я иду домой

По пизде всё идёт не сразу — первые недели это панковское отродье ведёт себя, как самый усреднённый на свете мудак, и Зеницу не привыкать к такому. Проблемы начинаются с дружбы, дружба начинается не с улыбки, а со сломанной руки — всё, как надо, всё, как у людей, да. Танджиро, естественно, солнце, и влажные глаза Геньи, натыкаясь на его светлый лик, заливаются шестицветной безответной пидоро-радугой. Зеницу перегибает палку. Генья, даже не сняв гипс после «солнечного удара», начинает тусоваться с ними. И терпеть уёбка, который сидит в аудитории в семи метрах от твоей спины — это одно. Терпеть этого же уёбка, когда твой бэст фрэнд форэвэр приглашает его соснуть пивка в /ваше место/ — совершенно другое. У Зеницу когнитивный диссонанс, у уёбка — совершенно неприспособленный, как оказалось, к алкоголю организм, который после двух стаканов превращается в сосуд концентрированного социоблядства, и спустя месяц шараги, Зеницу становится, наконец, известно, что его зовут Генья. Шинадзугава. Коленки у Зеницу простреливает, как у старого деда, ноги не держат, язык становится сухим. — Шинадзугава Санеми, случайно, не твой… — Нет. Тема разговора закрывается вместе с глазами Геньи — по домам их развозит Канао, как человек с единственной более-менее трезвой клеткой мозга и настоящими водительскими правами. — Ну так что, — сопит в воняющую антисептиком на весь салон толстовку Танджиро Зеницу, как только все убеждаются, что Генья таки одолел домофон и заполз в свой подъезд (Зеницу надеется, что это сопение можно разобрать сквозь ужасающий блядский храп Хашибиры). — он таки брат Шинадзугавы Санеми? — Зеницу, хз, прости. — Ну Танджи-ро-о-о, — нудит ему на ухо. — ну вы же близко общаетесь, ну… — Близко? Да у этого пидора чуть ли не сердечки в глазах пляшут, как у тянок с ахегао, каждый раз, как он к Гонпачиро подползает! Зеницу хочет завести пластинку про «кто бы говорил», потому что старшая школа была вот-вот недавно, а вместе с ней и их общие любовно-пиздострадательные междусобойчики, но при Канао-тян говорить такое как-то очень не очень, тем более она сама вставляет тихое, но рубящее «Иноске» в их охуевшую тишину, и больше разборок не хочется. Спустя семь минут Зеницу опять начинает свои завывания. — Ну Тан-джи-ро, нам всем придёт пиздец, если они и вправду сиблинги, это опасно, подумай головой. — Мне нравится Генья-кун, — смешливо бросает Канао, и ловит иноскины резко протрезвевшие взгляды-искорки через зеркальце заднего вида. — он неплохой. Строит из себя непонятно что порой, но это так, ребята… У всех было. Кроме Зеницу её уже никто не слушает — два долбодятла отрубаются, уложив головы друг на друга (Иноске засыпает гневно-ревниво надувшись, и будь Канао чуть менее цундере — её бы пробило на хи-хи). — Ты ведь что-то знаешь о нём, Канао-тян. Большее… — Я разбужу тебя, как к тебе подъедем, поспи. — Да как тут спать-то… Отрубается он секунды через четыре. *** Почему, собственно, Зеницу вообще так пересрался из-за мейби-мейби родства Шинадзугав — да потому что Шинадзугава Санеми нахер отбитый на бошку. Серьёзно. То есть, серьёзно. Ёбнутый. Выпустился из академии Кимецу годка эдак три назад — а слухи ещё ходят. И про то, что он чуть ли не в якудза состоял, и про то, что он в боях на деньги участвовал (организовывал), и директору (упокой Будда этого долбана-смертника) в рожу плевал и колёса его порша обоссывал. И вообще. Наркоман, пидорас, бандитская, исполосованная хер-пойми-откуда-взявшимися шрамами, морда. И тут Генья. Отбитый поменьше, так сказать, и с глазищами такими же дикими. Зеницу до сих пор верит, что Санеми у мафии на побегушках был. Мало ли, что будет, если к его вероятному братишке слишком близко подобраться. Голова бухая от таких мыслей расскалывается, и кто-то вдобавок тормошит его за плечо. «Если это не Недзуко — я мёртв и обездвижен» очень по-взрослому думает Зеницу. Это оказывается Недзуко — приходится воскресать. — Э-эй, Зенчан, мне тик-ток вотпрямщас нужно снять! Только ей разрешенно пользоваться ключами от его съемной хаты с такими запросами. Её, вместе с её тиктоками, можно няшить 25/8, и Зеницу, неправильно запихнув ноги в тапки от абибас, волочится открывать ей лоджию. Потому что лоджия его пиздатая — личная студия Недзуко Камадо-чан. — Только песню без матюков, пожалуйста. Недзуко улыбается ему и включает блядский «Runway», как только он отходит к зеркалу в ванной, и встаёт перед ним с риторически-меланхолическим вопросом «кем ты стал?». — Кофе будешь? Голос этой вёрткой егозы заставляет его почувствовать в себе силы на то, чтобы превратиться из куска говна унылого обратно в первокурсника, и даже начать чистить зубы. — Нет-нет, спасибо! — Как хочешь, я попью, и уйду ща. — Ну-у, куда-с кем? — С Геньей-куном в центр. Зеницу вместе с пастой сплёвывает весь эфемерный флёр заебатого утра. Утра паршивое. У него за Недзуко трясутся коленки — мятную пену у рта он вытирает полами растянутой чужой (Танджиро же, кажется) футболки, заплетаясь в тапках, выбегает на кухню и трясёт Недзуко за плечи так, что голова у неё качается, как у собачки на приборной панельке. — Ты-с-ума-сошла-Недзуко? — Он хороший, Зенчан. Он мне с био помогает. А ещё за The Gazett шарит, представь! Но Зеницу представляет другое. Зеницу представляет, как его милую Недзуко, аки несчастную Дзюнко Фуруто, обухом ебашат по голове и везут в домик якудза. Охуенчик, чё. Вот и сходила на мит. — Я с тобой. Самоненавтсть, самоедство и самокопание, присущие его обычному утру после бухича, снимает будто не просто рукой — будто господней дланью. На всякий случай, запихивая пятку в реплику баленсиаг, он одной рукой печатает Иноске дохуя понятную эсэмэску эмодзями — бита и петух. И адрес. На всякий случай. Просто на всякий случай. В голосовушке ему говорят «иди нах, параноик». После Канао Иноске как-то присмирел и перестал бить ебала тупо «за красивые глаза». Даже если очень хочется. Даже если Генья блядский /Шинадзугава/. — Что, пошли? Недзуко красноречиво смотрит на его (не его) мятую ночнушку с ГГ Тригана, пожимает плечами, типа «окс», и цепляется ему за руку рукой. Пиздец, блядь. Не даст он её в обиду никакому Шинадзугаве. Ни-ког-да. *** Нужно отметить — вид у этого чёрта приличный. Но покажите Зеницу неприлично одетого чёрта в крупном городе — у него случится отвал всего. — Приветики, Генчан! — заливисто смеётся Недзуко и виснет у /Шинадзугавы, блядь/ на шее, покачивая в воздухе своими биг-фрикки-ботами на сногшибательной платформе. — Зенчан увязался со мной, и я не могла оставить его дома! Но вы же друзья, так что ты же не против? «Сука, — думает Зеницу. — даже пальцем не смей её тронуть, я ж тебе его вырву». — Конечно он не против, Недзуко. — Её аккуратно снимают с чужой шеи, да берут крепко за руку. — и конечно же мы друзья. Для справки — Недзуко инфантильная, а не тупая, и в двенадцать лет её просто переебало всякой модной шнягой, но капли не влияя на успеваемость и когнитивные способности. Проще говоря: Недзуко видит, что Зеницу в полу-шажке от пропасти ломания ёбел и стрельбы в упор. Но «окей, — думает Недзуко. — до такого, в принципе, не дойдёт». Берёт за левую руку Зеницу, за правую — Генью, служит диэлектриком, чтобы Зеницу своим пылающим-искрящимся от одного присутствия Геньи задом не сжёг весь чёртов район. В пекарне покупает батон и вгрызается в его серёдку. Пока она суёт продавцу смятые йены, Зеницу наклоняется у уху Геньи: — Так ты точно Шинадзугава? — Отойди от меня, прикончу. Это не похоже на Генью-клейкую-блядскую-массу после бухича и учтиво-смущённого Генью-зайку, который щебечет с Недзуко. Теперь это снова уёбок-панк-из-универа, и Зеницу становится чуть менее стыдно за предвзятую предосторожность. Ну-ну. Ну-ну. Недзуко чуть ли не мурлычет, подбегая к ним от прилавка — тонко чувствует назревающую пиздилку, обнимает их обоих. Остаток прогулки болтает с Геньей про био и тянет «каваи-и-и», указывая пальчиком на практически всех встречных-поперечных девушек. Пока никаких бандюганских поползновений в сторону милой Недзуко не наблюдается — Зеницу спокоен. Более-менее. *** — Да, — говорит петушара, стоит им только довести Камадо до дома и помахать ей на прощание. — да-да-да, блядь, Шинадзугава, но отъебись, не брат я ему. — Так «да», или «нет»? Генья хватается за голову — «огосподи, — думает Зеницу. — там есть, чему болеть?». — Просто отстань от меня. Ты из меня, блядь, все соки выпил за эти несчастные три часа, я никогда не встречал кого-то настолько раздражающего! — Так… — Нет. Однофамильцы, кретин. Од-но-фа… Пергидроленный милфодрочер с шестого орёт в форточку, чтобы они заткнулись нахер. Дуэтом орут на него в ответ. А потом — заново, друг на друга. «Это какой-то сюр, — думают они оба, срывая голос. — зачем мы вообще это делаем?». Разбредаются они только после того, как милфодрочер снова высовываться из окна, грозясь вызвать ментуру. Дома Зеницу выпивает как минимум три чашки чая с мёдом — горло берет так, будто его ебали ганг-бангом три часа. *** В Иноске главное — честность. Он посмеивается над Канао, мол, какая она сука, пиздец, мол, звонила «их истеричка», и голосочек у истерички сорванный, и сопли у истерички текут, а Канао-то, Канао… — Здесь нет моей вины. — Знаю. Но ты могла хотя бы сказать ему, как мне сказала, что Генья безобидный. Более-менее. А то у нашего Тецу… — Зеницу. — Нервный срыв. — Мне жаль. Неа. Главное в Иноске — кожей и тем, что под кожей, чувствовать людей. Канао не жаль ни капельки. Возится у своих стрёмных колбочек (Иноске не уверен в том, что там не взрывчатка, или какой-либо зомби-вирус), как всегда, не поднимая взгляд. Иноске секунд двадцать ещё смотрит на похеренную им самим темпуру по рецептику из интернета, и снимает фисташковый фартук «#1 wife» через голову. — Суши тогда закажешь, я к нему. — Пить два дня подряд вредно для здоровья. — Да у меня охуенное здоровье, ему плевать. — Ну-ну. Ты прям так пойдёшь? Руки Иноске замирают в карманах ветровки, недозастёгнутой на голом грудаке «Затылком она, что-ли, видит?». Канао наконец-то отрывается от своих стрёмных колбочек и подходит к нему, чтобы дать легоньких пропиздонов и процитировать мем, застёгивая ветровку до горлышка; — You'll get cold, sweetie. Иногда над Иноске шутят, что его свинья какая-то родила. Чаще — что Канао. Она улыбается и встаёт на носочки, чтобы ещё немного построить из себя прилежную гёрлфрэнд и поцеловать своего не прилежного ни капельки бойфренда в шрам на ебальничке. Кажется, она этот шрам и оставила. Ну и ладно — украшение, как никак. Подарок, практически. — Если ему от этого станет легче — можешь сказать про Генью — Да не всралось, крепче спать будет. Пока. Ему с холодным улыбоном «ну да, ну да» машут перемазаной в металлической пудре ладошкой, за ним закрывают дверь. После суши-сета и бутылки прихваченного из дедовской хаты коньяка, Хашибира таки пробалтывается про Генью. И вправду — честно, серьёзно — крепкий сон даже после того же пресловутого коньяка Зеницу больше не светит. *** Мерзкая правда всплывает растаявшим весенним дерьмищем: — Только не ори. Пиздит он всё. Они братья, но не общаются. Знаешь чё? — Иноске ржёт. — Блядь, не поверишь… Ебались они. Поначалу Зеницу кажется, что это откровенный анекдот. Всё сходится — явный сюр на словах, явный смех на языке. Как самый отпетый душнила райончика, Зеницу пшикает «не смешно» и откидывается на диванные подушки. Закрывает глаза. А потом резко их открывает, так, что сухо становится, так, что больно. — Чё. — пересохшим горлом. — Рили? В ответ ему бешено, заведённо кивают хаером. — Я так сначала ржал, когда Канао рассказала. Такой пиздец. — Так ты и сейчас не особо грустишь. В Зеницу летят две сожмяканных в ладони «калифорнии», и он сначала орёт, что кто насвинячил — тот ковёр и пылесосит, но потом здравомыслие и тягу к чистоте побеждает банальное человеческое «ну и что, что дальше?». — Да ничё не дальше. Наш петушила несовершеннолетним был, а у Санеми и так проблем дохуя с маленькой тележкой тогда накопилось. Ну, они хотели вместе в Штаты слинять. Но Санеми в последний момент включил мороз и расстворился в тумане. Может, сдох. Может, не сдох. Хз. Иноске потягивается и вытирает усеянное рисом да икрой летучей рыбы ебало краем диванного пледика от killstars, и у Зеницу даже не хватает сил в заиндивевших жилах, чтобы пнуть его пяткой в нос и окрестить «животным». Блядь. Блядь. Глубокое, беспросветное и низменное — новые ассоциации к имени «Генья», вместо старых «страх» да «держись подальше от моей /семьи/». Зеницу не хочется блевать. Зеницу хочется последовать примеру Санеми — «расствориться в тумане», да. — Ну, — промакивает горло кислой водичкой. — это не наше дело, в конце-ко… — Ты просто достал всех. Прячешься за Танджиро, как за мамку, смотришь на Петушилу, как мемный волк, да над Недзуко, как ебучий гвардеец ходишь. Мне тоже Генья не нравится, но я не веду себя, как параноидальное уёбище. — Ну ты ж Иноске-сама, боже. — Иноске-сама, — Хашибира игнорит откровенную издёвку в чужом голосе и поддакивает. — Но, бля, просто запомни — Генья ни к мафии, ни к хуяфии, ни к чему отношения не имеет. Он просто немного ебобо. Но жить можно. Зеницу выдыхает «спасибо» в потолок и сжимается калачём. Жить можно не значит «жить легко». Иноске дрыхнет виском у него на щиколотке. *** К зиме Зеницу не оттаивает — это противоречит законам природы. Испуганный тон меняется на чуток смущённый — Агацума Генью всё ещё сторонится, хоть и по другой причине. «Ты судишь человека по мутному прошлому, дурень» — шепчет альтер-эго, когда приспичивает поспать после конспектов, да проектов, да выгуливания их ебантяй-сквада, чтоб они там нечаянно без него не сдохли на главных же улицах города. «У тебя у самого юность так себе была». И точно. Однажды сон слетает с Зеницу, как с гуся вода, и осознание бьёт наббатной мигренью. Кайгаку, сука. Кайгаку.