!любвеобильность

Перед глазами марево, в голове вакуум, а в животе трупы крупных бабочек, красивых ещё, не успевших сгнить. В отличие от роминой души. Сказать, что дыра у Ромы в сердце теперь размером с чёрную — это ничего не сказать. Он прячет лицо в толстовке и пытается дышать ровнее, надеясь, что слёзы высохнут, а новые не пробьются. Но высохнет у Ромы только сердце. Как только он останется один. А Резоль снова целует в скулу, гладит затылок и ждёт, когда Рома откликнется. Но Рома лежит, уткнувшись в капюшон толстовки, и ему очень хочется сделать паунс. Куда-нибудь подальше отсюда. — Ты как? — пытается заглянуть в глаза Фоминок. И как только он попадает в поле зрения Ромы, тот сразу же, самым резким и диким образом вскакивает с дивана, буквально выныривая из-под Резоля, и нервно закрывает горящее лицо руками. Все ещё холодными. Блядь. Как же Рома устал от холода. Сердце стучит безумно, и Кушнарёв ничего кроме этого стука слышать не может. Даже звук собственного голоса, в котором плещется подобие извинений, когда он сваливает к себе в комнату и просит самостоятельно покинуть буткемп. В эту ночь Рома не может уснуть три часа. Последующие два дня он тратит на активное пребывание за пределами буткемпа, боясь пересечения с Березиным, как огня. На третий оказывается на чей-то хате — вернее даже сказать, в чьём-то доме — с Ростиком, немного нетрезвый, немного четвёртый день подряд. Но хотя бы весёлый. — Ром, ты уверен? — спрашивают у Кушнарёва над самым ухом. — Бля, не можешь на доверии, что ли? — осуждающе отвечает тот и задирает голову. Взгляд у него тёплый, открытый и трогательно любопытный. И Ростик сдаётся: — Ладно, заебал. Тащи свою хуйню. Рома вскакивает с пола, неуклюже слегка, чуть не сшибая калик, стоящий неподалёку, и двигает в сторону своих шмоток. Ростик сначала скептически оценивает принесённые материалы, не понимая, зачем Роме что-то менять — и так нормально же, — а потом всё-таки уходит в ванную комнату и зовёт Кушнарёва за собой. Ростик никогда и никого до этого не красил. Ему это всегда казалось слишком сложным, слишком трудоёмким, и хрен его знает, что там вообще на выходе получится. Но Рома попросил. Нет, не так. Рома попросил. Ни к кому другому он не обращался, да и вообще мог сгонять к парикмахерам. Но пошёл к Ростику. Лозовой спрашивал, почему именно он, а Рома отвечал, как умеет: «Ну а кто ещё?» И оба понимали, что фраза заезженная, слишком приторная и нихуя не искренняя. Но работала почему-то безотказно. — Если по ушам проедусь, сойдёт потом? — задумчиво спрашивает Ростик. — Да хер знает, должно, — так же задумчиво отвечает Рома. — Только сначала вот этой же хуйнёй надо. И указывает на осветитель. — Да не, у тебя и так осветлённые с прошлого раза. Хватит только краски. Тащи стул, ебашим, — говорит Ростик, и Рома слушается. — И бухла захвати! — почти сразу же летит ему в спину. Они сидят в ванной комнате минут двадцать. Рофлят, пьют и не торопятся возвращаться во внешний мир к остальным. У Ростика руки охуенно нежные, даже сквозь перчатки, которые Рома, конечно, притащить с собой не догадался; но они с Ростиком очень надеятся, что вот эти трогать было можно. Повезло, что дом у девчонки. И краска почти не летит мимо, а если бы Ростик не был пьяным, она, может быть, вообще бы даже касалась только кожи головы. Хотя, если бы Ростик не был пьяным, он бы вообще, наверное, не рискнул с таким ебаться. — Готово, Ромчик. Проверяй. По комку густой тёмной субстанции, что Рома видит в зеркале, нихрена, конечно, не понятно, но выглядит вроде сносно. — Че, смывать? — спрашивает он и отхлёбывает из бутылки. — Да не, рано ещё. Тебя точно красили до этого? Чё-то ты в этом немножечко рак. — Да не гноби, — тихо отзывается Рома и снова смотрит в зеркало. А Ростик ухмыляется, отбирает бутылку и опрокидывает в себя новую порцию алкоголя. Когда тёмный сгусток наконец попадает под струи воды, цвет становится всё более узнаваемым, насыщенным и ярким. Мокрый, растрёпанный, с горящими глазами, Рома стоит перед Ростиком и ждёт оценки. — Ну, я бы точно дал. А почему фиолетовый? — В цвет проёбанного Инта, Ростик, — отшучивается Рома и снова разворачивается к зеркалу, — В цвет проёбанного Инта… И замирает, смотря куда-то сквозь собственное отражение. Ростик это видит. И немного тревожится. Но Рома его беспокойства не замечает. — Возвращаемся к ребятам? — пытается выдернуть его в реальность Ростик. — М? Да чё-то как-то… На хуй их. Погнали на свежий воздух? — Тебе-то? С мокрой башкой? На воздух? Не, Ромка, пока не обсохнешь, на улицу — ни ногой. — Ну ма-ам. И они снова начинают ржать. — Лан, го хотя бы подальше от этих дебичей, — сдаётся Рома. — Куда-то наверх. Ростик соглашается, и они, прибрав ванную по максимуму, уходят на второй этаж. И бог рандома оказывается на их стороне, так что первая же комната, в которую они заходят, оказывается пустой. Там они добивают начатую ещё на первом этаже бутылку — слишком быстро, поэтому Ростику приходится гнать ещё за двумя, ведь Рома ебал куда-то гнать — и принимаются обсуждать участников вписки. Ростик, раскинувшись на широкой кровати, то и дело пытается свести Рому с какой-нибудь девчонкой, коих в доме, как нейтралов в лесу, а Рома сидит возле его ног с мокрой репой и пытается придумать, как от этой темы безболезненно уйти. — Даже с той рыженькой не? — Ростик. — И с голубенькой? — Ростик… — Ладно. Рома очень хмурым стал в последнее время. Даже алкоголь не держит в позитиве столько, сколько должен. Ростик хочет спросить, но боится нарваться. Рома не любит о таком говорить. Рома вообще не из любителей обсудить эмоции. Поэтому Ростик не станет. Волосы обсыхают отвратительно долго, и бледно-фиолетовые капли стекают на острые коленки, не скрытые за тканью джинс. Ростик смотрит на это и видит, как Рома мелко вздрагивает с каждой из них. Он что-то отписывает в смартфоне, и взгляд у него такой холодный и серьёзный, что Ростик не может не полюбопытствовать: — Ромчик. — М? — отзывается Рома, не отрываясь от экрана. — Кому написываешь? — Мамке твоей. — Шутник тысячного ранга, — отвечает Ростик и в отместку кидает подушку из-под своей головы. Подушка прилетает прямиком Роме в лицо, и тот мгновенно обхватывает её левой рукой, отрывая наконец от смартфона ледяной взгляд. Чёрная… И пахнет… Охуительно. То ли шампунь, то ли парфюм, то ли естественный запах Ростика — Роме, в общем-то, неважно. Важно лишь то, что от этого запаха внутри что-то расширяется, заставляя прикрыть глаза, вдыхая глубже, и чувствовать, как аромат расцветает в лёгких. Рома не понимает, надолго залип или нет, но палится он однозначно. А Ростик всё ждёт, когда подушка отлетит обратно, но этого не происходит. И тогда он решает спросить: — Уснул что ли? И Рома, всё-таки возвращаясь в реальность, отвисает и как-то нервно отбрасывает подушку, поспешно возвращая взгляд к смартфону. Ростик подушку ловит и не может не обратить внимания, что за то время, пока Рома в неё вжимался — или что он там делал — на неё успело упасть приличное количество капель. — Хорош, Ромчик, подушку мне залил, — шутливо ворчит Ростик и переворачивает сухой стороной. А Рома, игнорируя предъяву, прикрывает глаза, едва заметно дёргаясь всем телом, и возвращает взгляд к экрану. — Да, блядь, ну Ромчик, заебал! — не выдерживает отсутствия реакции Ростик и подрывается к чужому смартфону. А Рома вздрагивает крупно, чуть ли не отлетая с кровати, и быстро блокирует экран. — На реакции, смотрите на него! — возмущается Ростик, не замечая, как близко оказывается с чужим телом. А вот Рома замечает сразу. И прежний аромат заполняет лёгкие моментально. Отбрасывая смартфон в сторону, Кушнарёв разворачивается, чтобы высказать Ростику за бестактные налёты, но не рассчитывает, что Ростик в этот момент тоже развернётся — наверняка чтобы вкинуть очередной подъёбич — и они вдыхают один воздух на двоих. — Что, опять Мяте написываешь? — нет, ну Рома так и знал. Он отворачивается, пытаясь выделить себе немного кислорода, и молчит. А потом у Ростика звонит телефон. — Я скоро вернусь, — поднимая экран к глазам, говорит он и поспешно покидает комнату, оставляя Рому одного. А тот, в свою очередь, откидывается на спину и начинает пялить в потолок. Когда спустя минут десять Ростик возвращается, Рома лежит в той же позе, в какой его оставили, и кажется, засыпает. Ростик аккуратно забирается на кровать, садится недалеко от него, подогнув колени, и смотрит. На то, как размеренно вздымается грудь, как блестят от влаги свежеокрашенные волосы, и как подрагивают, подобно орхидее на морозе, хрупкие ресницы. А потом его взгляд цепляется за горящий экран оставленного по дальнюю от Ромы сторону смартфона. Его ещё не успели заблокировать. И Ростик на распутье: заблокировать и убрать на стол или удовлетворить зудящее под кожей любопытство? Что, в принципе, Рома такого может прятать? А с другой стороны, всем есть, что скрывать. Ростик всё же решает выбрать первый вариант. Но пока рука через Рому тянется к светящемуся девайсу, тот успевает открыть глаза и вроде как проснуться. И Ростик от неожиданности руку просто роняет рядом. — Я не спящая красавица, Ростик, — часто моргая от раздражающего глаза света, говорит Рома, — меня не надо целовать. Губы говорят одно, а взгляд кричит об обратном. И от этого диссонанса немного едет крыша, но Лозовой думает, что ему кажется. И ещё он вроде понимает, что Рома рофлит, но по-прежнему нависает сверху, опираясь на положенную рядом со смартфоном руку. Рома с фиолетовыми волосами кажется нежнее. Откровеннее. И живее. И это как-то правильно. Настолько правильно, насколько правильной кажется рука, протянутая к влажным и блестящим, как и ромины глаза, прядям. — Нравится? — будто не зная ответа, интересуется Рома. — Очень, — на удивление искренне отвечает Ростик. — Правда дал бы? — вспоминает Рома разговор в ванной и чувствует, как тёплые пальцы зарываются глубже. А Ростик не знает, рофла от него ждут или правды. И потому решает совместить: — Я бы скорее взял. — М. Так бери, — как-то слишком быстро отвечают ему. Ростик, кажется, глохнет от шума собственной крови в ушах — так лёгко и в то же время серьёзно звучит у Ромы голос. Не зная, что тут ещё ответить, он аккуратно убирает из фиолетового плена слегка дрожащие пальцы и отстраняется, садясь на безопасное расстояние. Рома хмыкает и приподнимается на руках. — Там внизу в бутылочку играют, — зачем-то говорит Ростик. Рома принимает сидячее положение и трёт уставшие глаза. — И чё, пососался уже с кем-то? — и в этом вопросе почти слышна заинтересованность. — Я не играл. — А хочешь? — Ром. — А? — У тебя что-то случилось? Ведёшь себя… странно, — говорит Ростик, уводя взгляд, и понимает, что сморозил хуйню. Рома кривится. Ростик этого не видит, он это чувствует. И ответа, конечно же, не получает. — Что ты там про девчонок говорил? Рыженькая эта та, что с татухой на шее? Не трахнул бы, — теперь в голосе у Ромы отчётливо слышны пренебрежительность и яд. Ростик молчит, и в этом молчании проскальзывает вина. Знал же, что не надо спрашивать, знал же, что огрызаться начнёт. — А ты? — продолжает чуть менее ядовито Рома. — Трахнул бы? Ростик теряется, но лишь на мгновение, а потом пытается вспомнить, как эта девушка выглядит. — Нет. — И почему? — не унимается Рома. — Потому что не хочу. Я её совсем не знаю. А ебаться с кем попало — не моя тема. — А не с кем попало, это как? — Это по взаимной симпатии и на трезвую голову, Ром. Никогда, что ли, так не пробовал? Рома мрачнеет, но лишь на несколько секунд. «Уже делал это с Ростиком?» — проносится на периферии опьянённого сознания. Сначала слова Ростика задевают, кусают даже. И Рома уже собирается спросить какую-то гадость разряда «А они хотя бы стонут на трезвую голову-то?», как вдруг Ростик прерывает поток его ядовитых мыслей: — Ладно, Ром, извини. И наступает тишина. — Ты знаешь, что многие думают, что мы ебёмся? — спустя какое-то время всё-таки не выдерживает Кушнарёв. Ростик прикрывает глаза и глубоко вздыхает. Рома ведёт себя очень странно. — Нет. С чего я должен это знать? Рома пожимает плечами, а затем поднимает согнутую ногу и подпирает голову коленом. И то, с какой невинностью он смотрит на Ростика, поджигает лёгкие изнутри. Они снова замолкают секунд на пятнадцать. Сидят и смотрят по сторонам. А потом у Ромы рождается новый волнующий его вопрос: — А ты трахаешься в очках или без? Ростик замирает на несколько секунд. И в самом деле, Рома подобен неспокойному ребёнку. Зачем ему это знать, Ростику непонятно, но он, как и многие, у этих глаз идёт на поводу. — Без, — отмерев, растерянно и слегка смущённо говорит он. — Это же неудобно. — Им или тебе? — с неподдельным детским интересом в глазах продолжает Рома. — И им, и мне. Но по большей части им. Я уже привык, — Ростик не знает, почему настолько серьёзно подходит к ответу. Но Рома смотрит на него так пронзительно, так любознательно, что никак иначе ответить не получается. — Тебе с такой заботливостью надо на саппах катать, — говорит Рома. А потом внезапно разворачивается и плавно, до мурашек грациозно падает на спину, головой к Ростику, и выгибает шею так, чтобы глазами с ним встречаться. И поза эта такая открытая, такая манящая, что Ростика раздирает желание подсесть ближе. — Ты можешь сесть ближе, я не кусаюсь, — решает помочь Рома, бросая взгляд на стену. А потом тише добавляет: — По крайней мере сейчас. И медленно возвращает взгляд к Ростику. А того так и тянет спросить, нахуя Рома всё вот это делает, но знает, что вразумительного ответа от него не получит. Рома так делает, потому что он Рома. Но упираться тоже смысла нет. Ростик ведь правда хочет. Так что он придвигается максимально близко, а Кушнарёв следит за его перемещениями и не сводит взгляда. Вверх ногами Рома выглядит более хрупким, более чувственным и невыносимо нежным. Хочется потрогать. И Ростик себе в этом не отказывает. Его татуированная кисть снова тянется к таким ярким и мягким прядям, а Рома следит внимательно, не отводя от руки взгляда, и на несколько секунд задерживает дыхание. Сначала Ростик касается только кончиками пальцев, невесомо и очень робко, и от этого Рома начинает тихо тлеть, уводя взгляд на потолок. А потом Ростик, почувствовав, что всё делает правильно, погружает пальцы глубже, вызывая у Ромы шумный вдох и заставляя прикрыть глаза. Рука, утопающая во влажном холоде фиолетовых полей, раскрывается, подобно розе. Выглядит до охуения красиво. Они не говорят друг другу ни слова. Ростик с упоением перебирает нежные пряди, а Рома дышит через рот и смотрит куда-то перед собой из-под опущенных ресниц. А потом Ростик медленно, будто стараясь не спугнуть, перемещает руку к линии за ухом, касается опять только кончиками пальцев, ведёт к челюсти и доходит наконец до шеи. До изящной, бледной, слегка изогнутой шеи. От лёгкой влаги на пальцах прикосновение получается прохладным, и Рома ловит хрупкую дрожь с каждого касания. Ростик трогает почти невесомо, так, чтобы не вызывать отторжения. Ведёт по гладкой тонкой коже вниз, к ключицам, и снова наверх. Пальцам упоительно сладко и приятно. А Рома лежит с полуприкрытыми глазами, слегка открыв рот, и кажется, ещё немного, и он заурчит. Роме мало. И в какой-то момент Ростику тоже становится мало. Сначала он касается Ромы левой рукой, скользя по шее уже с двух сторон, а затем и вовсе, осмелев, слегка наклоняется к безмятежному лицу, обхватывая голову ладонями. А Рома поднимает дрожащие ресницы, вновь вытягивает шею и смотрит Ростику прямо в глаза. Взгляд тягучий, сладкий и тёплый, как карамель. Очень густая и очень тёмная карамель. — А смог бы со мной без резинки? — внезапно говорит Рома, слишком громко для такой атмосферы. Ростик вздрагивает — это ощущается через его ладони — и нервно усмехается, пытаясь скрыть смущение. И кто кого тут старше? Рома глаз не сводит, смотрит всё так же тягуче, выжидающе. Тот самый случай, когда озабоченность так пикантна. — А ты со мной? — пытается перевести стрелки Ростик, надеясь, что Рома оставит эту тему. Кушнарёв улыбается широко, с поджатыми губами, и перевёрнутой его улыбка смотрится острее. — Я первый спросил, — пьяным Рома картавит чуть заметнее, и Ростик бы спиздел, сказав, что его это не цепляет. Рома просто не даёт возможности с ответа соскочить, а Ростик в свою очередь, приняв неизбежное, ещё раз трепетно проводит правой ладонью по слегка блестящим прядям, зачёсывая назад, и наклоняется ниже, нависая и закрывая собой практически весь падающий на Рому свет. И смотрит. Серьёзно, завороженно. И очень мягко. У Ромы зрачков не видно, потеряны во тьме собственных желаний. В эту тьму он тянет и Ростика. — Смог бы, — и Ростик даже не отводит взгляда, говоря это. В глазах у Ромы бесконечность. Он снова это делает. Снова нарывается на чужие ласки, впуская, позволяя касаться, признаваться. И хотеть его. — А с кем ещё смог бы? Рома хочет знать, что он единственный, и Ростик это понимает. — Не хочу расстраивать тебя ответом. Рома хмурится, и теплота в его глазах тускнеет. — Ну? Теперь твоя очередь, — Ростику неловко, но безумно интересно. — Смог бы ты со мной? — Могу, — так легко и трепетно-наивно. И вот эта утвердительная постановка окончательно лишает Ростика покоя. — Ром. — М? — Хочешь скажу, почему с тобой бы я точно снял очки? — с трудно скрываемым волнением выдыхает Ростик. Рома вновь поднимает на него свой взгляд, заинтересованный и горящий, а Ростик наклоняется ещё ниже — так, что ромины лёгкие вновь наполняются сводящим с ума ароматом — и в сомкнутые губы тихо говорит: — Потому что целовать тебя без них удобнее. И Рома судорожно выдыхает через приоткрытый рот. — И как бы ты меня поцеловал? — спрашивает он тише обычного, не отводя взгляда. — А как бы ты хотел? — уточняет Ростик, слегка отстраняясь. А Рома замолкает ненадолго, смотрит на Лозового, шумно сглатывая и подрагивая в его руках, а затем неторопливо открывает рот и вытягивает свой блестящий слюной язык. И смотрит. Неотрывно, прямо в глаза, с дрожащим, наверняка безумно мягким на ощупь языком. А потом так же неторопливо втягивает его обратно. — Справишься? — говорит он на полтона ниже, и в этом низком голосе картавость слуху так тягуче приятна. Ростику всегда было интересно, что заставляет — или, вернее сказать — что не может заставить ромин язык изогнуться в верном направлении, подцепить нужный угол касания с полостью рта, чтобы речь была без дефекта, и по какой причине так получается в принципе. Как ромин язык вообще изгибается, что его речь выходит такой… охуенно правильной? Живой. Но Ростик не понимает, что Рома живой только сейчас, пока не вспоминает о Березине. — Думаю, да, — отвечает Ростик, вновь приближаясь к сомкнутым губам. — Только ответь на один вопрос. Рома молчит, но и отказа в ответе не даёт. И тогда Ростик всё же решает озвучить: — Ты делаешь это, потому что хочешь доказать что-то себе, или досадить кому-то другому? Рома поджимает губы, смотрит хмуро и слегка обиженно. Но не оскорблённо. А потом быстро поднимает руки к чужому лицу, цепляясь за очки, и тянет их прочь. Ростик такую хуйню не терпит. Но Роме прощает. Роме вообще многие и многое прощают. Кушнарёв откладывает очки в сторону и возвращает взгляд к теперь уже не скрытым слоем холодного стекла глазам, и Ростик выглядит… Незащищённым? Рома неосознанно закусывает губу, но продолжает молчать. Ростик вздыхает. Бесполезно было спрашивать. Рома общается не словами — прикосновениями. И если Ростик хочет узнать, что у Ромы случилось, он должен дать капризному ребёнку, засевшему у него внутри, то, что он хочет. Рома дышит часто и мелко, продолжая закусывать губу. Но, когда Ростик замирает в сантиметре от его рта, Рома срывается на резкий выдох, и чуть влажная губа выскальзывает наружу. И Ростик с упоением её захватывает в свой рот. Он никогда не целовался вверх ногами. Это необычно, немного неудобно, но дико горячо. Рома очень влажный, всё время толкается языком, будто пытаясь ужалить, и сбивчиво дышит то носом, то через рот. Ростик уступает ему. Прижимается к вспухшим губам сильнее, вытягивает свой язык навстречу и широко мажет по роминому в ответ. Рома пропускает резкий вздох, цепляется руками за покрывало, и грудная клетка у него так крупно вздрагивает, что Ростик видит это даже из-под полуприкрытых ресниц. Татуированная ладонь аккуратно ложится на вздымающуюся грудь, ведёт мягко, слегка сжимая, впитывая каждый удар трепещущего сердца. А Рома накрывает тёплую ладонь своей и всё капризнее тычется в чужие губы. Слишком хорошо, слишком приятно, убийственно приятно. Рома такой нежный под губами и явно хочет большего. И, когда Ростик всё-таки отстраняется от его горячего рта, вместе с мокрым звуком у Ромы вырывается тяжёлый напряжённый вздох, а голова тянется вслед за чужими губами. Рома жарко, громко дышит, смотря куда-то в сторону, за спину Ростику, и вид у него такой распалённый и такой возбуждённый, что Ростик всё-таки решается спросить: — Ты когда-нибудь трахался с парнями? Рома прикрывает глаза, делая глубокий вдох, и поворачивает голову, изгибаясь в пояснице; выглядит это до боли сексуально. Затем он медленно садится на постели, подгибая ноги, и разворачивается к Ростику лицом. — Нет, — отвечает он, не поднимая взгляда. — А вообще? — Что вообще? Трахался вообще? — С парнями вообще был наедине? Кушнарёв опускает голову, опирается на расставленные руки, очень широко развязно улыбаясь, и его улыбка чуть ли не нугой стекает на оголённые коленки. А когда он поднимает голову и холодным космосом смотрит на Ростика в ответ, от этой вязкой улыбки не остаётся и следа. — Не хочу расстраивать тебя ответом, — цитата бьёт колючим холодом. Рома смотрит. Провокационно. Пристально. Выжидающе. И настолько заводяще, что Ростик за пару движений оказывается рядом. — Тебя кто-то обидел, — он уже не пытается спросить. Просто утверждает. А Рома продолжает смотреть пристально и провокационно, и только в уголках глаз едва заметны следы задетой гордости. — Если хочешь меня трахнуть, не обязательно интересоваться теми, кто не смог, — холодно отвечает он. Ростик нервно улыбается сквозь смешок, уводя взгляд. — Хорошо, — говорит он спустя пару мгновений. — Тогда обещай мне одну вещь. И Рома смотрит в ожидании. Смотрит и шумно дышит. — Ты не дашь заднюю, — начинает Ростик, приближаясь. Рома переводит взгляд на губы и слегка подаётся вперёд, решив, что Ростик его поцелует. Но тот быстро уводит голову в сторону, почти касаясь губами роминой челюсти. — Потому что, если передумаешь, — продолжает он и ведёт носом по шее, заставляя Рому покрываться мурашками — я не смогу остановиться. И мягко целует туда, где лихорадочно бьётся пульс. Рома нетерпеливо выдыхает и зарывается рукой Ростику в волосы. От нежного касания губ по телу пробегает мелкая дрожь, а от сводящего с ума запаха в лёгких будто распускаются цветы. Рома судорожно сжимает пальцы в чужих волосах и со свистом пропускает воздух. Когда Ростик отстраняется от шеи, он поднимает голову и снова смотрит Роме в глаза. — Согласен? — говорит и переводит взгляд с одного роминого зрачка на другой. — Согласен, — и в глазах у Ромы почти не виден страх. — Тогда расправь кровать и жди здесь. С этими словами Ростик встаёт, направляясь в сторону двери, и покидает комнату. А Рома как-то нервозно одёргивает покрывало вместе с одеялом и садится на край. Чёрное постельное бельё немного удивляет, даже несмотря на то, что Рома видел чёрную подушку. Может, эта комната тут специально под ёблю отведена? Минут через пять Ростик возвращается, закрывая за собой дверь на защёлку, и вместе с замком щёлкает ромино сердце. На постель летит какой-то тюбик, кажется, с кремом, и Рома непонимающим взглядом таращится на посторонний предмет. — Это чтобы тебе было не так больно, — поясняет Ростик, заметив опешивший взгляд. До Ромы наконец доходит реальность происходящего. И то, что его сейчас будут ебать, проходится по опьянённым клеткам мозга трепетной волной. — И где ты его взял? — пытаясь дышать ровнее, интересуется Рома. — У девчонки какой-то спросил, — безмятежно отвечает Ростик, а Рома решает тему не продолжать. Они раздеваются стоя и медленно. Рома — потому что сам не до конца уверен, чего он хочет, а Ростик — потому что хочет растянуть этот хрупкий момент и этого тлеющего в нём Рому на подольше. Когда их свитшоты отлетают в сторону, они начинают расстёгивать штаны. И если Ростику удаётся справиться с молнией с первого раза, то у Ромы возникают с этим явные проблемы. — Тебе нельзя столько пить, — в полголоса говорит Ростик и хватается за молнию на его джинсах. «Может, и ебаться не стоит?» — проносится шутка в голове, но Ростик знает, что она сейчас не зайдёт. Оставшись в одном белье, они устраиваются у изголовья кровати. Рома — снизу, глубоко дыша и внимательно следя за каждым движением Ростика, а Ростик — сверху, слегка нависая между разведённых ног и аккуратно оттягивая резинку роминых трусов, будто бы Рома не смог сделать этого сам. — Ты со всеми так долго возишься? — в подколках Рома пытается скрыть волнение. — Ром, если ты боишься, ещё не поздно отказаться, — говорит Ростик, останавливаясь, и переводит взгляд на заходящиеся в панике глаза. А Рома, в свою очередь, пытается подобрать ещё более едкий ответ. — А если всё-таки хочешь быть сегодня подо мной, — тут Ростик резко отпускает резинку, а Рома вздрагивает, — будь хорошим мальчиком и потерпи. И Рома замолкает. Лёжа, учащённо дыша, он замолкает и помогает стянуть с себя последний элемент одежды. Ростик до невообразимого медленно стягивает ткань, понемногу обнажая бледную кожу, и любуется, как Рома изводится от затянутости происходящего. А когда Рома остаётся перед Ростиком совершенно обнажённым, тот просит развернуться и встать на колени. Себя от белья Ростик избавляет всё же быстрее. И сразу берёт лежащий неподалёку тюбик. Размазанный по пальцам крем ощущается приятно, но ещё приятнее он будет ощущается у Ромы в заднице. — Постарайся расслабиться. Я не хочу потом выплачивать твоей организации неустойку и объяснять Лёхе, почему их кор не может играть сидя, — как-то слишком серьёзно говорит Ростик, и Рома на этих словах весь нахохливается, царапая простыню. Протолкнуть палец удаётся не с первого и даже не со второго или третьего раза. Рома весь сжимается и дёргается прочь от касающейся его кисти. Ростика это не устраивает абсолютно. Хватаясь левой рукой за бедро, он наклоняется и накрывает губами напряжённую поясницу в немой просьбе расслабиться. Но Рома не внимает. И тогда Ростик придвигается вперёд, опираясь на левую руку, и целует за ухом. Туда же, куда целовал Фоминок. — Мои пальцы сделают больно только в начале, — шепчет Ростик, почти касаясь уха. — Потом ты словишь кайф. И снова целует. Рома до сих пор немного влажный в волосах, и поцелуи отдают лёгким холодом. Ростик знает: чтобы Рома уступил, к нему нужно проявить внимание, выразить его уникальность. Правую руку Ростик вновь приставляет к отверстию, касаясь невесомо, а на ухо шепчет: — Ты целуешься лучше любой из тех девчонок, с которой я был. Я даже представить не могу, как ты ебёшься. Ростик шепчет, а Рома понемногу начинает поддаваться. Палец проходит до первой фаланги, и Рома вбирает полные лёгкие воздуха, напрягая живот. — Ты тоже будешь у меня первым. Из парней, — продолжает Ростик, продавливая глубже, и Рому от этих слов ведёт. — Но мы сделаем друг другу охуенно. Ты будешь охуенным. Рома судорожно выдыхает через нос и со стиснутыми зубами принимает первый палец почти до середины. А Ростик тонет в этих горячих объятиях и поощрительно целует худое плечо. Поначалу Рома всё же пытается с пальцев соскочить, уйти от жалящей боли и снова сжаться, изогнувшись дугой, но под горячими губами и откровенным жарким шёпотом в самое ухо всё-таки подставляется и берёт в себя палец полностью. — Хороший мальчик, — выдыхает Ростик, захлёбываясь тем, какой Рома горячий внутри. Когда отверстия касается второй палец, Рома начинает нервно ёрзать, но горячее дыхание в ухо и ласковая рука на члене не дают забыться в боли окончательно. На третьем пальце Рома уже начинает чувствовать, как боль перетекает во что-то отдалённо приятное. Когда Ростик понимает, что Рома растянут достаточно, он медленно и с наслаждением вынимает пальцы, тянется за кремом и обильно смазывает свой встающий член. — Можешь лечь на живот, так будет удобнее. И Рома медленно ложится, тыкаясь в подушку, на которой сохранился запах Ростика, и вбирает его в лёгкие на максимум. Лозовой входит медленно, даже медленнее, чем погружал пальцы. Рома царапает подушку и извивается, а под тонкой кожей его спины видны натянутые, как струна, мускулы. Рома дрожит. Кажется, ему опять холодно. Ростик проскальзывает глубже и накрывает его всем телом, чувствуя, как загнанно Рома под ним дышит, и ощущается это просто до невозможности охуительно. Кушнарёв сжимает его, пульсируя, обтягивает крепко-крепко, а затем слегка отпускает. Почти обсохшие фиолетовые волосы размётаны по подушке от того, что Рома так неспокойно вертит головой, и Ростик испытывает невообразимый трепет напополам с похотью, глядя на это. Такой хрупкий, такой горячий и такой сгорающий от возбуждения. Рома дышит громко, томно, влажно и в такт медленным некрупным толчкам. Ростик прижимается сильнее, тычется губами то за ухо, то в шею, до одури медленно толкаясь бёдрами, и у Ромы от всех этих движений так некстати случается панический флешбэк. Как Фоминок вжимает его в тот проклятый диван, любовно дышит в шею, гладит по члену, отдавая ласкам всего себя. А в пяти метрах от них стоит Березин. Рома с силой зажмуривает глаза, крепче сжимаясь вокруг Ростика, и тот чуть ли не воздухом давится от этой горячей тесноты. А Рома тем временем впивается в подушку и с всхлипом подаётся назад, насаживаясь сильнее. Ростик расценивает это как просьбу — каприз скорее — двигаться на нём активнее. И со временем толчки действительно становятся реще, а звуки шлепков заполняют всю комнату. Ростик выходит на половину, а потом в одно движение входит до упора, заставляя Рому проезжаться по простыне вставшим членом и давиться стоном. Где-то на первом этаже начинает громко играть музыка. Происходящее всё больше напоминает какой-то подростковый кинчик. Зато теперь можно стонать во всю глотку, и вряд ли кто услышит. Различить звуки этой музыки через звуки крови в ушах тяжело, но Рома улавливает знакомый мотив и секунде на двадцатой всё-таки распознаёт. Deep Six или типа того. Рома в таком не шарит, но трахаться под Мэнсона ему ещё не доводилось. Хочется сильнее, глубже, чтоб прям до кончиков обгоревшей души, чтобы Ростик добрался членом до огромных размеров дыры в сердце, и Рома эту пустоту ебаную больше не чувствовал. Березин из головы не идёт, и к тяжёлому влажному дыханию у Ромы понемногу начинают прибавляться слёзы. — Укуси меня, — внезапно просит Кушнарёв. А Ростик замирает, не зная, куда и как именно. Тогда Рома приподнимается на согнутых руках, смотрит через левое плечо и тихо, на грани с истерикой повторяет: — Укуси… — Куда? — теряется Лозовой. — Куда угодно. Просто, — Рома всхлипывает и запрокидывает голову, — укуси. И Ростик слушается. Кусает в плечо, которое совсем недавно целовал; несильно так, на пробу, но Роме мало. Он зарывается лицом в подушку, рвано, сбивчиво вздыхает и изгибается всем телом. Теперь проникновение не приносит боли, её приносит образ разочарованного Березина, и Роме кажется, что он и сейчас стоит где-то неподалёку. Ростик пробует укусить сильнее, и, когда вырывает из Ромы сладкий отчаянный стон, понимает, что Рома на себя за что-то злится. Рома сейчас подобен разбитому стакану молока, разлившегося на тёмном дереве стола. И лежит теперь в собственных осколках. Но хочет ещё. Хочет, чтоб крошили сильнее. А когда Рома просит, ему не могут отказать. Ростик оставляет россыпь небольших укусов на плечах, шее и особенно заметный след оставляет под челюстью, где кожа особенно нежна. И на каждый такой укус Рома благодарно стонет. И в порывах нежности Ростик пытается накрыть ромину кисть своей, но тот не даёт: одёргивает сразу, убирая под подушку. Тереться промежностью о постель становится каким-то отдельным видом секса, потому что Рома с наслаждением проезжается сверхчувствительным членом по матрасу при каждом новом толчке. Музыка продолжает наполнять весь дом, но какой трек играет следующим, Рома не слышит. Ростик чередует укусы с поцелуями, и Рома уже попросту не понимает, когда ему больно, а когда мягко и приятно. — Я сейчас кончу, — предупреждает Ростик, касаясь губами покрасневшего уха. — Ты ждёшь разрешения? — Рома даже растраханным и убитым умудряется язвить. Ростик расценивает это как зелёный свет кончить в него. — Какой ты стервозный, когда тебя ебут, — выдыхает он, кусая в плечо и быстро толкаясь на всю длину. — Трахался бы с тобой вечность. И целует во взмокший затылок, глуша в бледном шёлке кожи стон оргазма. Сперма заполняет изнутри, но только физически. Дыру в сердце уже ничем не прикрыть. Рома знал. Но всё равно надеялся отчасти. Тепло, липко и даже приятно. Ростик очень густой, Рома это отчётливо ощущает. А ещё хочет кончить сам. Чтобы ярко и с зубами Ростика на коже. Лозовой не торопится покидать ставшее таким податливым тело, но сразу тянется к изнывающему роминому члену правой, ещё скользкой от крема рукой. И обхватывает широко, крепко, насколько позволяют силы, но очень трепетно. А Рома снова изгибается в спине дугой, расставляет руки шире, едва ли не сдирая простыню с матраса и с силой закусывает губу. Лозовой проходится вдоль ствола не один десяток раз. Рома болезненно всхлипывает с каждого скольжения, и дело тут вовсе не в скудном количестве смазки. — Ром… — Заткнись. — Почему ты..-- — Не знаю! — огрызается Рома. — Тшш, — шепчет Ростик и тянется к чуть влажному затылку. Одна рука успокаивающе проходится по коротким волосам, а другая нежно оглаживает ствол. — Подумай о чём-то, о ком-то, кто тебя привлекает, — Ростику немного обидно, что Рома не может кончить от него, но в глубине души он понимает, что дело тут далеко не в том, что Рома его не хочет. Рома хочет, Рома очень хочет. Всех и сразу. Вот только душа и пробитое насквозь сердце не резиновые, и всех вместе удержать не получится. И особенно добивает тот факт, что есть тот, кто в мыслях вытесняет любого, но физически недосягаем, как ебаная Андромеда. Мысли об этой Андромеде сводят с ума. И Рома пытается представить, как в ту ночь Березин всё-таки выходит из тени. Выходит, спокойно отправляет Резоля домой, подхватывает его, истекающего слезами, под колени и несёт в свою обитель на третьем этаже. А потом укладывает на белоснежную постель и всеми возможными способами расцвечивает хрупкое, худое тело красками своего небезразличия. Как же Рома этого хочет. Жаркие, влажные мысли об этом заставляют нутро гореть так, как оно не горело ни с кем другим. И Рома кончает. Всё так же болезненно, так же обильно и всё с теми же тошнотворно горячими слезами на глазах. Кажется, это стало его традицией. Они лежат, прилипшие кожей к коже, с минуту или две. Опустошённые друг другом, мёртвые отчасти, в мерзких звуках очередного клубняка. И Рома думает, что трахаться с ним — всё равно, что трахаться со смертью. И мысли роем заполняют изрезанный рассудок. А потом у Ромы звонит телефон.