Spiel Mit Mir

Wir teilen Zimmer und das Bett — Шнайдер, лежи блять спокойно. Я пытаюсь спать. У Тилля болит колено. Тупая боль пульсирует в суставе и плещется в нем затхлой водой, тягучим мазутом, от которого не отмыться. Было бы просто отлично выпить снотворного и отрубиться, но, во-первых, он и так слишком пристрастился к искусственному сну в последнее время, а во-вторых — все равно баночка пуста и валяется на дне сумки бесполезным, мешающим мусором. Каждый раз, копаясь в вещах, Тилль думает, что нужно выбросить эту херню, каждый раз он об этом забывает, или поблизости нет урны, или он решает, что выбросит позже, а после банка снова мозолит глаза и бесит до зубовного скрежета. И Шнайдер тоже бесит. Слишком взбудораженный и неугомонный, он возится за спиной, каждые несколько минут то задевая Тилля локтем, то ногой, то заставляя матрас прогибаться чересчур сильно, и Тилль рискует скатиться со своей половины прямо к горячему и костлявому телу. Шнайдера можно использовать вместо печки, но Тиллю хочется просто столкнуть неугомонное создание с кровати и спокойно отдохнуть. — А я пытаюсь лежать спокойно. Напоминаю, это ты меня утащил с вечеринки против моей воли. Я недогулял. Язык у Шнайдера заплетается, но в голосе слышится твердое намерение вытолкнуть как можно более правильные и четкие звуки, и Тилль невольно хмыкает себе под нос. Их барабанщик — сущий кошмар, когда напьется. Невыносимый, шумный и упертый до заоблачных показателей. Пытаться повлиять на него в таком состоянии или проконтролировать — себе дороже, но Тилль умеет быть убедительным. Конечно, есть нечто пугающее в том, что рослый и длиннорукий Кристоф толкает в плечо не сдерживая сил, нарываясь на хорошую драку, бесится и надменно фыркает, но если изловчиться… — А мне похуй. Нам вставать уже через четыре часа, так что изволь завалить ебало и дать поспать. — Пошел нахуй. Тилль вздыхает и давит в себе желание развернуться, заломать это пьяное рыло и хорошенько придушить, чтобы не мешал. Шнайдер за спиной опять возится, но хотя бы больше не толкается, и у Тилля почти получается… Измученный организм отключается будто нехотя, и нужно уговаривать мозг перестать работать. Тяжелые веки будто пришиты друг к другу, и поднять их — почти больно, но все равно иррационально хочется делать это каждые пару минут — каждый раз, как сзади слышится очередной шумный выдох. А затем до слуха сквозь пелену дремы долетает характерный влажный и хлюпающий звук, и Тилль неверяще приподнимается на руке, поворачиваясь к Шнайдеру. — Да ты совсем охуел, что ли? Шокированный, он переводит взгляд с томно прикрытых, пьяных глаз, через участок живота, виднеющийся под задравшейся футболкой, прямо к аккуратному, возбужденному члену, который Шнайдер поглаживает широкой ладонью. Дрочит. Эта сука дрочит, находясь в двадцати сантиметрах от Тилля, и при этом еще находит в себе наглость для довольной, почти глумливой ухмылки. — Отъ-е-бись, — влажный язык смачивает нижнюю, яркую губу, и Шнайдер давится очередным довольным выдохом, скользя к основанию члена и сжимая себе яйца. — Ты мне такой трах обломал… Там такие цыпочки были… Урод, сука. Так что завали и не мешай. Тилль почти видит, как смыкает ладонь на белом, тонком горле, как давит на кожу, и большой палец оставляет ямку прямо под одинокой темной родинкой, как у Шнайдера расширяются зрачки и он шире открывает рот, пытаясь протолкнуть в легкие хоть какой-то воздух. И не может. В груди — царапающий жар ярости, какого-то отупляющего желания причинить боль и разорвать на кровавые ошметки, и Тиллю приходится несколько раз глубоко вдохнуть и сосчитать до десяти, чтобы унять дрожь в пальцах. — Это повод светить передо мной своим стручком? Он пытается быть спокойным. Пытается абстрагироваться от влажных звуков и чужой коленки, которая снова больно толкает его в бедро — блядский Шнайдер еще и конечности свои в стороны раскидывает, чтобы удобнее было наяривать. — У меня стручок красивее и длиннее, так что наслаждайся видом молча. Можешь поплакать от зависти. Но только тихо. Не мешая. Хихикает. Сука, хихикает. Жмурится до маленьких морщинок, светит крепкими, кривоватыми зубами и елозит головой по подушке, сотрясаясь в приступах смеха. А затем смотрит из-под ресниц — довольно и почти сыто, и широкая ладонь при этом ни разу не сбивается с размеренного, плавного ритма. — Чем ты обдолбался, придурок? Понимание, что Шнайдер ведет себя так под действием веществ позволяет Тиллю немного успокоиться и почти полностью взять себя в руки. — Не знаю. Шнайдер пожимает плечами, задумывается, теряя связь с реальностью — Тилль может видеть отблески ночных огней города в широко распахнутых, светлых глазах, а затем добавляет: — Трахаться пиздец хочется. — А ты мог в туалет уйти? Шнайдер блять! Совсем уже охуел. Тилль даже смеется. Вот и как на такого дебила злиться? Ответ ему — хитрая, сытая ухмылка и ласковый прищур. Шнайдер снова облизывается, шумно вздыхает, и его грудная клетка видимо приподнимается, а под растянутой тканью футболки отчетливее прорисовываются ребра. — Не. Лень. Умолкает, кусая губу и снова зависнув. Теперь Тиллю даже интересно, куда Шнайдера поведет наркота, к каким еще внезапным умозаключениям он придет под действием трипа. Блять, хоть бы не сорвался посреди ночи хуй пойми куда — бегай, ищи его потом. Мысль об усталости и необходимом сне отступает, и Тилль переворачивается на спину, а затем и на другой бок, лицом к Шнайдеру. Удобнее, да и видно лучше. Не чужой член и дрочку, нет — это ему точно не интересно. Но выражение лица… Хоть картины пиши. Какой-нибудь избитый романтик скажет, что люди в моменты близости, особенно, если эти моменты наполнены искренней любовью, красивы все поголовно и без оговорок. И окажется лживым хуйлом, тем, кто должен взять главный приз в конкурсе на лучшего пиздуна. Дурацкие выражения лиц, закатившиеся глаза, перекошенный рот и в целом картина, начисто лишенная эстетики — вот, как выглядит удовольствие во время секса, если только речь не о порнухе. Но не в случае со Шнайдером. Тилль даже ловит себя на том, что откровенно любуется дрожанием чужих ресниц и приоткрытым ртом, чувствует секундный укол неловкости, но после отбрасывает эти мысли прочь. Подумаешь. Истинный ценитель прекрасного не обращает внимания на несущественные мелочи. Тилль — тот еще ценитель. Ему интересно, как Шнайдер будет выглядеть в момент оргазма, и он придвигается ближе, всматривается в скуластое лицо: тень от ресниц, провалы на щеках и мягко изогнутые губы. Наполненный грозой и смерчем, глубокий, но все равно удивительно светлый взгляд не становится неожиданностью. Ею становится чуть влажноватая ладонь, скользящая по коже. — Шнайдер, совсем ебу дал?! Тилль одергивает руку, которую один невменяемый обдолбыш попытался подтащить к своему члену, отодвигается в сторону и шокировано смотрит прямо в щелки прищуренных хитрых глаз. — Не-а. Самому скучно. Он демонстративно трясет рукой, делая вид, что устал трудиться на благо страны и оргазма, и Тилль решает, что двинуть по длинному носу — не такая уж и плохая идея. Жалко лицо. Да и Шнайдера жалко. Но это уже совсем охуеть. — Это повод тащить мою руку к твоему стояку?! Даже в голове такая наглость не укладывается. Но одновременно он… Восхищается? Черт. — Ага. Шнайдер снова облизывается, потягивается всем телом. Расслабленный, красивый и изнеженный наркотой. Это завтра ему будет хреново. А сегодня… Сегодня ему хорошо. Пластика завораживает, движение мышц под тонкой кожей — тоже. Тилль понимает, что, видимо, и сам умом тронулся, вдохнул какой-то транквилизаторной хуеты. Иначе чем еще объяснить то, что он до сих пор не столкнул обдолбыша с кровати, не наорал и не засунул под ледяной душ? А терпит… Смотрит?.. Шнайдер задумчиво чешет впалый живот, поправляет все еще твердый член, прижатый к коже кромкой трусов, а затем неожиданно закидывает длинную ногу Тиллю на бедро и прижимается всем телом, пряча лицо где-то у шеи. Тилль все еще не понимает, почему до сих пор не накапал тут красным. — Хочешь? Чужой голос и дыхание обжигают. Пускают мурашки, остаются влажным теплом на коже, и в позвонках где-то над копчиком разливается короткая вспышка чего-то жгучего и едкого. — Сам как думаешь? — произносит он, и голос абсолютно ровен и спокоен. — Не хочешь. Шнайдер снова пьяно смеется, трется носом и жмется теснее. Можно даже ощутить кожей его твердый стояк и то, какая горячая кожа у него на внутренней стороне бедра. — Но я хочу. Подрочи мне. Хитрые, наполовину безумные глаза смотрят так, будто Тилль уже дал свое согласие — с полным осознанием превосходства, морем похоти и каплей жадной мольбы. Когда хочется, до дрожи хочется — движения, прикосновений, рук и губ, да чего угодно, но сам не лезешь, а позволяешь другому и ждешь другого… — Пожалеешь об этом, — Тилль ухмыляется. Почти в самые губы Шнайдера, щекоча мягкие изгибы насмешкой. Рука уже пробирается в чужие трусы, и пальцы смыкаются на теплом члене, двигаются, сдвигая кожицу и ощущая подрагивающую, влажную гладкость. Шнайдер довольно выдыхает ему в ключицу. — Да, да… Завтра пожалею. А сегодня — подрочи мне… Дурак. Какой же пустоголовый дурак. Ветер и наркота вместо мозгов, но жмется же — горячий и охочий до ласки, требующий внимания, улыбающийся и удовлетворенно потягивающийся в руках. Предвкушающий. Тилль, не прекращая вращать рукой, то сжимая основание, то легко массируя головку, снова укладывает Шнайдера на спину, сам нависая сверху. Каждое движение — прерывистый вздох, слетающий с ярких губ. Каждый нажим — и точеные бедра ведут вверх, Шнайдер становится еще немного ближе, делится лихорадочным жаром и издает даже не стон и не полустон — неясный намек на довольный звук, зарождающийся в самом низу глотки. Дергается кадык под тонкой кожей, четче прорисовывается линия челюсти, когда Шнайдер запрокидывает голову и сильно, больно сжимает Тиллю плечи пальцами. — Быстрее! Или ты любитель вдумчивой незнакомки? Голубые глаза жгут нестерпимым огнем, ядом, отравляющим само естество, Тилль ощущает, как в животе что-то дергает и тянет. Снова восхищение?.. Он почти уверен, что завтра вместо яда требований и приказов будет яд смущения и алых скул, но сегодня Шнайдер заставляет его испытывать искреннюю гордость. Он бы и правда хотел помедленнее. Поиграться с добычей, как кот с мышью: сдавить когтями и отпустить, снова сдавить, снова отпустить, в последний момент прижав хвост к полу, но раз уж просят… Влаги в кулаке становится больше — нравится. Ему нравится. Никаких сомнений, колебаний, раздумий — только чистое, концентрированное наслаждение. Барабанную перепонку скребет хриплый стон, дыхание становится чаще и быстрее. И у Тилля тоже. Он двигает рукой торопливо, без какой-либо нежности, всматриваясь в резкие углы чужого лица, впитывая в себя исказившее их наслаждение. У Шнайдера поджимается живот, четче проступают мышцы пресса, и нога скользит в сторону, давая больше доступа, но все эти детали — мелочи. — Да! Быстрее! Да! Главное — его глаза и влажно блестящие губы. Самое главное — его пальцы, впивающиеся в ладонь Тилля, показывающие, как и где лучше всего, влажное чавканье и короткий миг, когда любое движение замирает, а пульсация крови становится почти видимой. Дыхание обрывается, напрягаются жилы на шее, излом бровей становится умоляюще-благодарным, и слух ласкает короткий, довольный стон, с которым выходит остаток напряжения. Не удержавшись, Тилль быстро клюет Шнайдера в уголок раскрытого рта, чувствуя, как руку пачкает влага. Двигает еще раз кулаком, додавливая из Шнайдера последние капли спермы, отрывается наконец от его лица, смотрит вниз — белое на белом, набат дыхания с росчерками мускулов и ребер, болезненный бег мурашек на чужой руке, что наконец-то отпускает его собственную и безвольно соскальзывает по животу. Шнайдер засыпает почти сразу, пока Тилль восстанавливает дыхание и нагоняет его в пару торопливых движений. Чертов сукин сын умудрился его возбудить. Долго смотрит на вывернутую неудобным поворотом головы шею, на расслабленную позу, сбившуюся одежду и белые капли, гадко усмехается и решает, что Шнайдер заслужил еще немного утренних мучений от засохшей за ночь спермы. Поднявшись с кровати, Тилль бредет в ванную и включает воду, чтобы торопливо смыть с себя следы почти-секса и остатки усталости, а затем, вернувшись в комнату, достает из сумки блокнот. Баночка из-под снотворного вновь остается валяться под завалами из носков и футболок, но сейчас Тиллю вообще никакого дела до нее нет. Утром следующего дня Шнайдер на него даже глаза не поднимает и резво сбегает из постели, проигнорировав тошноту и головокружение похмелья. Помнит, значит. Весь день Тилль видит каменное выражение лица и осязаемый стыд, заливающий щеки Шнайдера багряными зарницами. Забавно. Тилль не понимает, как в человеке могут одновременно уживаться такое бесстыдство и такая парализующая скованность осознания. И алкоголь — лишь малая часть проблемы. Но… Но не важно. Память бережно хранит все нужные детали и звуки, и Тилль старается не ухмыляться и не говорить с их барабанщиком. Хотя бы сегодня — пусть переварит жгучие смущение с шоком и хоть как-то смирится с произошедшим. Игнорирование не продлится долго, ведь скоро начнется обсуждение новой песни, но пусть уж… Бедный. Переживет это, как сумеет.

Unterm Nabel im Geäst Wartet schon ein weisser Traum