!любвеобильность

Рома красивый, милый мальчик, скромный временами, особенно во время интервью, но в целом достаточно эмоциональный и импульсивный. Это замечают все. В особенности девушки. Только вот Роме неинтересно. Уже проходили. Приятно было, конечно, постоянно переписываться, ещё приятнее было трахаться, но Роме быстро надоело. Обязательства и ржавая невидимая цепь на шее — это не для него, спасибо. И отвлекало постоянно. Рома повязан только с Дотой. Теперь он это понимает. Не понимает только, как при всей своей отчуждённости от концепции здоровых отношений, ему всё ещё нравится, когда кто-то пытается к нему подкатить. Ответ находится быстро. Его Роме дарит Лина, знакомая художница. Поздним вечером в каком-то баре. «Все хотят любить, а ты хочешь влюблять». И Рома даже не пытается возразить. Только отшучивается, смеётся как-то неправдоподобно, остро, не улыбка — стекло, и думает: неужели не все такие, как он? Неужели есть те, кому не хочется слышать, что он у кого-то под рёбрами? Точно не Роме. Кушнарёв — живой пример строчки «Улыбаюсь, как ребёнок, но я heartbreaker» одного небезызвестного исполнителя и даже сам этого, кажется, не осознаёт. Такая вот любвеобильность наоборот. А Лина лишь грустно смотрит на Рому в ответ, и во взгляде её читается снисходительное «Понимаю». Порой даже начинает казаться, что пол говорящего не важен. Рома просто хочет знать, что зацепил. Игрой ли в Доту, цветной башкой, приятным личиком — неважно. Березин ему неоднократно говорит, что вешаться к каждому на шею — кривая дорожка. К лёшиному сожалению, на чужих коленях Рома слышит плохо. Но ромины друзья не видят в его поведении ничего плохо, наоборот даже, поощряют. В один момент шутливый флирт перерастает в робкие, едва уловимые касания к чужим рукам, волосам и шее. Лёгкие, дружеские такие, как всем кажется. И совсем не тревожащие. Рома уже не уверен. К девушкам его так не тянет. Хотя у них кожа поприятнее, что ли, понежнее. И трогать их на публике проще. Но проще — не значит интереснее. Рома это сразу просекает. Да и реагируют они как-то бедно, слишком спокойно, слишком… естественно. Не все, конечно, но к другим Рома лезть и не думает. С парнями такие штуки веселее. Почему-то. Рома не знает. Рома не уверен. Но парням нравится, парням заходит. Иногда даже слишком. Вот и в этот раз, во время очередной посиделки в баре, Рому тянет на колени Резоль. Тянет и смеётся, расслабленно так, умиротворённо, прикрыв глаза. И дышит в бархатистый изгиб шеи, перебрасываясь парой фраз с сидящими напротив. А Рома залипает в смартфон, слушает краем уха, не участвуя в обсуждении, и совсем не видит в сложившейся ситуации чего-то… неправильного. Может, вот так Роме и надо: чтоб на коленях, под вниманием и без доёба. Лёша бы сказал, что не надо. А Рома бы замьютил. Если б мог. Увы, жизнь — не игра. На чужих тёплых коленях мир кажется другим. Рома чувствует себя другим. И хорошо, что все они сейчас пьяны. Иначе бы пришлось разбавлять прикосновения тупыми шутками. Всратыми, душными и нихуя не смешными уже настолько, что Рома готов вливать алкоголь в свою кровь по КД. Вечно пьяный ребёнок. Пьяный и одинокий. Со смолой в душе и дырой в сердце. И ни Резоль, ни кто-либо другой эту дыру закрыть не сможет. Но все пытаются. Даже Лёша пытался когда-то. Пока не осознал, что Роме это не нужно. Просто касайся его, смотри на него, давай коснуться себя и не лезь в голову. Рома не хочет, чтоб ему помогали. Рома хочет сидеть в чужом сердце, но не хочет, чтоб лезли в его. Вот до сердца Резоля, например, рукой подать. И в прямом, и в переносном смысле. Достаточно лишь убрать в карман подзаебавший смартфон, в котором очередная переписка с Лёшей не приводит ни к чему удовлетворительному, слегка поёрзать тощей задницей по чужим коленям и как бы невзначай закусить губу, как только Резоль обратит внимание. А с Лёшей бы не прокатило. Он такие мувы на раз-два пресекает. С ним не поиграешься. Роме каждый раз обидно, как в первый. Обидно до такой степени, что он готов давать тискать себя любому, хоть немного симпатичному человеку, лишь бы не находить время на эту жгучую обиду. Рома ведь очень чувствительный мальчик. А под алкоголем ещё и капризный. Многие Роме это прощают. И Фоминок в их числе. Нетрезвому Кушнарёву позволяют чуть ли не в штаны к себе залезть. И никто не видит в этом проблемы. Никто, кроме Лёши, конечно же. И в какой-то момент, сидя в гостиной буткемпа после очередной попойки в баре, Рома настолько теряется в восприятии плохого и хорошего, что не видит грань. Не успевает под закрывшим собой весь обзор на реальность Резолем, когда холодные от какого-то изъёбистого коктейля губы касаются нежной шеи, а ловкие наивные пальцы лезут в смолистую душу. Тогда у Ромы происходит окончательный дисконнект от внешнего мира. Он наклоняет голову вправо, чувствуя, как по вискам нещадно ударяет кровь, и широко по-детски улыбается, чувствуя, что в эту ночь ему позволят всё. — Тебе нравится? — тихо спрашивает Фоминок, пытаясь сквозь душную темноту уловить эмоции лица напротив, хотя и знает, что бесполезно. А Рома предпочитает не отвечать, только устраивается поудобнее, забираясь на диван с ногами, поворачивается к Резолю всем телом — робко как-то для такой дозы алкоголя — и неуверенно, но упрямо, будто пытаясь себе что-то доказать, тянется вперёд, на секунду касаясь его носа своим. — Тебе холодно? — обеспокоенно спрашивает Резоль. И не отстраняется ни на миллиметр. А Рома хмурится, не понимая, с чего Фоминок это взял. — У тебя нос холодный, — скорее чувствуя, чем видя, недоумение на ромином лице, поясняет тот. Рома устало выдыхает сквозь смешок и медленно опускает взгляд, поджимая пересохшие губы. Фоминок по-прежнему не двигается. Мгновение спустя Рома, будто что-то для себя решив, без тени улыбки на лице снова тянется вперёд, но только в этот раз увереннее. А Резоль так и замирает на вдохе, боясь спугнуть. Холодный кончик носа касается мягко, просяще, а сам Рома шумно вздыхает, буквально заставляя Резоля каждый его вздох пропускать через себя, как собственный. От Кушнарёва пахнет вискарём и чем-то сладким. Но одиночеством от него пахнет сильнее. Глупый одинокий ребёнок. — Хочешь мою толстовку? — осторожно выдыхает Фоминок. Кушнарёв вопрос игнорирует, едва уловимо поддевая носом дрожащие губы, и, пока Фоминок не успевает среагировать, легко и нежно прикладывается своим капризным ртом. Столько нежности и похоти одновременно. Они не двигаются порядка четырёх секунд. Просто дышат друг другу в рот. Дыхание у Ромы горячее, а вот холодом его сердца можно обжечься. Когда Резоль это поймёт, Кушнарёв уже наиграется. Отстраняясь, Рома отворачивается в сторону, и никто из них не говорит ни слова. Они сидят так с минуту. Кушнарёв подпирает лицо левой рукой и смотрит в пол, а Резоль сквозь темноту разглядывает собственные пальцы. В комнате прохладно, так что Рома, сидя в одной футболке, действительно начинает чувствовать, что замерзает. Когда это становится слишком очевидным, Фоминок стягивает свою толстовку, придвигается ближе и аккуратно набрасывает на хрупкие от холода плечи. Рома не говорит спасибо. Лишь кутается сильнее. Брендированная логотипом команды толстовка приятно пахнет. Как и сам Фоминок. — Может, тебе чай горячий сделать? — не унимается он со своей заботой. Рома мотает головой, очевидно, забыв, что Фоминок этого не увидит, и загнанно смотрит куда-то в угол. Снова наступает тишина. — Окей, — начинает Фоминок, — спрошу прямо: ты хочешь, чтобы я ушёл? Рома вновь отрицательно мотает головой, но в этот раз Резоль хотя бы чувствует движение. — Тогда чего ты хочешь? «Чего ты хочешь?» — Лёша тоже часто это спрашивал. Кушнарёв наконец убирает левую руку от лица, ощутимо цепляясь ею за волосы, и поворачивает голову в сторону Резоля. Но снова молчит. Между ними сантиметров пять расстояния, и темнота вокруг такая, что хочется её царапать. Но вместе с тем, она усиливает искренность, что и так не хило забаффана алкоголем. Но отчего-то Роме алкоголь наоборот всё усложняет, а темнота режет и без того изрезанный рассудок. А Резоля режет непонимание, на месте которого ещё с минуту назад было вполне недвусмысленное обоюдное желание. Решая всё-таки сделать шаг навстречу, он медленно тянется к роминому левому уху, так, чтобы дыханием кожи касаться, и тихо, на грани с влюблённостью произносит: — Если хочешь меня поцеловать, реально поцеловать, просто возьми и сделай это. И, немного погодя, ещё тише: — Не изводись. У Ромы мурашки по загривку от этой фразы проносятся моментально, а в животе приятно и сладко скручивает. Он прикрывает глаза, но лишь на несколько секунд, чтобы услышать собственную кровь в ушах, а открыв вновь, чувствует, как дыхание Резоля постепенно учащается. Когда кровь в ушах стихает, Рома опускает руку, вцепившуюся в волосы, и медленно, но лихорадочно поворачивает голову в сторону чужих губ. И первое, что он чувствует, это тёплый нос, так на контрасте играющий с его замёрзшим. Прикосновение приятное и согревающее, и Роме хочется, уткнуться глубже, чтобы холодом ужалить. Губ он касается невесомо, распаляюще, едва открывая рот, а Фоминок подставляется и ждёт, когда ему предложат больше. Чувствовать, как Рома тлеет, как прижимается холодным носом, лениво и возбуждённо пробуя каждый участок губ, и постепенно заводится от мысли, что ему сейчас всё можно — такого до одури интимного трепета в лёгких у Резоля слишком много, и кислороду места не хватает. Хочется вдохнуть сильнее. Но нельзя. Пока Рома только на губах — нельзя. Один неверный мув — и ГГ. Кушнарёв, как дикий зверь. Пока он тобой заинтересован, он позволит тебе многое. Он может быть ласковым, робким, и тебе даже может показаться, что это искренне. И пока он будет медленно тереться о твои губы, задыхаясь в своей похоти, душа у тебя будет выгорать изнутри. Только душа — не Феникс, и из пепла она не возродится. Но Рома не умеет по-другому. И вряд ли когда-то умел. Он дрожит на губах, и Фоминок его дрожь на своём теле ощущает даже там, до куда она в принципе дойти не может. Рома такой нежный, когда не уверен. И это совсем не вяжется с его блядливым поведением на публике, а тем более — с агрессивным в Доте. Но ещё пара лёгких поцелуев, и он медленно раскрывает рот — влажный и горячий — а языком просяще мажет между губ. Резоль кончик его языка целует, и Рома судорожно подгибает пальцы ног; целует в ответ глубже и интенсивнее. Они сталкиваются носами, покусывают губы и лижут друг другу языки. Рома поднимает замёрзшие руки и тянет их к шее Резоля, но стоит им только коснуться его шеи, как Фоминок шумно выдыхает в открытый рот, прекращает поцелуй и утыкается губами Роме в правую щеку. — Ты везде такой холодный? От этих слов вновь проносятся мурашки, и Рома слегка вздрагивает. Кисти рук он не убирает, только зарывается ими в волосы, крепче сжимая пальцы, и тихо, практически безэмоционально говорит: — Проверь. Фоминок едва ощутимо ухмыляется, а затем медленно и влажно касается губами подставленной щеки. Но проверить он не успевает. Пока его руки тянутся к Роме под футболку, раздаётся звук звонящего смартфона. И первое время ребята так охуевают, что не могут разобрать, чьего именно. — Бля, кажется, твой, — всё-таки доходит до Резоля. Рома недовольно вздыхает, убирает от Резоля руки и принимается шарить по карманам. Когда смартфон оказывается у Ромы в руке, он жалеет, что вообще его нашёл. — Да, — слегка раздражённо говорит он, отвечая на звонок. — Ты ливаешь из ВП и даже не сказал об этом? — слышит он по ту сторону. В голосе разочарование напополам со злостью. Рома поджимает губы. — Босс заанонсит, но позже. Ты бы узнал. Кстати, как ты узнал? — Охуенно, Малой, а поставить в известность своих тиммейтов гордость не позволила? Или смелости не хватило? Вот так ты дела решаешь? Очень по-взрослому. — Я не буду перед тобой оправдываться. Ты бы всё равно узнал. Вы бы все узнали, — с напускным равнодушием отвечает Рома. — Мы дали тебе всё. Сделали капитаном, чтобы всё было по-твоему. Что ещё тебе было нужно? — Я… — тут Рома резко теряет аргумент на задворках сознания и начинает задыхаться. — Ты, Рома, ты. Самый капризный на свете ребёнок, — теперь в голосе помимо разочарования отчётливо слышен яд. — А ребёнок капитаном быть не может. Жаль, что мы не поняли этого сразу. Ты нихуя не повзрослел. Прощай, Малой. И даёт отбой. Свет от смартфона ударяет по покрасневшим глазам, а сам Рома со злостью кусает губы и дрожит. Холод, кажется, ощущается теперь сильнее. Резоль это видит, но всё же решается спросить: — Ром, ты в порядке? Кушнарёв молчит какое-то время, не оставляя в покое свои губы, после чего убирает смартфон в карман, погружая их обоих в привычную темноту, и резко тянет Резоля на себя. Тот, опешив, падает сверху, прямо между согнутых в коленях роминых ног, и прижимает его всем своим телом. — Ром? — Я хочу, чтобы ты трахнул меня. Прямо здесь. — В гостиной буткемпа?! — Что, уже передумал? Ты ведь хотел. Не пизди, что не хотел, — с каждой секундой голос у Ромы выцветает всё сильнее. — Ром, я не знаю, что случилось, но ты делаешь хуйню. Это не выход. Головой Рома упирается в левый подлокотник, и не сказать, что это очень удобно, но ощущение тяжести тёплого тела это неудобство покрывает. Толстовка сползла с плеч и теперь просто лежит под спиной, но Рому это, кажется, уже не волнует. Сделав глубокий вдох, Кушнарёв предпринимает ещё одну попытку потянуть Резоля на себя, но тот сопротивляется, опираясь на расставленные по обе стороны от его головы руки. — Мне очень хуёво, — отчаянно шепчет Рома и слепо скребётся о футболку. — Пожалуйста, трахни меня. Резоль, поражённый этой болезненной искренностью, замирает. И повезло, что тьма не позволяет видеть ромины глаза, в них наверняка успел погибнуть целый мир. Спустя какое-то время Фоминок всё же выныривает в реальность, наклоняется вперёд, и Рома уже думает, что добился своего, но вместо ожидаемого получает успокаивающие объятия проскальзывающих под спину рук и тёплое, размеренное дыхание в правое ухо. — Я знаю, тебе больно, — начинает Фоминок. — Но потом будет больнее. Не надо, Ром. Рома всхлипывает и обнимает в ответ. — Хочу, чтоб было больно, — с подступающим к горлу комом говорит он. — Люблю, когда больно. — Нет, не любишь. Кушнарёв от такого ответа краснеет, поджимает губы и сильнее впивается холодными пальцами в спину. — Сделай со мной хоть что-то. Что угодно, блядь. Я не хочу это чувствовать, — громче обычного просит Рома. Он не уточняет, что именно чувствует, а Резоль какое-то время молчит. И это сводит с ума. Не в силах более терпеть давящую на виски свинцовую тишину, Рома срывается на болезненный всхлип, отталкивает Резоля на другой край дивана и принимается лихорадочно водить дрожащими от отчаяния пальцами по его штанам в попытках добраться до молнии. Резоль перехватывает его запястья и заставляет остановиться. — Вот этого делать точно не нужно, — предупреждает Фоминок. И ему начинает казаться, что злоба и отчаяние роминых глаз прорезают даже темноту. — Ладно, — сдаётся Фоминок. — Ладно. Дай мне минуту. С этими словами он отпускает ромины запястья и отстраняет от себя. Затем переводит дыхание и встаёт, направляясь в сторону выключателя. Свет бьёт по глазам зверски, и первое время Рома сильно жмурится, выпадая из реальности. А Фоминок тем временем возвращается на место и терпеливо дожидается, пока Рома придёт в себя. — Ты уверен, что тебе это нужно? — вразумительно спрашивает он. Рома в последний раз сильно трёт уставшие глаза, затем фокусирует взгляд на Резоле и тихо говорит: — Да. И Фоминок резко начинает жалеть, что включил свет: на красноту роминых глаз смотреть невыносимо. Но он смотрит. Смотрит и двигается ближе, касаясь лица обеими руками. Кожа под пальцами мягкая и чувствительная, как и весь Рома. Кушнарёв бросает взгляд сначала на чужие руки, потом на губы. И неосознанно приоткрывает рот. Такой чувственный. У Резоля лёгкие сводит от одной только мысли, что Рома позволит ему сделать подобное с собой. — Ром, я не могу. Мы бухие, а ты на эмоциях. Нам потом обоим будет стыдно. — Не трахнешь сам, найду другого, — и Фоминок явно слышит в этих словах угрозу. Вот она — токсичная натура, что вспорола лёгкие и выбралась наружу. Кушнарёв взывает к чувству ревности. И Фоминок ненавидит себя за то, что это работает. — Может, хотя бы уйдём в твою комнату? — пытается перейти на компромиссы тот. А у Ромы в голове слишком красочно запечатлён тот день, когда он лежал на этом диване не один. — Нет, — уводя холодный, как свои руки, взгляд, безапелляционно говорит он. Тяжело вздохнув, Фоминок медленно убирает руки от лица, не успевая заметить, как на долю секунды по нему пробегает поистине детская обида, и встаёт выключить свет. — Оставь, — резко летит ему в спину. Фоминок с непониманием оборачивается, а Рома сначала смотрит куда-то в стену и только потом поднимает взгляд. — В темноте противно. На самом деле, Роме похуй. Лизались же до этого, и ничего. Но в темноте слишком легко потерять себя, а от Ромы и так осталось чуть больше, чем нихуя. Темнота душит. Резоль, кивая, вновь садится перед Ромой и тянется к застёжке на его штанах. — Это какой-то сюр, — наскоро расстёгивая молнию, чтобы не успеть передумать, шепчет Фоминок. А Рома молчит. — Ложись на живот, — расправившись с застёжкой, командуют ему. Роме дважды повторять не нужно. Он резво возвращается на левую сторону дивана, к лежащей толстовке, укладывается на неё грудью, носом зарывается в капюшон, лежащий на подлокотнике, и хватается за этот же подлокотник руками. Резоль нависает сверху и медленно, будто сам неуверенный в своих действиях, опускается ниже, пока не касается грудью спины. — Я не буду тебя трахать, — практически шёпотом говорит он на ухо и тут же пресекает попытки Ромы возразить. — Тшш, лежи спокойно. Будет хорошо. И проскальзывает правой рукой под живот, заставляя Рому крупно вздрогнуть. — Ну хоть где-то ты тёплый, — пытаясь найти успокоение хотя бы в шутке, говорит Резоль. Рома шмыгает носом. Рука тем временем медленно пролезает под резинку белья, и Рома рад даже этому. И то, что делать это Фоминок будет на сухую, Кушнарёва уже мало волнует. Сладко жмурясь, он вдыхает полной грудью аромат толстовки и нетерпеливо толкается в ладонь. А Резоль хмыкает и обхватывает член у основания. Рома весь покрывается мурашками и томно вздыхает. Движения у Резоля плавные, медленные и неуверенные, и Роме мало, Роме катастрофически мало. Но даже от таких прикосновений дыхание учащается мгновенно, и хочется стонать на каждом выдохе. Ощущения усиливаются горячими губами на шее, так старательно и влажно ласкающими под линией волос, и запахом Резоля на толстовке. Рома скребётся о подлокотник, капризно извивается, а когда Фоминок наконец решает ускорить движения, и вовсе начинает всхлипывать. — Уже делал это с Ростиком? — внезапно даже для самого себя спрашивает Фоминок. Рома хмурится и сжимается весь так, что Фоминок ощущает это под собой и ловит мелкую дрожь. — Почему всех так волнует, делал ли я это с Ростиком? — сквозь шумные выдохи отвечает Кушнарёв. Резоль предпочитает игнорировать ромино «всех» и продолжает водить губами по шее. У Ромы от этих поцелуев мелко подрагивают ресницы, и он вжимается в капюшон толстовки сильнее. Не зная, куда деть левую руку, Фоминок решает в одно робкое, до дрожи в коленках трепетное движение расположить её поверх роминой, переплетая его холодные пальцы со своими. И Кушнарёв в ответ на это сжимается с новой силой. В животе у Ромы крутит сотню бабочек. Так быть не должно. Так вообще быть не должно. Это всё один пьяный нездоровый сон, дикий и душный до такой степени, что мозг к утру сотрёт из памяти, угробив все ресурсы. Но в животе у Ромы бабочки; кружатся и блюют ещё наверняка. И тянут, тянут всё нутро. И всё это настолько хуёво, насколько и бесполезно. Ведь Роме не станет лучше. Явно не так. Но Фоминок старается. И ещё немного, и Рома правда поверит, что его разъёбанное на ядовитые кусочки сердце можно собрать. Там, где пальцы Резоля вплетаются в его собственные, Рома чувствует покалывание; соприкосновение тёплой и холодной кожи ощущается приятно. — Тебе все ещё холодно? — горячо раздаётся у левого уха. А Кушнарёв смотрит на чужую кисть поверх собственной и тихо, как-то даже грустно говорит: — Я не знаю, — и Рома правда не знает. Не понимает. В ответ его снова целуют. Сначала за ухом, потом — в скулу. И Фоминок губ не убирает; жмется, дышит в самую кожу, гладит левую кисть, а Рома прогибается под каждым поцелуем и неспокойно дышит через рот. В какой-то момент шумные вздохи становятся настолько шумными, настолько влажными, что их без труда можно услышать у самого входа в гостиную. Так что, когда кто-нибудь решит пройтись мимо, долго вникать в суть этих вздохов ему не придётся. Резоль дышит в разы тише и размереннее, уткнувшись носом Роме в затылок, а Рома ворочается с полуприкрытыми глазами и сбитым дыханием и жмется к Резолю спиной. Любой выбор — это опыт. Выбор уйти из команды, выбор перекрасить волосы, выбор напиться и отдрочить другу — всё это многогранный жизненный опыт. Но им не всегда стоит делиться. Например, когда встречаешься взглядом с застывшим недалеко от входа Березиным. Рома даже не сразу понимает, что его не глюкануло. Взгляд разочарованный — не удивлённый, но настолько мёртвый и колючий, что Рома, глядя в эти глаза, снова начинает чувствовать, как замерзает. Его дрожь передаётся и Резолю, но тот, кажется, о присутствии Березина не догадывается; лишь прижимает Рому сильнее, ведёт носом по загривку и крепко сжимает исходящий смазкой член. А Кушнарёв отдаёт чуть ли не последние силы, чтобы не застонать и не разреветься одновременно. Березин стоит за несколько метров до входа в гостиную, в тени, и если не поднимать голову, периферия не даст тревогу. Поэтому Фоминок и не заметит, пока не оторвётся от заласканной шеи, чего он делать, конечно, не намерен. В штанах у Ромы мокро, а в глазах — страх. И стыд, который борется с болезненным желанием показать Березину больше: как Роме хорошо, какой он взрослый, раз может позволить себе творить подобную хуйню, и как могло быть у Березина с ним, не строй тот из себя человека высокой морали. Но Лёша видит в этих глазах только одичалую тоску вперемешку с надломленным эго, как бы там Рома ни старался. Березин смотрит, и Рома чувствует, как после этой ночи его отсюда выставят ещё до анонса. Смотреть в ответ становится невыносимым, но Рома продолжает. Делать это, прячась за тканью чужой толстовки, конечно, легче, но капюшон, закрывающий половину лица, уже не даёт ощущения защиты, и с каждым резким движением руки по члену ментальные щиты у Ромы слетают на глазах. А вот Лёша смотрит остро, уверенно, без стеснения или неловкости, и, кажется, Рома эту битву проиграл. Когда Березин немного смещает взгляд в сторону, а потом быстро возвращает назад, Рома понимает, что его внимание привлекли их с Резолем переплетённые пальцы. И от этого ядовито теплеет на душе. Сжимая левую кисть, Рома тоже бросает короткий взгляд туда, где тёплые чуткие пальцы вплетаются в его мёртвенно холодные, после чего вновь смотрит на Лёшу — провокационно, дерзко, и настолько похотливо, насколько позволяют оставшиеся силы — а в ответ получает лишь разочарование напополам с горьким осуждением. И от этого мерзко, но хочется продолжить. Рома прикрывает глаза и зарывается в толстовку до самого лба, тяжело вздыхая и выгибаясь в спине, подобно коту. Резоль движения его тела ощущает и перемещает губы с растрёпанного затылка за ухо, нежно, медленно целуя. Березин, кажется, уходить не собирается. Но и прерывать не планирует. Какой-то новый вид самобичевания. Если больно смотреть — так развернись и не смотри. Но он смотрит. И более того, чего-то ждёт. Чего, Рома откровенно не понимает. Но, когда рука Резоля в очередной раз слишком сильно проезжается по влажному стволу и вызывает задушенный стон, до Ромы резко начинает доходить. Березин не уйдёт, пока Рома не кончит. Перед глазами моментально темнеет и Рома весь покрывается мурашками. От прежней дерзости не остаётся и следа, теперь Рома смотрит загнанно, жалостно и как-то даже виновато. За что он чувствует вину, понять не трудно — он выглядит в глазах Березина, как блядь. А теперь ещё и кончит, смотря ему в глаза. Впиваясь в подлокотник обеими руками, Рома дышит рвано и тревожно, пытаясь унять сердце и гадкий ком в горле. Не хватало ещё словить приступ панической атаки под Резолем. Глаза бегут по всем поверхностями, но в конечном счёте возвращаются к глазам напротив. Тело начинает сводить судорогой. Рома уже близко. И ему страшно. Он дрожит, всхлипывает и тычется в толстовку. И думает, что вот таким его запомнит бывший капитан: жалким, скулящим выблядком. Но это был его выбор. А раз выбор — опыт, он не может быть неправильным. Рома кончает болезненно и со слезами в уголках глаз; смотрит из-под дрожащих ресниц и кусает правую руку, чтобы не застонать и не дать Березину выиграть. Но Рома и так проебал. И, пожалуй, единственное, что ему остаётся, чтобы не упасть ещё ниже — сдержать подкатывающие слёзы. Оргазм приносит новую волну холода. Но там, куда Фоминок дышит, по-прежнему тепло. Он сжимает ромину кисть, делает ещё пару лёгких движений по члену и останавливается, обхватывая у самой головки. А Рома выпускает изо рта правую руку — след на ней останется дня на два — и крепко жмурит глаза. Резоль наконец отпускает ромину кисть и убирает из-под живота собственную руку, мокрую и липкую, но ему не противно, нет. Он просто вытирает её о свою же футболку и вновь тянется к Роме, целует под линией челюсти. Роме от этого и всех последующих поцелуев ни горячо, ни холодно. Ему никак. Наигрался. Открывая глаза, последнее, что он видит, это то, как Березин покидает поле зрения с маской безразличия. А потом ромины глаза застилают слёзы.