***
Роад вступила в Черный орден не потому, что была идеалисткой, как считало большинство окружающих ее людей. Просто ей нравилось уничтожать, и она имела на это полное право, а также ресурсы, в виде чистой силы, бешено циркулирующей в венах. И плевать она хотела на всех несчастных всего мира, на акум и Графа в частности. Ее мир был узок и замкнут, сходился двумя неровными концами на смертях и друзьях, как грани единого безумия. Роад была совсем еще ребенком, но уже в ней просыпался жадный садист, и именно поэтому акума были ее невольной страстью. Она всегда с огромной охотой отправлялась на задания, порой прибывала на место даже раньше искателей и тут же отправлялась на поиски заточенных душ, почти как Канда Юу. Одно время смотритель даже пытался ставить их в пару, однако почти сразу бросил эту бессмыслицу. Роад и Канда не переносили друг друга от слова «совсем». Все чаще Камелот работала в одиночку, но ей это, пожалуй, даже нравилось. Никаких ограничений, лишь всепоглощающая свобода, которая частенько граничила с непонятным даже ей безумием. Роад нравилось жить в бесконечном мраке безликих, сменяющих друг друга будней, но, вопреки всему, ночь наводила на нее уныние. Тьма в очередной раз распадалась на части высоким металлическим визгом, стеклянным дребезжанием и оседала на хрупкие плечи зеркальной пылью, колючей и мелкой. Роад судорожно закрывала голову руками, щурила слезящиеся от боли и вечного недосыпа глаза, которые тут же вспыхивали тем самым заинтересованным бархатным мраком и расплавленным золотом, а потом мысленно считала до бесконечности, но сбивалась примерно на двадцати. У нее руки горели изнутри — святое пламя, ее собственная чистая сила, бесновалась где-то под кожей, отдала тупыми ударами под ребра и рвалась наружу, затягиваясь на точеной шее, что чугунная удавка. Огонь пожирал ее изнутри любовно, почти нежно, опьяненный силой и жаждой, заботливо кутал Роад в эфемерный плед отчаяния и страха. А еще, сизого пепла, ее одинокий, дымный супруг. В крохотной комнатке Камелот ночью пахло несколько иначе, чем ярким приветливым днем. И она даже не знала, что нравится ей больше, — вдыхать холодный и резкий, разреженный воздух или травить легкие наркотической приторной сладостью собственных духов, которыми она упорно пыталась перекрыть удушающий аромат гари и дыма. Черный орден был погребен под надежными руками не умолкающей ни на мгновение ночи, сражен ее приятной негой, очарован, и спал, весь, поголовно. Вот только Роад под это чертовски сильное обаяние не поддавалась с момента прибытия, почти второй год. Ей просто нельзя засыпать одной, иначе иннонсенс, — голодный, необузданный зверь — тут же отгрызла бы руку вместе с кованым поводком. Вместо сна Роад предпочитала считать пустынные коридоры ордена, танцевать соблазнительную румбу с неистовыми тенями, а еще зажигать свечи в массивных канделябрах, чтобы кругом царил сиреневый сумрак. Она — девочка-парадокс, у нее в венах не кровь — жидкая ртуть, а во взгляде — битое стекло с кровью. За ее спиной поговаривали даже, что она родилась не там, поспешила или, наоборот, опоздала, затерялась во времени, как не смышленый ребенок, коим, собственно, ее и привыкли считать все в Черном ордене. Девушка чуть слышно хмыкнула себе под нос, — люди всегда казались ей забавными. А еще больше — экзорцисты, шебутные и юркие, как муравьи, которые усердно спасали свой муравейник от приближающегося наводнения в лице Тесячелетнего графа. И она, Роад, — девочка, влюбленная во мрак, была частью этого необоснованно жестокого мира, подходящим паззлом в картине постепенно разворачивающейся войны, его неумолимым дополнением. — Роад? — обеспокоенный, высокий голос Линали она бы узнала, где угодно. Она чувствовала ее присутствие за спиной, ощущала его с того момента, когда переступила порог свой затхлой комнатушки и позволила дикому воплощению собственного пламени разгуливать с ней под руку. Слежка Линали была столь очевидной и глупой, что Роад едва подавила в себе курьезную ухмылку, прежде чем лениво обернуться на подругу. Это ведь был всего лишь вопрос времени, когда Ли ее отыщет, так? — Привет, Линали, — улыбка схожая с гримасой юродивого, неприятно тянула узкие, потрескавшиеся от ветра губы. — Не спиться? — с привычным весельем в голосе поинтересовалась девушка и по привычке растрепала свои и без того всклокоченные иссиня-черные волосы. Лишь ее потемневшие глаза были пугающе пусты. Экзорцист напротив нее выглядела несколько растерянной и сонной, но все равно удивительно красивой. На тонкой ночной рубашке рыжими пятнами-всполохами прятались языки пламени, в частых складках и длинных прямых волосах замирали грубые отсветы, ложились на лицо широкими масками, делая Линали еще более беззащитной и хрупкой, чем она была на самом деле. Раскосые глаза цвета индиго внимательно и на удивление цепко осмотрели Роад с ног до головы, на какое-то время задержались на неряшливо перебинтованном колене, и снова вернулись к лицу. Для того, кто только что оторвал голову от подушки, взгляд у Линали был весьма трезвый. Роад всегда считала, что такая, как она, не чета Ли. Даже сейчас она казалась куда опрятнее и женственнее, чем девушка в строгой фиолетовой рубашке с узким кружевным жабо, рабочих коротких шортах, которые обычно носили на миссиях, кричащем протестами малиновом пиджаке в черную клетку, что ненужной тряпкой болтался у Роад где-то на локтях, и высоких сапогах со шнуровкой. Шелковую ленту она потеряла в одном из коридоров, попросту позволив ей тихонько соскользнуть на пол и так не удосужившись поднять. В конце концов, зачем тратить силы на то, что могут сделать и, скорее всего, сделают за нее? — Я услышала какой-то шум в коридоре и решила посмотреть, — как обычно, вполне себе честно призналась девушка, тут же элегантно прикрыла рот ладошкой, зевая. — Признаться честно, я думала, что это Канда вернулся так поздно, — неловко потупилась Линали. — Он должен был отчитаться о выполненном задании еще два дня назад, однако он так и не вышел на связь. — Не думаю, что с дурашкой-Кандой может случится что-то серьезнее ужасного настроения, — с лукавым весельем заметила Роад, а затем громогласно расхохоталась, в груди клокотало неуместное желание убиться о ближайшую стену, но девушка стоически держалась. Линали действительно беспокоилась за вредного японца, который бы и пальцем не пошевелил, если бы ее самой не было в Черном ордене в назначенный срок. И от этого приторного ощущения у Камелот сводило зубы. И в данный момент она даже не могла определить от чего больше, — назойливого, но все же приятного внимания Линали, или от тупого эгоизма Канды. — Я знаю, что вы не очень ладите, но он мой друг тоже, я имею полное право переживать за вас, — с каким-то непонятным упреком сказала Линали и почти обвиняюще посмотрела на слабо улыбающуюся Роад, если едва приподнятый уголок губ можно так назвать. Сонм фальшивых улыбок Роад она знала едва ли не наизусть, однако не всегда понимала, что каждая могла значить. Вот и сейчас, расшифровать загадочный вид Камелот не представлялось возможным в ближайшие пару лет точно. — Это очень мило с твоей стороны, — почти слащаво протянула девушка, в два больших прыжка оказалась возле Ли, а затем повисла у нее на шее модным шарфом, совершенно не смущаясь своих действий. Она по привычке коротко клюнула Линали в щеку, а затем неожиданно быстро отпустила. — Если бы что-то случилось с дурашкой-Кандой, об этом бы наверняка уже знал Комуи-сан, разве не так? — судя по красноречивому молчанию Линали, она была полностью согласна. — Пойдем лучше спать, сестрица-Линали. Я не хотела тревожить твой сон, но, раз уж так нехорошо получилось, надо все срочно исправить! Роад без всякого предупреждения схватила девушку за руку, весьма грубо и жестко, почти до синяков, и настойчивым буксиром потащила ее в другую сторону. Линали ничего не оставалось, кроме как послушной куклой плестись за Камелот и понимать, что едва ли она сможет спокойно выспаться в одной кровати с этим маленьким, шальным ураганом. Но это ничего, самое главное, что Роад наконец перестанет бесцельно бродить по коридорам и наконец сможет нормально отдохнуть. Линали прекрасно знала, что она не могла спать одна, — ее пламя было столь мощным, что постоянно выходило из-под контроля, стоило только малышке-Камелот погрузиться в столь притягательный мир Морфея. Роад уже не единожды сжигала свою комнату, а потом целые этажи ордена, если другая чистая сила не держала бесовское пламя в узде. Сейчас Комуи вместе с научным отделом усердно трудились над особым ограничителем для силы девушки, однако пока что все было безрезультатно. И именно поэтому Линали неизменно вставала глубокой ночью, чтобы обнаружить танцующую с фиалковыми огнями девочку с безумной улыбкой на лице и бесконечной усталостью во взгляде от собственных сил в пустующих коридорах. Вот только сама Роад пока что этого явно не понимала. Но Линали всегда была готова ей помочь.***
— Напомни мне, почему я иду на семейный ужин? — довольно-таки трагично, даже не пытаясь скрыть сквозившего разочарования в голосе, протянул Аллен и пытливо посмотрел на старшего брата. Они с Неа никогда не были похожи, несмотря на то, что, вроде как, являлись близнецами. Уже хотя бы тем, что Четырнадцатый предпочитал свой ноевский облик людскому. Признаться честно, Аллен уже не помнил, как изначально выглядел Неа, — оттенки глаз и волос со временем стерлись из памяти, как ненужные вещи, что пылились забытые на чердаке. Короткие темно-каштановые волосы Неа старательно приглаживал руками, однако последние, словно сговорившись между собой, решили устроить хозяину маленькую войну и все никак не желали возвращаться в нормальное состояние. Открытый лоб уже привычно ознаменовал ровный ряд семи меток Ноя, из-под воротничка белой рубашки кокетливо выглядывал свежий, еще толком не зарубцевавшийся шрам, который признаться честно, Аллен заметил впервые. Он мысленно пообещал себе спросить об этом после стремительно надвигающегося отвратительного события и на автомате кивнул в такт своим мыслям. Неа какое-то время злобно пыхтел, педантично заправляя непослушные пряди за уши, а затем, тяжко вздохнув, угрюмо признал, что в этой битве ему не победить, и сдался. — Наверное, потому, что ты все-таки не хочешь расстраивать Графа? — с правдоподобным недоумением предположил Неа совершенно серьезным тоном, не понятно, кого пытаясь в этом убедить, — себя или Пятнадцатого. — Какая-нибудь отговорка посущественнее есть? Иначе я могу быстро передумать и шагнуть в любую из таких привлекательных дверей ковчега, — с явной досадой проскрипел Ной и выразительно покосился на брата. Скрыться в недрах многочисленных безмолвных улочек и в правду хотелось до невропатического зуда под кожей, распахнуть любую дверь и с беспечной улыбкой шагнуть навстречу зыбкому мраку, угрюмым и молчаливым снегам, сухим и знойным пескам, да куда угодно, лишь бы не к семье. — Ты же не бросишь меня на произвол судьбы, прямиком в загребущие ручонки Графа и Шерила? — на удивление миролюбиво, тщательно скрывая смешинки в голосе, фыркнул Неа. Его глаза на мгновение блеснули лукавым золотом и тут же погасли, стоило им только столкнуться с пугающей безысходностью, которая разлилась на дне чужих зрачков. — Порой очень хочется, — едва слышно пробурчал Аллен и с некой опаской глянул на совершенно спокойного Четырнадцатого. Сегодня Неа был на удивление благосклонен к его, откровенно смешным выходкам и детскому упрямству. Нужные слова лениво перекатывались на языке металлическими шариками, однако почему-то упорно не желали идти дальше горла и уж тем более скрываться с губ. Аллен был не единственным, кто украдкой наблюдал. Неа всегда нравился второй облик брата, вот только тот почему-то упорно продолжал разгуливать в своем человеческом обличие на протяжении всех прошедших столетий и явно не испытывал никакого дискомфорта по этому поводу. Он принимал иную форму лишь в крайних случаях, одним из которых всегда считался ненавистный ему семейный ужин, где присутствовал господин Тысячелетний, который почему-то весьма нетерпимо относился к этому. Неа никогда не спрашивал, почему Пятнадцатый постоянно кривился, когда заглядывал в зеркало, чтобы просто поправить изящную черную ленту, а затем впивался почти ненавистным взглядом в свою серую кожу и терновый обруч стигматов на лбу, старательно прикрывая их длинной челкой. В отличие от других Ноев семьи, глаза и волосы Аллена никогда не меняли своего цвета, словно высказывали немой протест обитавшей в теле темной материи, а посему делали его еще более удивительным, чем все прочие братья и сестры. В последний раз Четырнадцатый видел Пятнадцатого таким, чуть больше года назад, когда обычно невозмутимый и сдержанный Аллен внезапно вышел из себя из-за какой-то несущественной проделки Уз. О, он до сих пор помнил, как всюду расползалась материальная агрессия, стелилась кромешной тьмой под ногами, перемешивалась с редкими бирюзовыми всполохами чистой силы, а самого Аллена буквально трясло от неудержимого гнева. В тот раз, казалось, не пострадали только господин Граф и Правосудие, который попросту успел заметить первую вспышку негодования Пятнадцатого. Сам Неа поспешно и немного трусливо распахнул врата и судорожно скрылся в недрах черного ковчега, когда его подбородок и часть шеи коснулась бушующая дикими волнами энергия. И именно поэтому он никак не мог отказать себе в маленьком удовольствии и внимательно разглядывал Аллена. Его взгляд скользил от головы до ног и обратно, словно пытаясь запомнить каждую мелкую черточку, запечатлеть на подкорке сознания и сетчатке глаза одновременно все детали. Неа почему-то это казалось безумно важным. Ковчег хранил угрюмое молчание. В воздухе лениво вальсировали редкие свечи, их фитили стремительно лизали рыжие языки пламени, заставляя несчастных страдать от жара и тихонько плакать восковыми слезами. Причудливые тени, которые под силой воображения складывались в пурпурные фигуры, разрезали тьму сразу на миллионы осколков, роняли быстрые улыбки под ноги братьев, таким образом освещая им путь. Впереди маячили редкие стрелки указателей, заботливо расставленные Узами; они выплывали из черноты слишком внезапно и резко, словно монстры расколотой луны, дети ее тусклого света. Когда Четырнадцатый и Пятнадцатый вышли в коридор, который вел прямиком в небольшое помещение, где всегда проходили общие сборы, то не почувствовали ровным счетом ничего, кроме засасывающей безысходности и даже некой скуки. В их душах не отзывалось ничего, кроме старой боли, которую с особой заботой постоянно реставрировал Граф, развесив портреты прошлых воплощений Ноя, словно в насмешку над собой и теми, кто помнил. Портрет самого первого воплощения Мечты всегда выбивал у Аллена почву под ногами, — он надолго застывал перед картиной в гротескных тенях и пристально вглядывался в чужую осторожную улыбку, как будто пытался найти у той женщины ответы на все тайны бытия. Но статная и красивая Мечта неизменно тоскливо смотрела на Аллена своими удивительными, чарующими глазами и не говорила ничего. Иногда, словно забывшись, он протягивал руку к канувшему в лету воспоминанию, цеплялся за призрака, как за спасительный оплот, и смотрел ужасающе долго, с немым сожалением и горькой скорбью на чуть грубоватое лицо. Неа о странной привязанности брата к первому воплощению Мечты прекрасно знал и всегда останавливался чуть впереди, чтобы подождать, когда он совершит свой ритуал, и сегодня сделал точно так же. Однако это не требовалось, Аллен лишь мазнул ленивым взглядом на массивной раме и прошел дальше, властный и уверенный в себе. Неа растерянно посмотрел вслед Пятнадцатому, а затем с немым недоумением глянул на Мечту, едва не заговорив с ней вслух по поводу странного поведения брата. «Кажется, Аллен нашел что-то крайне интересное на последнем задании Графа. Что-то такое, что придало ему уверенности и сил больше, чем приносила ты, Мечта», — с какой-то неуместной жалостью и, в тоже время, азартом подумал Четырнадцатый, гадая, что могло побудить брата пойти к Графу. В конце концов, Неа знал, — не будь у брата никакого желания видеть семью, он бы не стал послушной овечкой плестись за ним и, уж тем более, принимать облик Ноя.