Темнота

Апрель в этом году выдался холодный. Марьям стояла под злыми укусами ветра и безучастно смотрела в пустоту, не обращая внимания на то, что её обнажённые руки покрылись гусиной кожей, а губы посинели от холода. К крыльцу роддома спешила старушка. Немного переваливаясь, ахая и вздыхая, как все щедрые и тучные бабушки, она подошла к Марьям и тут же принялась её одновременно укутывать и отчитывать: — Что, совсем ума лишилась, — на ледяное туловище натянули бесформенный свитер, — дурёха, стоит тут, ждёт невесть чего, а как простудится, — шею плотно обмотал старый, но тёплый шерстяной платок, — так сразу плакаться будет: ох, бабуля, помоги, да подсоби, — и, продолжая ворчать, заставила Марьям зайти в здание. Женщина снесла всё безропотно. Одежда, конечно, была уродливой, но сейчас, после войны, это не имело никакого значения. А прежде она так любила нарядиться в скромный, элегантный наряд, будучи студенткой художественного училища… Она — художник, любит всё прекрасное и старалась одеваться со вкусом, не хуже однокурсниц… Мариам передёрнуло. Не вспоминать! Не вспоминать… Врач вышел к ним с пищащим свёртком и улыбнулся женщинам. На смену одежды Мариам ему было всё равно, а вот со старой Олбаной поболтать о согревающих чаях, целебных травках или даже об особенных сушёных грибах всегда было интересно. Он осторожно взял морщинистую руку старушки и под предлогом задушевной беседы отвёл её в сторону: — Олбана, дорогая моя, послушайте, пожалуйста, и постарайтесь поверить. Я боюсь, что роды оказались слишком сложными для вашей внучки. Кроме того, травмирующие воспоминания… И знаете, пока постарайтесь как можно меньше давать ей соприкасаться с девочкой. Это может быть небезопасно для них обеих. Тем более с её… недостатком. — Каким таким недостатком? Слепая, да и всё тут, а оно может и лучше, как вырастет, не станет на парней смазливых глядеть, сердцем выберет, — старушка выслушала молодого доктора с неудовольствием. И хотя она прекрасно понимала, что врач прав, она только заворчала недовольно и выхватила слепого младенца из рук у доктора. Она не могла и подумать, что Мариам, воспитанная в строгости, к тому же, верующая, вдруг смогла бы решиться на какой-нибудь омерзительный поступок в отношение дочери. Тот сперва застыл с обиженно-озадаченным видом, но потом спохватился и бросил вслед: — Я слышал, что ваша внучка… она немного говорила во сне. — И что же? — «Убью», — теперь уже доктор оставил старушку в изумлении и удалился к другим своим пациенткам. Олбана застыла в нерешительности. Она ведь завещала внучке совершенно другое: не говорить и не делать подобного даже с детьми своего заклятого врага, а тут с родной дочерью… Старушка пожевала свои сухие, морщинистые губы и пробормотала: — А как мы назовём-то тебя, горе луковое? Пойдём, маму спросим, она тебя родила, она пусть и называет, — бабушка подошла к по-прежнему безучастной Мариам. — Дочка, как дитятку-то назовёшь? Мариам подняла на бабушку осмысленный, но полный боли и скорби взгляд измученной и искалеченной души. Олбана отшатнулась, поражённая этим взглядом. Не такой, совершенно не такой она помнила свою горячо любимую внучку. Ей было жаль расставаться с ней тогда, в тридцать седьмом, но пришлось. Она часто навещала Мариам в приёмной семье и каждый раз точно молодела — она была рада, что Мариам хорошо живёт и чувствует себя в своей тарелке. Она мечтала, как однажды внучка окончит художественное училище станет знаменитой, вот тогда будет, чем помянуть жизнь! И всё это в одночасье разрушила война… Мариам ушла в партизаны и уже не карандаши таскала с собой, а патроны, а вместо художественного набора — снайперскую винтовку. Роскошные чёрные волосы она обрезала, а чёрное форменное платье сменила камуфляжем. Впрочем, женщина быстро опустила глаза и равнодушно сказала: — Назови её, как захочешь. Старуха не стала спорить, только принялась сама с собой обсуждать и перебирать имена одно за другим, к каждому вспоминая то шуточку, то пословицу, то примету. — …а вот Малика — резва да удаленька! Ох, погляди, да она никак улыбнулась! Ну, значит, такая тебя судьба будет. Ты ведь слепенькая, так будешь хоть резвой! Эх, крестить бы тебя… Да при Энвере разве можно… Мариам бросила на бабушку огненный взгляд, и та сразу подавилась словами. Вспомнила, наверное, что когда-то пережила Мариам, что не энверисты её схватили и пытали, что не Ходжа вёл охоту на сербов и шиптаров, которых подозревал в лояльности Тито, и что не против него Мариам, прозванная Машкой, вела настоящую, беспощадную войну. Они молча направились к выходу. Олбана протянула было ребёнка, но в ответ не получила даже взгляда: женщина не смотрела на рождённую ей девочку. Не могла. Мариам саму тошнило от собственной жестокости. Весь день она уговаривала себя тысячей разных слов, твердила, что девочка — Малика, её теперь зовут Малика, — не повинна в том, что происходило с ней тогда, в сорок четвёртом… Но когда, набравшись мужества, женщина всё же попыталась взять ребёнка на руки, какой-то внутренний, животный инстинкт оказался сильнее: конверт с младенцем чуть не упал в разведённый на ночь костёр, так сильно у Мариам затряслись руки. Горе-мать почувствовала, как её накрывает чудовищным, невыносимым ужасом, она повалилась на землю и разрыдалась. Её рыданиям вторил детский плач. В голове бабушки на секунду мелькнула крамольная мысль: «Жаль, девочка не немой родилась, а слепой», но она тут же отогнала её и бросилась успокаивать «своих девочек». — Мариам, милая, что случилось? Нет ответа. Та только вцепилась в волосы и стиснула зубы, стараясь сдержать рыдания. по телу пробежала дрожь. Она не слышала слов утешения от бабушки, не осознавала, что всё кончено, она опять слышала грубые презрительные слова в свой адрес. — Шкия… Они называли меня шкия! — рыдала Мариам. — Тише, милая, тише — всё позади, всё будет хорошо, — бабушка тщетно пыталась утешить внучку, но видимо, травма, полученная ею, ещё нескоро забудется. «Только бы не наделала глупостей», — опасливо думала Олбана.