычные ему заросли, но при нём эти места были плодородны, теперь же сохли, угасали. Тизкар вздохнул и подошёл к ближайшему кусту, слишком поздно понимая, в чём причина засухи, кругами расходящейся от места его — не отдыха. Погребения. Едва он коснулся грязно-зелёной, пропылённой ветки, и мелкие листья пожухли, сворачиваясь и бурея. Цветы осыпались, лепестки обратились в гниль, опали на песок каплями запекшейся крови. Растение погибло меньше, чем за минуту — лишь от того, что Тизкар его коснулся. Он знал Элохима. Он знал, насколько жестокими могут быть его дары, его проклятия, и понимал, что у Него, вероятно, не было иного выхода, и всё же... Тизкар не выдержал и закричал. Он принял то, что Элохим не защитил их от жестоких и глупых людей; что всемогущее существо отправило их в долгий, кажущийся бесконечным сон; что Он разнёс их, у которых никого более не было в этой жизни, неизвестно, как далеко; и без магии Тизкар мог бы прожить; но Элохим забрал самое важное, самое дорогое. Его поля. Теперь Тизкар мог бы созидать лишь поля погребальных урн. Тизкар кричал и выл, не в силах вымолвить даже слова проклятия, слова мольбы. Крик этот был больше звериным, чем человеческим, и в него он вкладывал всё: и десять тысяч лет темноты и одиночества, и потерю брата, и боль предательства. Только мысль о Даннуме и держала его от того, чтобы ссадить руки о жёсткую землю под ногами. И ещё слабое смутное подозрение, что он всё равно не смог бы. Ничего удивительного, что его крик оказался услышан: в этих землях звук всегда гулял, словно ветер, а теперь вокруг не было и деревьев, прячущих и оберегающих, и у Тизкара не получалось не думать о том, что он мог быть в этом повинен непосредственно. Глупости, конечно, он ведь не касался поверхности, но как знать, может, за сотню веков сама земля впитала его немощь. Тизкар затих, не поднимая взгляда на людей, подошедших к нему, смотря лишь на свои незнакомые, непривычные, каменные в синеву ладони и сухую ветку в них. Он сам не заметил, как отломил её. И он точно не соскучился по человеческому роду. Тизкар знал, что не должен ненавидеть тех, кого был призван защищать, но поделать с собой ничего не мог. Они не стоили и мизинца Даннума, а забрали его целиком. Язык, на котором с ним заговорили, тоже был незнаком, и одежды на мужах оказались странные, пятнистые, как шкуры овец Даннума. Плотные, укрывающие почти всё тело — не кожа и не шерсть, не мех и не волокно. Металл в их руках вовсе не был острым, хотя язык металла оставался неизменным и сулил опасность, которую он по запаху узнавал, сколь бы странным и горьким этот запах ни был. В их руках была смерть. А в его — лишь сухая ветка. Запоздало он подумал, что сидит на коленях, обнажённый, и вид его их скорее пугает, чем удивляет, и рассмеялся этой мысли — громко, заливисто. Будто птица всклекотала, не сумев встать на крыло и падая камнем на прямо на выжженные поля. Незнакомый язык зазвучал злее, железо ткнулось в спину, потом в щёку — резким ударом. Тот, кто бил его, дёрнулся, испуганно хватаясь за собственное лицо. Тизкар улыбнулся и засмеялся громче, и почти не жалел, даже когда боль прошила грудь, а человек перед ним упал наземь с дырой в груди. Песок жадно впитывал кровь, точно так же, как тысячи лет назад. Смех очень быстро перешёл в сухие рыдания. Мир изменился неумолимо. А вот люди не изменились совсем.