!любвеобильность

Телефон звонит порядка пяти секунд, и Рома даже не думает за ним тянуться. — Ответишь? — не выдерживает Ростик. Рома отрицательно водит по подушке головой. — Так поздно вряд ли кто-то станет звонить просто так, — говорит Ростик и своим дыханием опаляет затылок. Ростик всегда слишком взрослый и слишком правильный. Рому это убивает. — Если ты выйдешь из меня, я, может быть, отвечу, — слегка стервозно отвечает Рома. Ростик отпускает его член и неохотно выскальзывает из расслабленного тела. Рома кое-как поднимается на едва держащих руках, садится на согнутые в коленях ноги и несколько секунд неотрывно смотрит перед собой. А потом всё-таки хватается за телефон. По ту сторону Дворянкин. Не может подождать до утра с вопросом о трансфере в EG. Хочет обсудить сейчас. — Давай не по телефону. Скоро буду, — через силу отвечает Рома и, дождавшись согласия, даёт отбой. Он разворачивается к Ростику и видит в его глазах какое-то странное сочувствие. Неуместное совсем, ненужное. И начинает злиться. — Что? — говорит он с нарастающей стервозностью. А Ростик тушуется как-то, потому что не ожидал, что его взгляд Рому разозлит. — Ты всегда такой… агрессивный, когда дело в сексе? Просто я думал… Что это у тебя только во время. Рома дёргает плечом и сутулится. — Ладно, прости, — сдаётся Ростик. — Уже уходишь? — Сначала надо в душ. — А потом? На буткич? — Да. — Ладно. — Блядь. Как тут попасть в душ? — задаётся логичным вопросом Рома. Вот тебе и минусы ебаться без резинки. — Придётся вниз, — растерянно отвечает Ростик. — А-ху-еть. Но всё оказывается не таким ужасным. Они кое-как одеваются, Ростик — полностью, потому что ему достаточно обтереть член о простыню, а Рома — без белья, потому что противно, и поэтому натягивая сразу джинсы и болезненно шипя от грубых ощущений; потом один из них дёргает вниз, где быстро ополаскивается и избавляется от спермы, безбожно заюзав чужое полотенце, а другой сидит наверху и заказывает такси. Рома возвращается наверх без инцидентов, слегка влажным, хмурым и с растрепанными волосами. — Ты когда-нибудь со своей башкой высохнешь? — в шутку уточняет Ростик. Рома смотрит в ответ осуждающе, с нотками ещё не сошедшей стервозности. Потом забирает с постели свой смартфон и начинает активно в нём копаться. — Я уже вызвал такси, — говорит Ростик. О Роме почему-то все заботятся. — Со своего? — Да. Через 10 минут у дома будет. Рома убирает смартфон в карман, говоря невнятное «спасибо» и собирается покинуть эту комнату и этот дом, но Ростик аккуратно хватает за запястье, заставляя остановиться. — Ты был охуенен, — начинает Ростик, разворачивая к себе. — Пусть даже и кончил не от меня. Рома слегка поджимает губы и не поднимает взгляда. И тогда Ростик делает единственное, что сейчас кажется правильным: наклоняется и с трепетом целует эти капризные, сомкнутые губы. Мягко, непродолжительно. И наконец по-нормальному — не перевёрнуто. Рома позволяет; приоткрывает рот, давая мазнуть языком у себя внутри, и захватывает чужую губу в ответ. Рома вкусно пахнет гелем для душа, а ещё очень мягкий и нежный под пальцами, и Ростик еле сдерживается, чтобы не полезть к нему в штаны. Трогать Рому там — настоящий Рай, а трогать ещё и после душа, такого шёлкового и, возможно, ещё чувствительного после оргазма — чувство, подобное мгновенной смерти. Когда Ростик отстраняется, Рома шумно выдыхает, видимо, стараясь снова не возбудиться. А потом всё-таки поднимает грустный взгляд, но только до уровня губ, и тихо говорит: — Так, как трахался с тобой, я не трахался ещё ни с одной девчонкой. — Конечно, — отвечает Ростик, пытаясь скрыть неловкость, — они же не засовывали в тебя член. Рома устало ухмыляется и коротко кусает губу. А Ростик, не зная, что ещё сказать, проходится взглядом по комнате. — Я подожду такси внизу, — наконец говорит Рома и переводит взгляд на скованное чужой рукой запястье. Ростик, проследовав за взглядом, нехотя разжимает пальцы, и Рома уходит. На буткемпе его ждут Дворянкин и Нун. Обсуждение с ними проходит яро и конфликтно. Касательно трансфера, касательно игры, касательного всего и понемногу. Рома постоянно пресекается, перебивает, не желая слушать. В итоге где-то спустя минут сорок просто сгорает и съёбывается к себе. Никто не хочет поднимать тему его расцвеченной укусами шеи и нового цвета волос. И хорошо. Радует ещё и тот факт, что они почти обсохли. Подходя вплотную к двери своей комнаты, Рома резко останавливается и решает для начала заглянуть на третий этаж, в комнату Березина. В ней пахнет умиротворением и роминой болью. И ещё немного малиной. Роме, наверное, кажется, но разубеждать себя не хочется. Он проходит внутрь, включая свет, и медленно оглядывается. Он понимает, что, как только свалит из этого дома, из этого города, из этой страны, ему станет легче. Не сразу. Но станет. Будет тереться задом о чужие колени где-то в американском баре, возможно, это будут колени Артизи. Смотреть и чувствовать становится слишком болезненно. Алкоголь всё ещё блуждает где-то по клеткам крови, не давая спокойствия. У Ромы нервы уже на пределе. Не долго думая, он подходит к шкафу, открывает и вытаскивает оттуда форменную джерси, которая ему, исходя из вида, велика размера на два, и, ещё раз окинув взглядом всё вокруг, сваливает. Своя комната встречает холодом и мраком, даже со включённым светом. Рома садится на не заправленную ещё с прошлого раза кровать, сминая в руках приятно пахнущую ткань, и, не долго думая, быстро раздевается. Его джерси на ощупь ничем не отличается от той, что он забрал у Соло, но чужая тонкая ткань скользит по голой коже, подобно шёлку, и именно ощущение того, что она чужая, делает всё происходящее до дрожи в лёгких неправильным, заставляя Рому ощущать себя плохим мальчиком. Плохим настолько, что он заслуживает остаться в темноте, наедине со своими демонами, кровожадными и удушающе безжалостными настолько, что их побоялся бы даже Баланар. И Рома даёт им волю. Всего один щелчок выключателя — и комната моментально сужается до ледяной постели и непослушного плохого мальчика на ней. В темноте не видно стыда, но в темноте Рома задыхается. Задыхается от одиночества и глупой боли, что придумал себе сам. А потом затащил под рёбра и дал ей прорасти. И всё, что остаётся, чтобы эту боль сейчас не чувствовать, это погрузиться в сон. И Рома надеется, что, доведя себя до оргазма, опустошённым и уставшим он сможет наконец заснуть. Так что, укладываясь на живот, медленно и глубоко дыша, Рома тянется к ещё расслабленному члену и касается кончиками пальцев — легко совсем, на пробу — гадая, сможет ли довести дело до конца. Тело отзывается неохотно, но Рома, кажется, уже всё для себя решил. Он должен кончить. Если хочет накормить своих демонов, хоть частично, хоть ненадолго, он должен кончить. Ему это необходимо. Насухую получается неприятно, и Рома злится, что не озаботился этим раньше. Но вставать и куда-то идти сил уже совсем нет. Поэтому он просто слюнявит ладонь по максимуму и аккуратно обхватывает ею себя у основания. Запах лёшиной формы должен помочь сделать процесс чуть приятнее. Хотя Рома уже не уверен. Думать о Березине становится всё болезненнее с каждым днём, проведённым в этой трещащей по швам команде, но если не думать ни о ком вообще, один на один в этой комнате можно просто сойти с ума. Аромат действительно помогает. Роме снова кажется, что это малина. Запах лёгкий, едва уловимый даже, как и сам Лёша. Но такой же приятный. И, если как следует постараться, можно представить его рядом или даже на себе. Тяжёлого, тёплого, чуткого и до отъезда крыши заботливого. Рома натягивает ворот до носа, придерживая свободной рукой, не вдыхает — глотает чужой запах; впитывает в себя и запирает глубоко-глубоко в клетке рёбер, там, где бьётся в истерике собственный эгоизм, и медленно ведёт рукой от основания до головки, начиная понемногу возбуждаться. А демоны тем временем нещадно лезут в голову и вытягивают из закаулков разума самые жаркие, самые болезненные картины с Березиным. Все голодные ромины взгляды, все похабные, небрежно брошенные фразы в лёшину сторону, все касания, что пресекались им моментально — каждое воспоминание ударяет по рассудку сильнее предыдущего. И Рома уже физически чувствует, как ему снова будет больно спускать. Он старается расслабиться, дышать глубже и думать, что он в этой комнате не один. Собственные руки обжигают холодом, и с каждым толчком в сжатую кисть по затылку проносится рой мурашек. Роме в последнее время часто холодно. Но привыкнуть к этому невозможно. Одинокий непослушный мальчик, который засел под рёбрами у всех, у кого только смог, но которого никто не может согреть. От этого просто хочется выть. Но Рома не позволяет себе издать ни звука. Только жмётся лицом в матрас и толкается в холодную ладонь грубее. Движения рваные, жёсткие и сбивчивые. Роме не нравится совсем, но по-другому не выходит. Хочется просто спустить, как можно скорее, и уснуть. Бёдра уже сводит от неосторожных размашистых движений, но Рома прижимает ворот к лицу сильнее и продолжает нетерпеливо трахать свою руку. У Ростика это получалось лучше. Как-то нежнее, что ли, аккуратнее. И гораздо приятнее. Ростик делал это, потому что хотел, чтобы Роме было хорошо. А Рома настолько не привык быть один, что попросту не знает, как сделать себе хорошо самостоятельно. В гостиной тем временем наверняка проводится активное обсуждение не только роминого трансфера, но и всего решафла в целом. Наверное, даже в присутствии Лёши. Наверное, всё такого же угрюмого. Какая теперь разница уже. Рома, начиная задумываться об этом, сильнее теряется в неприятных ощущениях и слишком резко дёргает рукой. Тело содрогается моментально, и Рома шипит, как недовольный кот. Он измученно вынимает из-под себя руку, другой рукой отпускает ворот и некоторое время просто лежит, пытаясь отдышаться. Он понимает, что до оргазма себя так не доведёт. Ему нужна стимуляция сильнее. Немного подумав, Рома снова подносит левую руку к лицу, открывает рот и слюнявит средний палец. Слюна густая и очень тёплая, а несколько её капель даже успевают упасть на постель. Убирая руку ото рта, Рома медленно заводит кисть за спину, приподнимая край джерси, и осторожно касается сухими пальцами поясницы. Холодное прикосновение к тёплой коже заставляет мелко вздрогнуть, и Рома, захлебнувшись неуверенностью, одёргивает руку. Он возвращает её на постель и какое-то время так и лежит: уткнувшись левой щекой в матрас и раскинув руки. В темноте не видно стыда. Но Роме стыдно. Стыдно с самого себя и противно от того, что никого нет рядом. Он делает ещё одну попытку коснуться себя сзади, начиная так же, с поясницы, и в этот раз руки своей не убирает — ведёт ею ниже, медленно и всё ещё неуверенно, а когда доводит до отверстия, испуганно замирает. Сердце стучит с бешеной скоростью, в ушах шум крови не стихает, а демоны заходятся в безумном вопле. Рома выдыхает и слегка надавливает средним пальцем, как делал Ростик. Только вот с Ростиком была смазка, с Ростиком Рома заводился. С Ростиком вообще всё было по-другому. Ростик мог бы не выпускать Рому из постели всю ночь. А Рома просто свалил. И теперь задыхается в одиночестве. Палец проходит внутрь примерно на сантиметр, но этого хватает, чтобы по телу побежали мурашки. Рома тяжело выдыхает сквозь сжатые зубы и медленно вводит палец глубже, на всю фалангу, продолжая вжиматься щекой в матрас. А другой рукой снова лезет под себя, обхватывая член. Даже тёплой слюны недостаточно, чтобы не чувствовать холод, поэтому Рома сжимается вокруг своего пальца и какое-то время пытается привыкнуть. А когда ощущения становятся не такими острыми, слегка вытаскивает и пробует ввести глубже. Постепенно комната наполняется томными влажными вздохами и шуршанием простыни. У Ромы движения сбивчивые, хаотичные, но резкие и уже уверенные. Он вгоняет палец почти до упора и толкается влажным от собственной смазки членом в холодную руку. А когда палец входит на всю длину, Рома шумно вздыхает и судорожно поджимает пальцы на ногах. Он жмурит глаза, хотя и с открытыми ничего не видит, и пытается представить в себе пальцы Лёши. Тот бы наверняка делал это осторожнее. И медленнее, чтобы Рома изводился. От этих мыслей в груди всё горит, но руки по-прежнему жалят холодом. Роме хочется, чтобы их кто-то согрел. Он извивается на смятой простыни пять или десять минут; вгоняет палец глубоко и с остервенением, быстро скользит по члену и загнанно, потерянно дышит. От этих манипуляций только сильнее накатывает усталость, а оргазм не наступает. Рома хочет нежно, хочет хрупко, хочет мягко и чувственно. Хочет так, как ведут себя с ним всегда, но наедине с самим собой так делать не умеет. Только царапает себя в подкатывающей истерике по изнывающему члену, шипя от боли, и активнее ворочается. Слишком злой, слишком заебавшийся и слишком разбитый, чтобы кончить. От осознания собственной беспомощности в уголках глаз начинают скапливаться слёзы, и Рома смаргивает их, впиваясь короткими ногтями в член сильнее. Боль пронзает волнами, заставляя мышцы живота быстро сокращаться, но Рома хватку не ослабляет. Он делает ещё одно быстрое движение пальцем у себя внутри, а затем резко вынимает и кладёт кисть на поясницу, вонзаясь ногтями и в неё. Слёзы пробиваются всё сильнее, и Рома уже не пытается их сдержать. Рука медленно ведёт от поясницы вверх, оставляя глубокие, жгучие следы на белой коже, а из приоткрытого рта вырывается первый болезненный всхлип. Хочется исцарапать себя всего, сильно и ярко. Рома понимает, что потом будет об этом жалеть, но ничего поделать с собой не может. Он дышит часто, очень шумно и рвано, будто задыхается; вздрагивает и надрывно стонет, пока слёзы крупными каплями стекают на постель. Рома не любит, когда больно, в этом Резоль был абсолютно прав, но только больно он с собой и умеет. И сейчас, во тьме, на развороченной и влажной от смазки и слёз постели, Рома по-настоящему понимает, что никто никогда не научит его так с собой не делать. Слёзы оседают на коже цветущими ожогами, а горло раздирает от вставшего поперёк колючего кома. Звуки возни по постели давно перекрыты громкими истеричными всхлипами, и Роме кажется, что, стоя в метре от его комнаты, этот надрывный рёв можно легко услышать. И в каком-то смысле, Рома хочет, чтоб его услышали. Возможно, он даже догадывался, что уснуть так и не сможет. Поэтому оставил дверь незапертой. Он лежит в слезах и окружении голодных демонов ещё минут пять, и, когда дверь действительно приоткрывается, а свет из коридора тонкой полосой пробивается во мрак, Рома весь сжимается, подобно дикому зверю, замирает, глотая судорожные всхлипы, и с бешено бьющимся о рёбра сердцем выжидает, когда незваный гость покажет себя. Ведь только один человек мог позволить себе вот так просто войти без стука. Потому что знал, что Рома ждёт. Потому что, вернувшись на буткемп, каким-то невероятным образом почувствовал его истерику. Словно знал, что так и будет. Слишком хорошо знал. И этот силуэт Рома распознаёт сразу, даже сквозь толщу ядовитых слёз. Посторонний свет пробивается во тьму всего на пару мгновений. А потом резко заменяется на комнатный. И Рома вздрагивает, когда чувствительные ко всему глаза его глотают. Вслед за звуком выключателя раздаётся звук дверной защёлки. Рома жмурится, сворачиваясь клубком и пытаясь свободной рукой скрыть за тканью как можно больше своей кожи, не переставая при этом впиваться ногтями другой руки в член, а незваный, но такой желанный гость тем временем подходит ближе. Роме стыдно и горячо под рёбрами одновременно. Лёша подходит медленно и молча, и с каждым его шагом внутри у Ромы что-то умирает и рождается по-новой. Он прячет лицо в складках влажной простыни и мелко дрожит, а когда Лёша садится рядом, резко дёргается и сжимает кисть на члене сильнее. Березин сидит какое-то время без движения, а потом аккуратно касается края джерси, никак не комментируя собственный никнейм на ней, и неторопливо тянет вверх, постепенно оголяя бледную спину. Его взору предстают многочисленные цветущие болью тонкие полосы, и Рома под этим пристальным взглядом чувствует себя таким хрупким, таким уязвимым, что готов снова зайтись в истерике. Лёша полосы не трогает, хотя стоило бы. Может быть, так Рома бы понял, что творить с собой подобную хуйню не стоит. Но Березин решает не тревожить и без того натерпевшуюся кожу и опускает ткань. А вместо этого слегка разворачивается и медленно забирается к Роме на кровать, расставляя по обе стороны от его головы свои руки. Но по-прежнему не говорит ни слова. Ни о волосах, ни о сине-фиолетовых укусах в тон этих волос. Когда кровать прогибается под тяжестью чужого тела, у Ромы подскакивает сердце. Ему по-прежнему больно — как физически, так и душевно — но вместе с болью внутри зарождается приятное тепло. Как у ребёнка, наконец-то получившего внимание. Лёша наклоняется ниже, нависая над Ромой всем телом и практически ощущая его мелкую дрожь, а Рома пытается сжаться ещё сильнее, лишь бы унять своё больное сердце. Лёша делает всё настолько плавно, настолько неторопливо, что с губ Ромы невольно слетает тихий нетерпеливый скулёж, дающий знать, что он наконец начинает по-настоящему возбуждаться. И запах его возбуждения становится для Березина настолько отчётливым, что тот в порыве своей болезненной внезапной нежности наклоняется к дрожащей шее и трепетно, тягуче медленно касается мягкой и нетронутой чужим укусом кожи под затылком раскрытыми губами. Рома на прикосновение отзывается моментально: крупно вздрагивает, с упоением прикрывая глаза, и заведённо дышит через рот, в исступлении ворочаясь по постели головой. Лёша касания не обрывает; дышит на тонкую, чувствительную кожу, а Рома плавится под жаром чужих губ, капризными всхлипами прося о большем. Лёша через кожу чувствует каждый ромин вздох, и все они полны тревоги напополам с диким желанием. Рома потерян в собственном восприятии. Он не верит, что Лёша делает это с ним, но хочет, очень хочет, чтобы тот продолжал. Лёша прикрывает глаза и вдыхает ромино возбуждение глубже, как тот вдыхал запах его формы. Рома сейчас под ним такой незащищённый, такой чувствительный, прямо как в тот вечер в гостиной буткемпа, что Лёша со всей своей натурой доброго, отзывчивого человека не может проигнорировать этот истеричный вопль о помощи. Тем более, когда так привязан к непослушному ребёнку, который в этом вопле задыхается. Привязан, несмотря на многочисленные выпады, и, как бы ни старался показать обратное, всегда готов простить любой из них. Наверное, это его когда-нибудь убьёт. Наверное, это убьёт их обоих. В прошлый раз у Ромы был Резоль. Он мог его успокоить, хотя Лёша и не уверен, что Рома бы позволил. Сейчас у Ромы — никого. Его это сжирает изнутри, и Лёша видит, что в этот раз один Рома не справится. Весь в слезах, разбитый и злой. Лёша мог бы проигнорировать что-то одно, но он видит всё и сразу, и сердце просто тает, прощая моментально. И ещё укусы эти. Кто мог их оставить, а потом просто бросить одного? Или Рома сам ушёл? Спрашивать об этом сейчас не хочется вообще. Зная Рому и ромины желания, успокоить его будет не трудно. Нужно лишь начать с малого. Прижаться к нему наконец всем телом как можно плотнее, выдавливая из груди влажный, облегчённый вздох, даже несмотря на потревоженные царапины; уткнуться носом и губами под нежный затылок и чувствовать сквозь собственные рёбра каждый рваный, возбуждённый всхлип. Лёша накрывает своим телом мягко, заботливо, покровительственно и очень, очень нежно, так, что Рома задыхается во всём этом долгожданном внимании к себе. А Лёша снова успокаивающе целует в шею и правую руку осторожно заводит Роме между ног, туда, где судорожно сжимается на члене холодная рука. Прикосновение мягкое и очень трепетное. Лёшины пальцы слегка оттягивают вцепившуюся кисть, и Рома уступает. Он ослабляет хватку, позволяя аккуратно увести кисть в сторону, и облегчённо, едва заметно выдыхает, когда кожа больше не испытывает болезненного давления ногтей. Лёша кладёт расслабленную кисть на постель, накрывая своей, и легко поглаживает пальцы, а затем медленно ведёт ладонью вниз, по предплечью, и снова тянется к роминому члену. Но перед тем, как его коснуться, подносит руку ко рту и методично, крупно вылизывает. Когда Рома под ним немного успокаивается, Лёша всё с той же осторожностью обхватывает влажными пальцами ствол, и чувствует, как Рома в нетерпении втягивает живот. Глупый. Будет так втягивать — помнёт в желудке только-только зародившихся бабочек. Руки у Лёши тёплые, в отличие от роминых, и приятные. Он касается очень нежно, очень аккуратно и очень заботливо, и Рома гадает: чем он заслужил такую ласку? Связано ли это с ливом? Вероятно. Ведь больше они так в одной комнате не останутся, и, возможно, Лёша хочет расставить все точки над “i”. Хочет, чтобы Рома улетел, не оставив за собой недомолвок и поводов для вражды. А может, хочет дать Роме повод остаться. Или хотя бы вернуться. Вряд ли. Лёша большой мальчик, и понимает, что одной дрочкой проблемы не решаются. Но за попытку никто ведь не осудит. Он ведёт вдоль, едва касаясь, а Роме мало, настолько мало, что он снова начинает ворочаться и тревожно скулить. Лёша знает, что Роме в быстром темпе будет больно. Он сам в этом виноват, но упрекать не хочется. И потому Лёша говорит одно единственное слово, которое в данный момент считает наиболее уместным; самым спокойным и терпеливым тоном, каким только умеет, прямо в ухо: — Расслабься. И Рома реагирует на этот голос, как маленький ребёнок реагирует на голос матери: мгновенно замирая и затихая. А Лёша в качестве поощрения мягко целует за ухом. — Хороший мальчик. Рома от этих слов жарко и удовлетворённо выдыхает, рефлекторно толкаясь в ласкающую ладонь, и смотрит перед собой из-под опущенных ресниц. Свободную руку Лёша запускает в высохшие волосы, оглаживая коротко стриженный затылок и ведя выше, к ярко-фиолетовым прядям. И всё это сопровождается короткими поцелуями в шею и в плечи, оголённые съехавшей тканью. Лёша испытывает необъяснимый трепет от вида своей вещи на этом хрупком, израненном укусами и царапинами теле. И, если царапины Рома поставил себе сам — в этом Лёша уверен — то, кто поставил ему эти укусы, для Лёши — загадка. Маловероятно, что Резоль. После того, что Лёша видел, Рома вряд ли бы позволил к себе прикоснуться. Он был слишком разбит их с Лёшей встречей. И не он один. Лёша тогда до рассвета не мог уснуть. Ему было больно и обидно. Обидно от того, что Рома тратит себя впустую, а больно, потому что другого выхода для Ромы просто не существует. И они оба это прекрасно понимают. — С кем-то уже переспал? — всё-таки срывается у Лёши. Тихо так, без обсуждения. Или упрёка. Ему просто. Интересно. А Рома на секунду замирает, напрягая мышцы живота, и стыдливо прячется лицом в постели, беззащитно подгибая ноги. Такой ответ для Лёши красноречивее любых слов, так что он решает эту тему не продолжать. Он просто жмётся к Роме теснее, ласкает между ног, слушая его периодические всхлипы, и вылизывает запятнанную чьими-то зубами шею. Возможно, Рома не хочет об этом говорить, потому что сам просил сделать это с собой. А теперь ему стыдно. Лёша никогда не узнает. А Рома вряд ли когда-то захочет рассказать. В какой-то момент левая ромина рука смещается с простыни под собственный живот, и Лёша чувствует, как Рома начинает учащённее дышать. Тогда Лёша сразу понимает, что Рома этой рукой с собой делает, и моментально пресекает, аккуратно вытягивая её обратно на постель и не давая расцарапать себя сильнее. Рома в ответ на это уязвлённо стонет, неспокойно водя головой по простыни, но попытку повторить не пробует. Комнату переполняют звуки трущейся о кожу кожи и тяжёлые, похотливые ромины вздохи, которые глушат собой звуки лёшиных поцелуев. Рома уже не мечется в истерике и не делает себе больно. Даже слёзы постепенно высыхают, а новые не появляются. Но когда он чувствует, что вот-вот наступит его оргазм, ему становится страшно. Страшно, что всё опять пойдёт не так, как надо, что снова будет больно и снова будет пусто. И от этих мыслей он вновь начинает загнанно дышать. — Рома, — зовёт Лёша, — всё хорошо. Я рядом. А у Ромы снова глаза краснеют и с губ срывается болезненный надрывный стон. — Тихо-тихо, — шепчет Лёша и прижимает Рому к себе сильнее. — Не паникуй. Ты же хороший мальчик. Просто расслабься. Пожалуйста, Рома, расслабься. Рома весь дрожит и задыхается и уже мало что слышит. Поэтому Лёша, чуть замедляя движение рукой, просто жмётся ему в затылок, гладит по волосам и впитывает каждую волну нервной дрожи, ожидая, когда истерика вновь сойдёт на нет. И спустя какое-то время под прикосновениями тёплых рук и губ Рома действительно понемногу возвращается в реальность. Лёша вжимает его в постель всем весом, выбивая из лёгких оставшийся воздух и заставляя давиться каждым стоном — потому что откуда-то знает, как Роме это нравится — и начинает в прежнем темпе скользить по напряжённой до упора плоти. Рома делает ещё одну попытку набрать воздуха полной грудью и, в очередной раз давясь утробным стоном, сбивчиво, на грани с плачем выдыхает: — Прижми под собой и больше никогда меня не выпускай. И голос у него такой капризный, такой дрожащий, а это значит — он скоро кончит. Лёша сам начинает учащённее дышать, перебирая растрёпанные волосы, и с волнением ждёт, когда Рома наконец достигнет под ним оргазма. И Рома почти срывается на крик, когда он наступает. Но всё-таки справляется и глушит вопль в удушливых и жарких всхлипах. Он спускает, заливая спермой и простынь, и лёшину джерси, и лёшину руку. И ещё какое-то время содрогается всем телом, слегка толкаясь мокрым членом в запачканную простыню, ощущая, как приятно пульсирует плоть внутри лёшиной руки. А потом чувствует, как тяжесть на его теле мгновенно ослабевает, а рука отпускает член. И резко ощущает опустошённость. То немногое, что Рома помнит, перед тем, как заснуть, это мягкое одеяло, которым Лёша накрывает его после сокрушительного оргазма, и тёплые, нежные губы на своей щеке, которые шепчут: — Удачи, Малыш. И это последнее, что Лёша говорит перед тем, как выключить свет и покинуть его комнату. «Удачи, Малыш», — слышит Рома уже на периферии своего измученного демонами сознания перед тем, как Лёша выключит свет и покинет его жизнь. ________________ Дыра у Ромы в сердце с ядовитыми, неисцеляющимися краями. Дыру у Ромы в сердце не заполнить, но можно попытаться. Многие пытались. Но исход по-прежнему один. Прос­то ка­сай­ся его, смот­ри на не­го, да­вай кос­нуть­ся се­бя и не лезь в го­лову. Ро­ма не хо­чет, чтоб ему по­мога­ли. Но сегодня Рома умолял о помощи. Только вот дыра не стала меньше. И вряд ли когда-то станет. Ведь Рома не хочет любить, Рома хочет лишь влюблять. Такая вот любвеобильность наоборот.