I.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Ринналу это устраивало. Фальшивое имя стояло на страже её секретов; оно было дверью, к которой никто не пытался найти ключа — зачем, если видишь только глухую стену? Жизнь Ринналы Карудил была куда длиннее и насыщеннее, чем у Брелины Марион, появившейся на свет в возрасте тридцати восьми лет — пригоршней строчек в поддельных документах. Впрочем, обе они — и горящая местью Риннала, и рассудительная, терпеливая Брелина — прежде и помыслить не могли, что им доведётся оседлать дракона... Пожалуй, и к лучшему, что они до последнего не представляли ни то, что этот полёт состоится, ни то, как именно он пройдёт. Всё началось обманчиво безобидно: Драконорожденная вернулась к Риннале и её… любовнику в Хьялмарк и охотно согласилась разделить с ними трапезу. Тёплая, домашняя встреча старых приятелей — если забыть, что одна из них прилетела верхом на драконе, а двое других прятали живых мертвецов в дровяном сарае, и все трое обменивались завуалированными угрозами. Риннала не обольщалась: знала, что если “Анкано” и Мэва схлестнутся не на словах, а на деле, то от неё, попавшей меж двух огней, мокрого места не останется. Но пока они всё ещё нужны друг другу, пока у них есть общий враг и общая цель, можно… если и не “чувствовать себя в безопасности”, то хотя бы “не жить в вечном страхе”. Вкусив надежду, вернуться к прежней мышиной жизни Риннала уже не сумела бы — и, чтобы достигнуть желаемого, готова была даже низвести себя до кухарки. В юности она и представить себе не могла, что когда-нибудь ей придётся не только жить в чужой стране и под фальшивым именем, но ещё и заниматься домоводством. Никому тогда и в голову не пришло учить Ринналу готовить; с натяжкой, как родственное занятие, можно было припомнить разве что алхимические опыты — но и только. Впрочем, у орлов не рождаются голуби — а чего у родни Ринналы было не отнять, так это умения приспосабливаться, не прогибаясь и не ломаясь. Сама она с готовностью приобретала новые навыки и не видела в этом ничего зазорного. Училась алхимии, хотя очень многие альтмерские чародеи считали “зельеварение” низким ремеслом, далёким от подлинного магического искусства. Училась не игнорировать, но фильтровать такое вот бесценное мнение. Училась учиться — и выживать. У орлов не рождаются голуби… По части алхимии мама была редкой искусницей и, в отличие от дядюшки, репутации отравительницы за ней не закрепилось — Моргия Карудил подавала себя иначе. Риннала многое у неё почерпнула и продолжала черпать даже сейчас, две сотни лет спустя, — и, конечно, не только в "зельеварении". Когда из разрозненных элементов рождается целое, которое обладает свойствами, не присущими ни одной из его частей, тогда и творится подлинная алхимия. Из тинктурированного терпения, кристаллизованной страсти и сублимированного возмездия Риннала намеревалась создать крушение Талмора — и если для этого придётся запачкать руки, то так тому и быть. Мэва вернулась в Хьялмарк, увенчанная победой: зима отступила, и Пожиратель мира не уничтожит текущую кальпу — но это не значит, что Тамриэлю больше ничего не угрожает. И пока на огне томилась купленная в Морфале баранина, Риннала томилась грёзами о грядущей войне — и слушала о минувшем сражении с Алдуином. “Анкано”, ещё один эльф-изгнанник с фальшивым именем, держался неподалёку, и взгляды, которые он бросал на Мэву, имели такие плотность и вес, что их, казалось, можно было ловить руками. Впрочем, та отвечала ему под стать, рассматривала талморца-ренегата пристально, вязко… Быть может, её смущали тёмные, коротко остриженные волосы, к которым Риннала уже притерпелась? Так или иначе, а Мэва была отличной рассказчицей. По-нордски обстоятельная, Драконорожденная говорила по делу, но не жалела красок, а образность её речей не затуманивала их смысла — хотя иногда она напускала тумана нарочно, отказываясь делиться правдой. — ...Тогда я отторгла себя от мира живых и смогла оказаться в Совнгарде, — рассказывала Мэва, и Риннале, ведомой её глубоким и звучным, почти сверхъестественно притягательным голосом, только и оставалось гадать: что это было? Как такое возможно — при жизни “отторгнуться от мира”? Чем оно было — её отторжение? Риннала чувствовала: в Мэве что-то переменилось, но если спросишь её, то не получишь ответа. Поэтому они с “Анкано” не спрашивали, не перебивали и истолковывали её рассказы, как герменевты — трактаты альдмери об Аури-Эле. Истина ускользала сквозь пальцы, но когда Драконорожденная повергла Алдуина, пришло время садиться за стол: мясо было готово. Ели в молчании и с аппетитом: барашек с тушёной капустой удался на славу. Риннала расслабилась, от жара очага и тяжёлой северной еды её разморило, но Мэва, расправившись с мясом и — практически в одиночку — с миской отварной картошки, вытерла губы, блестящие от мясного сока, и сразу перешла к делу. — Риннала Ремансдоттир, — позвала она на нордский манер, — скажи-ка мне вот что. Удалось ли тебе сохранить какие-нибудь фёстхолдские регалии? Что-нибудь, что поможет доказать твоё происхождение? Вопрос был разумный и не то чтобы неожиданный, учитывая, что происхождение Ринналы было для них casus belli. Конечно, существовали заклинания и ритуалы, способные подтвердить правдивость её слов, но зримое, осязаемое доказательство пришлось бы кстати, и Мэва это понимала. — Королевские венцы моих родителей... — ответила ей Риннала; слова горчили во рту, перебивали послевкусие мяса, и вязли на языке. — Немного фамильных драгоценностей, — “То, что не было продано или обменено на спокойную жизнь…” — и кое-что ещё: предметы, что смогут подкрепить мои притязания. Мэва нахмурилась, недоверие проступило у неё на лице. Понятно, почему: из Винтерхолда в Морфал они с “Брелиной Марион” путешествовали налегке, и спрятать среди их вещей королевские венцы, фамильные драгоценности и “кое-что ещё” вряд ли бы вышло. Риннала была чародейкой, а не вьючным мулом; когда она потеряла брата, пришлось пойти на уступки — убрать родовую гордость в ларец и оставить в чужих руках... во всех смыслах. — Сейчас они в Вэйресте, — пояснила она, — все эти предметы… Я оставила их под надзором банкира, у которого был кровный долг перед моей матерью. Сегодня тем банком управляет его правнучка, но у таких людей долгая память. Они вернут всё, когда придёт время. — И ты не боишься, что с твоими вещами что-то случится? “Я боюсь слишком многого, чтобы размениваться на такие мелочи”, — подумала Риннала, но вслух произнесла, конечно, другое. — Ларец, в котором они хранятся — ещё одна карудильская реликвия. Открыть его может лишь тот, в ком течёт наша кровь. “Анкано”, из последних сил не вмешивавшийся в беседу, чуть слышно хмыкнул. Риннала понимала его недоверие: конечно, всякий магический замок можно и выломать, не подбирая ключа, но за такое мало кто берётся, если чары настолько сильные и древние, как на карудильском ларце. Слишком велик риск уничтожить всё содержимое — кому от этого станет лучше? Да и бретонские банкиры очень трепетно относятся к своей репутации. — Удачно, — кивнула Мэва, принимая услышанное на веру; лицо её, сосредоточенное и полное решимости, казалось ещё красивее, чем обычно. — Нам не следует терять времени. Я попрошу Одавинга, и утром мы полетим в Вэйрест, возьмём всё, что нужно, а после решим, что делать дальше, — сказала она и чуть погодя, тоном, не подразумевающим возражений, добавила: — Анкано останется здесь, чтобы ко всему подготовиться. Они сцепились взглядами — холодными, поблескивающими сталью — так жёстко, что искры посыпались. Драконы стремятся к власти, верно?.. Анкано улыбнулся Мэве зло и насмешливо, как улыбался, когда распознавал невидимый глазу изъян, не позволяющий сделать с поднятым телом то, что было задумано… А Риннала так на них двоих засмотрелась, что не сразу сообразила, кто такой Одавинг — и не до конца осознала, что её ждёт, даже когда следующим утром Мэва помогла ей вскарабкаться на драконью шею. Дракон — Одавинг — был от этого так же не в восторге, как и его эльфийская поклажа, но даже дракон не осмелился спорить с Мэвой Сиггейрсдоттир. — Не беспокойся, Zeymah, — смеялась та, поглаживая его по красной, как кровь, чешуе. — Я знаю, что ты не лошадь. Катать на тебе друзей не войдёт у меня в привычку. Риннала очень на это надеялась: ездить верхом она очень любила, но это и правда была не лошадь. Руки Мэвы, обхватившие её талию, якорем держали рассудок; подниматься в воздух было так страшно, что мысли промерзали насквозь и разбивались в мелкую ледяную крошку. — Помнишь, о чём мы говорили, когда ты назвала мне своё настоящее имя? — спросила Мэва, стоило Риннале немного прийти в себя. Мерное хлопанье крыльев её даже успокаивало. — О тайнах и об обещаниях? — Да… Да, конечно... — Ты ничего не хочешь мне рассказать, Риннала Ремансдоттир? Она промолчала, не сразу нашлась с ответом — роковая ошибка! Мэва не стала ждать: она столкнула Ринналу и свесила вниз, удерживая за руку — болтаться в воздухе, биться о красную чешую... Ужас, животный, нерассуждающий, ослепил её, выжег разум. Сколько это продлилось, Риннала не могла сказать... ничего она не могла сказать и поняла, что орала, только когда сорвала горло. Мэва притянула её и усадила обратно, как куклу. — Я… соврала,— просипела Риннала; руки дрожали, лицо было мокрым от слёз. — Я... утаила правду. Анкано… Он не тот, за кого себя выдаёт — Кто он тогда? — Маннимарко… Король Червей. — Хм, — только и сказала Мэва — и обхватила Ринналу за талию. Мерное хлопанье крыльев стучало в висках… Риннала тряслась и беззвучно всхлипывала, но даже сейчас руки Мэвы были ей якорем — ну не смешно ли? И красный дракон — смеялся.II.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Риннала привыкла так представляться. Собственное имя, произнесённое вслух, звучало пугающе непривычно — но где же ещё к нему привыкать, как не в компании Драконорожденной? По правде сказать, их путешествие в Вэйрест Риннала почти не запомнила: ужас, какого она никогда ещё не испытывала, переполнил её до краёв и не оставил места для воспоминаний. Всё, что происходило с ней после, слиплось в тяжёлый и плотный ком из снега и грязи — и не понять было, где заканчивалось одно событие и начиналось другое. Стоило на мгновение смежить веки, и Мэва снова полоскала Ринналу в воздухе, точно тряпку: ветер бесстыдно шарил под юбкой, кожу сдирало драконовой чешуей, а крик — застревал в горле, душил её, пережимал стальным обручем грудь… Риннала задыхалась. Ей не хватало воздуха, ей не хватало силы, ей не хватало решимости вырваться из ловушки собственного разума. Мерное хлопанье крыльев дробило минуты, как метроном, чётко и сухо — даже когда сам дракон скрылся за горизонтом, — а всё остальное поблекло, утратило плотность и вес. Дурной затянувшийся сон, рассыпающийся под пальцами... Сколько длился их с Мэвой полёт? Где они приземлились? Как добрались до города? Риннала и под угрозой смерти не смогла бы ответить на эти вопросы. Кажется, Мэва вправила ей вывихнутую руку, помогла привести себя в порядок, вылечить мелкие ранки… Сопроводила в банк, наверное? Одна бы Риннала туда ни за что не дошла, но она совершенно не помнила, как туда добиралась, не помнила, с кем говорила и что делала — мыслями она до сих пор была в небе. Если бы не врождённая альтмерская сдержанность и не отцовское воспитание, что помогали не думая надевать на себя придворную маску, Риннала бы ни за что не справилась — потому что не могла думать. Но даже тогда, по части ума не особенно отличаясь от оживлённого мертвяка, она, должно быть, совершала правильные поступки и говорила правильные вещи — а иначе не получила бы карудильский ларец и не открыла б его на глазах у Мэвы. Это Риннала запомнила, к добру или к худу — как и то, что совсем ничего не почувствовала, глядя на все свои родовые богатства. В других обстоятельствах она бы наверняка ликовала, что вернула себе часть прошлого; тосковала, рассматривая венец, который помнила в волосах матери, или кольцо — на пальцах отца; строила планы — честолюбивые, дерзкие… Но нычне в душе её было пусто, и в голове — пусто. Разве могло быть иначе? Мирская слава кажется очень хрупкой, когда ты болтаешься над землёй на немыслимой высоте, удерживаемая одной рукой, а эхо драконьего смеха гудит в костях. Смерть всматривалась в Ринналу холодными голубыми глазами. Немногое было им нужно, чтобы воссоединиться: резкий порыв ветра, заставший бы Мэву врасплох; пальцы, неловко скользнувшие по рукаву; треск истрепавшейся ткани… Да что угодно, любая небрежность, любая непросчитанная случайность — и вниз, вниз, вниз! Вниз, вниз так быстро, что кровь заструится из глаз, из ушей... так долго, что когда ты всё-таки разобьёшься, от тебя не останется даже мокрого места!.. Ничего не останется, кроме разбитых надежд и нарушенных обещаний, и некого будет винить, кроме самой себя. Кто, как не ты, пытался ими играть — древними чудовищами, облачёнными в смертную кожу? Кто, как не ты, лукавил и нарушал обещания? Мэва была по-своему милосердна: ей ничего не стоило Ринналу убить, отплатив за обман — лишь разжать пальцы… Когда она догадалась? Как долго испытывала, надеясь, что ей признаются? Как сильно разочаровалась? Обратный путь Риннала тоже запомнила урывками. В мыслях всплывало разрозненное, дурное — то, как Мэва усаживала её и закрепляла ларец, как крепко обхватывала руками и щекотала дыханием ухо. — Не бойся, — шептала она по-драконьи гулко: так, что её слова, словно минуя все органы слуха, отпечатывались у Ринналы на сердце. — Не больше, чем необходимо, бойся… Ты утаила часть правды, но не успела нарушить клятвы. Помнишь тот день, когда ты мне назвала своё настоящее имя? Ты поклялась, ты кровью мне поклялась, что будешь верна. Что с помощью силы Магнуса станешь бороться за земли предков, а потом проследишь, чтобы все артефакты вернулись ко мне, как и было условлено. Помнишь такое, Риннала Ремансдоттир? — Да, — отвечала она и плакала то ли от облегчения, то ли от боли. — Да, Мэва, дочь Сиггейра, я помню каждое слово. Кем бы он ни был, мой не-смертный союзник, чего бы он ни добивался, пользуясь тем, что сейчас мы хотим одного и того же… сколько бы раз ни вставало на горизонте солнце, я буду верна тебе — и своему слову. Риннала не лукавила, когда давала эти обещания: лукавство сошло с неё, точно змеиная кожа, и оголило самую суть. Дочери Ремана Карудила не нужны были владычество над Тамриэлем и богоравная мощь. Она хотела только того, что ей и так по праву принадлежало: родную землю, избавленную от талморской заразы; шанса оплакать, по правилам похоронить родных — чтобы тянуться к ним хотя бы сквозь кенотафы, — и мирного неба над головой, мирного неба для всех, кто способен ценить красоту рассвета. Разве это так дерзко, так недостойно? Быть молодой, полной смелости, злости, кипучей страсти — и не хотеть “просто быть”, выживать, клянчить крошки с чужого стола? Разве не каждый по праву рождения заслужил это — естественное, простое? Жить — в полную меру, а не вполсилы? Как мер… “человек”, да, или всё остальное… Как мер, а не как животное — жить? Горечь сочилась из раны на сердце; Риннала — в отчаянии, в забытье… — плакала, и клялась, и горела гневом. Мир — блеклый, утративший плотность и вес, рассыпался под пальцами, и истончалась граница меж сном и явью. Риннала не могла понять, где заканчивалось одно и начиналось другое: она всё ещё была в небе, минуты, дроблёные метрономом драконьих крыльев, всё ещё пролетали мимо неё… Но из мешанины образов и идей, из впечатлений, прожитых в эти страшные дни, проступила равнина... бескрайняя, белая, и было неясно — то снег или пепел? Здесь Мэва встречала Ринналу, закованная в чешую, и по-змеиному улыбалась, когда говорила: — Я верю тебе. Я видела это в огне, и руны смогли убедить меня: ты не пытаешься сломать то, что мне должно чинить. Я верю тебе, но не ему… Ты понимаешь, что верить ему — бесполезно? Он попытается нас обмануть, как только окрепнет. Перевернуть игральную доску, как пробовал уже не раз. Но пока он мне нужен, чтобы не дать Орлу пожрать то, что я уберегла от Дракона… Ты понимаешь, Риннала? — Я понимаю, — кивала она, чувствуя странную, пьянящую власть, свободную — наконец-то! — от всякого страха. — Я не должна была скрывать, кто он такой. Но тебе я тоже не верила: я ведь отвыкла кому-то верить… Тогда всё было неправильно между нами: неравновесно и оттого — изломанно. Я клялась тебе и не отказываюсь от клятвы. Но и ты — пообещай, что не избавишься от меня на полдороге. Пообещай, что будешь лучше него, и твоя кровь станет для нас обеих залогом… Пообещай мне! И синеглазая смерть — засмеялась. Не проронив ни слова, она достала из-за пояса кинжал, разрезала себе ладонь и протянула Риннале, и та приникла губами к ране, слизывая проступившую кровь, и пила её так же старательно и жадно, как мечтала когда-то испить и Мэву. — Я обещаю, что буду лучше него, — говорила она: женщина с драконьей душой, пойманной в клетку из человеческих рёбер. — Я обещаю, что не предам по прихоти. Я останусь ради тебя человеком столько, сколько потребуется… Что же, условились мы с тобой, Риннала Ремансдоттир? — Условились. — Тыльной стороной ладони Риннала вытерла губы, липкие от крови, и улыбнулась. — Мною залог получен, и значит, клятва будет исполнена, — отозвалась, повторяя услышанные когда-то от Мэвы слова. Она спала, и бодрствовала, и больше не задыхалась, дышала привольно и жадно — а гулкий драконий шёпот, словно минуя все органы слуха, отпечатывался прямо на сердце. “Моим сёстрам нет до него самого никакого дела, как и до смертных амбиций — нет дела, — делилась с ней Мэва. — Но время не может оставаться изломанным, и, если придётся, я залатаю прорехи…” Риннала чувствовала: эти слова важны, но если спросишь, что они означают, то не получишь ответа. Поэтому она и не спрашивала... а время текло, струилось под мерное хлопанье крыльев — пока вдруг не вздыбилось, не подстегнулось грозным драконьим “Zolle” и окончательно не разделило минувшее и несбывшееся. — Zolle, — предупредил Одавинг, а Мэва подобралась и повторила за ним: — Мертвецы. И Риннала проснулась. Переборов свой недавно вызревший, но удивительно крепкий, ветвистый страх высоты — руки Мэвы держали её, как якорь, и придавали сил, — она глянула вниз, на обесцвеченные утренним солнцем хьялмаркские топи, и увидела не мертвецов, но зарево пожара. Впрочем, когда Одавинг опустился на землю, Риннала заметила и Zolle. Мэва помогла ей сойти с дракона; тот, не дожидаясь сигнала, взмыл в воздух… но Риннала на него не глядела — и ни на что не глядела, и даже не сразу заметила, что дом бабки-травницы, в котором они с Маннимарко провели зиму, просел на один бок и покрылся копотью. Взгляд её был прикован к разорванному пополам телу в подпаленной одежде, в которой, впрочем, без труда узнавалась форменная талморская мантия; внутренности, выпростанные из брюха, мешались с грязью, — как кстати!.. — и Мэва почти приказала: — Пойдём. Нельзя мешкать. Её ладонь расчерчивал тонкий, едва заметный шрам. На рукаве у Ринналы темнела засохшая кровь.III.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Риннала пряталась за этим именем так же, как за капюшоном и трудно читаемым выражением лица. Она была отличной актрисой, а иначе не смогла бы выбраться из осаждённого Сентинеля и не скрывалась бы от талморских ищеек две сотни лет. Риннала знала, что если будет кому-то об этом рассказывать, то не преминёт упомянуть “железную выдержку, закалённую в горниле дворцовых интриг” и что-нибудь про “королевскую кровь и королевскую волю”. Но правда заключалась в том, что беглянкой она была в разы дольше, чем принцессой, и, даже вернув своё имя, всё ещё думала как беглянка и выживала — так же. “Брелину Марион” хорошей актрисой никто бы в здравом уме не назвал. Она считалась приятной собеседницей, пусть и порядком уставала от однообразных дурацких вопросов и оттого бывала резка; прилежной ученицей и небесталанной чародейкой, вздохнувшей свободнее вдали от дома — и Дома, — где все ожидали от мага с её родословной великих свершений; немного замкнутой, немного неловкой в чарах, немного слишком обычной для данмерки-телваннийки, решившейся поселиться в Скайриме — но и только. Нет, актрису в “Брелине Марион” никто из Коллегии не разглядел, и это само по себе было одним из величайших актёрских достижений Ринналы Карудил. Хьялмарк, каким он встретил их с Мэвой, бросил серьёзный вызов её талантам. Риннала не знала, что и думать; она ощущала, как все её мысли и чувства, разрозненные, раздробленные на сотни кусочков цветного стекла, проступают у неё лице, сменяя друг друга, смешиваясь и переливаясь, точно узоры калейдоскопа… и не могла их контролировать — да и, наверное, не особенно-то и хотела. Перед кем же ещё быть искренней, как не перед… Мэвой? Риннала всё не могла решить, кем её лучше считать и как правильнее называть — мысленно, когда “Драконорожденная”, её... то ли титул, то ли бремя, то ли несмываемое клеймо, казалось не к месту. Кто она, кровная сестра? Покровительница? Возлюбленная? Мэва отторгала все определения ещё до того, как Риннала додумывала их до конца... Мэва казалась незыблемой, как Монавен, а на душе у Ринналы бушевала буря. Разорванный и подпаленный талморец был не единственным мертвецом, валявшимся под ногами. Их было много, следов недавней схватки; много и совсем свежих трупов — кто в форменных мантиях, кто в доспехах, — и трупов лежалых… Трупов, что они с Маннимарко поднимали, дрессировали, пристраивали к работе, а иногда прятали в дровяном сарае, чтобы не мозолить Мэве глаза, или закапывали по округе — так, чтобы те по первому зову разрывали себя и бросались в бой, застав нападавших врасплох. Видимо, так и случилось: Риннала рассматривала тела, угодившие в мясорубку боя, и картина произошедшего — неполная, но вполне пристойная — постепенно складывалась у неё в голове. Талморцы пришли сюда, заявились крупным отрядом — с поддержкой солдат и боевых магов, однако союзников-людей с собой не привели. Видимо, надеялись разобраться с ренегатом Анкано своими силами? Хотя тогда непонятно, почему ради одного-единственного мятежного мага собрали столько бойцов... Они явно не представляли, что их ожидает, а иначе собрали бы много больше — и эта недальновидность Ринналу искренне радовала. Она смотрела на тёмную взрыхлённую землю, на распотрошённые, расчленённые, разорванные на части тела — некоторые ещё трепыхались, настолько стойким было колдовство Маннимарко, — и жалела только о том, что ей не удалось понаблюдать за бойней воочию. Порой она наклонялась, по повреждениям и по остаточным магическим следам распознавая чужие чары, порой — позволяла себе ликующе улыбаться, вглядываясь в изуродованные предсмертным ужасом лица, и с трудом не теряла самообладания. Дурнотная смесь из горелой плоти, оплавившейся брони и испражнений — когда оживший мертвец наживо отгрызает тебе ногу, тело и предать может! — била Ринналу в ноздри, пьянила, как сливовое вино. Смерть её не пугала. Смерть была кровной сестрой, покровительницей и возлюбленной — первой союзницей последней из Карудилов, не-королевы, которая уже очень давно не боялась запачкать руки. — Пойдём, — повторила Мэва и потянула её за руку. — Нужно быстрее его найти. Обе не сомневались, кто победил в этой схватке, и обе оказались правы. Маннимарко вышел к ним сам откуда-то из-за скосившегося набок дома — усталый и недовольный, но невредимый. Беседа с ним… не то чтобы “не заладилась”, но и сердечной её при всём желании трудно было назвать. — Вижу, вы сделали то, что хотели, — вместо приветствия произнёс Маннимарко, кивая на ларец, что Мэва несла под мышкой. Больше он ничего не сказал — только смотрел, скрестив на груди руки, и ждал от неё ответного шага. — Не мы одни не теряли времени даром, как вижу... Но бабкиного дома мне будет, пожалуй что, не хватать. — Вот только не делай вид, что это стало для тебя сюрпризом. На что ты рассчитывала, прилетая в эту дыру на драконе? Ты нарисовала мишень у меня на спине и скрылась, оставив разбираться с последствиями. — Я знала, что ты с ними справишься, Маннимарко, — Мэва, пожимая плечами, назвала его имя так просто и буднично, точно не было в нём ничего особенного, и так же просто и буднично пояснила: — Я хотела вынудить их сделать первый ход. Раскрыть себя, показать, на что они способны — и дать нам повод для скорого и решительного ответа. Поначалу Маннимарко казался сердитым — как и любой другой мер, которого бы так подставили, — но, когда Мэва назвала его по имени, в одночасье переменился. Контраст был разительный; тщеславие, властолюбие, привычка повелевать, так до конца и не изжитая, не позволяли ему перевоплотиться в Анкано по-настоящему, даже в Коллегии — но по части актёрских способностей Маннимарко Риннале не уступал, а опыта у него было в разы больше. Когда Король Червей окончательно сбросил заёмную кожу, трудно было не любоваться этим преображением… И, кажется, происходящее его забавляло: напряжённая поза и обвиняющий, немного капризный тон сменились вальяжностью сытого хищника. — Тебе стоило остаться и взглянуть на всё своими глазами, Мэва, дочь Сиггейра, если ты и правда хотела узнать, на что они способны. Не страшно было использовать в качестве наживки Око Магнуса, оплаченное кровью твоих товарищей? А если бы я не справился? Или сбежал? — С Оком, находившимся в твоей власти, ты не мог не справиться — и не мог от меня сбежать, так что даже и не пытайся, — усмехнулась, приняв его вызов, Мэва. — А Риннале, я думаю, не повредила небольшая прогулка. Мы ведь не хотели бы, чтобы она угодила меж двух огней, наша с тобой королева?.. Огня здесь было с избытком, как я погляжу. Никто не ушёл живым? — И мёртвым — тоже. У меня было два пленника, но после того, как они сказали мне всё, что нужно, их тела уже нельзя было ни для чего использовать. Играть с Драконорожденной в открытую Маннимарко явно понравилось, и Мэва платила ему той же монетой. Риннала, может, их бы друг к другу приревновала, но понимала прекрасно: пока что они, все трое, на одной стороне доски, но никогда не станут равновесными фигурами. Рядом с ними, древними чудовищами, облачёнными в смертную кожу, ей нужно лишь выживать, и брать то, что даётся в руки, и не пытаться ни на кого из них заявлять права... Не привязываться, как бы это ни было тяжко, когда Мэва смотрела так и говорила — так: — Что же, не вижу смысла ходить вокруг да около. Знаю одно: нужно больше огня. Людская молва — оружие обоюдоострое… Негоже нам с вами в открытую связываться с некромантией. Здесь не должно остаться следов. Следов не осталось: Одавинг, вернувшись по зову Мэвы, выжег драконьим пламенем всё, что уцелело после побоища — дом, дровяной сарай и трупы, как свежие, так и лежалые. После Риннала прошлась по пепелищу, желая то ли удостовериться, то ли попрощаться... Но не с чем было прощаться: место, где они с Маннимарко провели зиму, — место, где они жили, экспериментировали и трахались, где она обстригала его и красила волосы тёмной краской, — выгорело дотла, и вместе с ним осыпалась прахом заёмная кожа Брелины Марион. — Вы спрашиваете, почему я ратую за эту войну? Почему мне мало победы над Алдуином? Почему не могу оставить Талмор в покое? Отторгнув себя от мира живых, я видела всё ясней, чем когда-либо, — рассказывала Мэва две с половиной недели спустя. Выступала перед стянувшимися в Вайтран дипломатами, она выглядела ещё величественней, чем обычно: нельзя было не ловить каждое её слово. — Представьте все времена и пространства как многоярусный торт... из тех, что бретонцы готовят на свадьбы. Каждый из ярусов — есть, существует здесь и сейчас. Но, как и с тортом, мы всегда можем установить их очерёдность: тот, что внизу, положен был раньше. — И что в этой кондитерской метафоре — Алдуин? — спросил Фаренгар, маг вайтранского ярла, и Риннала знала: Мэва его и подучила. — Иногда старые ярусы оседают под тяжестью новых, и они смешиваются, — сказала та словно бы non sequitur, — или же старые рассыпаются в пыль. Бывает и так: что-то вышибает опоры, что отделяют один ярус от другого, случайно или намеренно — и тогда весь торт может рухнуть. И Алдуин, и Талмор думают схоже: если сметут всё со стола — всё, даже саму смертность: великую жертвенность, подарившую миру сердце!.. — то смогут перекроить под себя и всё сущее. Но правда в том, что в конце их только нелепая груда теста: гибель всего и вся, которую мы обязаны предотвратить. И пока Мэва созывала Тамриэль к бою, Риннала стояла с ней рядом, увенчанная короной Моргии Карудил — и улыбалась.IV.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Риннале стоило большого труда избавиться от этой маски. “Брелина” была милой, воспитанной девушкой; немного замкнутой, немного неловкой, немного слишком обычной для данмерки-телваннийки — такой, что на небольшие странности и просчёты окружающие охотно закрывали глаза. Сейчас Риннале нужна была “королева Фёстхолда в изгнании”, яркая и хлёсткая; женщина, что, налаживая нужные связи, всех убеждала бы: ваши глаза должны быть открытыми! Не упустите выгоду, что сама плывёт в руки! Вести об очередном конце света — это, конечно, хорошо, но недостаточно, чтобы вовлечь правителей Тамриэля в войну. Мэва умела звучать убедительно, и никто не осмеливался оспаривать или высмеивать её речи в открытую — кто-то ей верил, а кто-то просто боялся женщины, подчиняющей себе драконов и способной одним-единственным словом размазать тебя по стенке, — но этого было мало. Политика — дама капризная, переменчивая, а мир уже который век лихорадит — так, что и Кристальная-как-закон не устояла. Сегодня даже владыки-меры предпочитают гнаться за сиюминутной выгодой, а не вкладываться в долгоиграющие проекты. Что уж тут говорить о краткоживущих людях? Они и в мирное время редко заглядывают дальше, чем на полвека вперёд. Жаль, что их всех не получится потрясти, свесив с летящего дракона — это бы очень упростило переговоры! Но, к сожалению, ни завуалированными угрозами, ни вестями об очередном конце света, который случится “когда-нибудь не сейчас”, было не обойтись. Мэва сама это понимала; всех, кто был ей чем-то обязан, и на кого легко оказалось влиять, она превращала в вербовщиков и глашатаев. Метафизические откровения не выигрывают войны. Чтобы собрать работающую коалицию, нужно было посулить всем союзникам конкретную прибыль, нужно было льстить, уговаривать, раздавать обещания и служить посредником — взвешивать, измерять и перераспределять территории, торговые льготы и династические союзы. “Брелина Марион” здесь ничем не могла помочь, и потому её отправили на покой. Время нельзя повернуть вспять или замкнуть в кольцо, но оно может сделать виток по спирали. Риннала Карудил возвращалась в этот мир, возвращала себе всё то, что ей и так по праву принадлежало — уже не как принцесса, но как королева. Она рождалась заново, зная, что всякое рождение сопряжено с болью, и принимала её, как кровную сестру, покровительницу и возлюбленную. Ради своего королевства Риннала готова была на самые удивительные союзы. В юности она и представить себе не могла, что когда-нибудь ей придётся не только отвоёвывать у сородичей Фёстхолд, но и планировать вместе с небарра высадку на Саммерсет. Никому тогда и в голову не приходило, что мир переменится так стремительно и страшно — а то, что казалось незыблемым, покроется трещинами и распадётся на части. Впрочем, у орлов не рождаются голуби — а чего у родни Ринналы было не отнять, так это умения приспосабливаться, не прогибаясь и не ломаясь. Кризис Обливиона потряс Острова, обрушил Кристальную-как-закон и внёс в умы и сердца страх и сумятицу — поднял на поверхность всю альтмерскую гниль и альтмерскую низость. Из черноты, из косности, из душевной порочности — они всегда были здесь, но в мирное время таились под лаком и позолотой… — восстало чудовище, что пожирало лучших своих детей и не испытывало после ни капельки сожаления. Чудовище, что, подобно Алдуину, грозилось пожрать само время... и за эти амбиции, за бесстыдные альтмерскую тоску и альтмерскую дерзость, слившиеся в единое, целым народом разделённое безумие, Риннала была даже благодарна. Иначе ей бы не удалось заручиться поддержкой Мэвы, которой до передела власти на Островах не было никакого дела. Но Мэва, отторгнувшая себя от мира живых — что бы это, скамп её побери, ни значило, — Талмора опасалась, у неё были драконьи братья и драконов голос, и не разыграть эти карты Риннала не имела права. У орлов не рождаются голуби… По части дипломатии мама была редкой искусницей, а иначе не устроила бы себе королевский брак, когда ей едва исполнился двадцать один год — практически детский для мерки возраст! Риннала многое у неё почерпнула и продолжала черпать даже сейчас, две сотни лет спустя — и с гордостью носила её корону. Белое золото, бриллианты, рубиновый Массер, жемчужина Секунды… Монархи, довольствующиеся одной-единственной короной, существуют лишь на страницах романов, чьи авторы совершенно не знают дворцовой жизни. Церемониальные, парадные, повседневные; уместные по отдельным случаям или подходящие к разным нарядам, передававшиеся по наследству или полученные в подарок — у королевы Фёстхолда корон было великое множество. Но родители решили спасти именно эту — ту, что Реман Карудил вручил жене, когда окончательно отказался от наложниц и объявил Чёрную королеву своей соправительницей. Даже для до-талморского Саммерсета подобное было почти немыслимо: не просто жениться на небарра, но и так её возвеличить! Однако у Ремана Карудила хватало воли и власти, чтобы делать то, что казалось ему единственно верным, и его решения никто не осмеливался оспаривать. Он был королём, которого Саммерсет не заслуживал — и ради него Риннала попробует заслужить Фёстхолд. Она скучала по родителям как никогда остро, но не позволяла себе поддаться унынию. Ей некогда было унывать: слишком многое стояло на кону… да и негоже невесте грустить перед свадьбой. Риннала придумала им с “Анкано” очень трогательную — и не имеющую, конечно, ничего общего с реальностью — историю любви, и оба они охотно ей пользовались. Отважный герой, внедрившийся в Талмор, чтобы найти и защитить свою принцессу — как не проникнуться? В умелых руках правильная история способна творить чудеса, а руки у “королевы в изгнании” и её жениха были очень умелые. В том, что касалось лести, уговоров и обещаний, на “Анкано” всегда можно было положиться. По части дипломатических способностей Риннале он не уступал, а опыта у него было в разы больше. Этот мер держал под собой Имперский город, ещё когда Фёстхолдом правила другая династия — и задолго до рождения Тайбера Септима. Впрочем, можно ли его, много раз не-умиравшего и возрождавшегося для новых сражений, по-прежнему считать “мером”?.. Сейчас он был в Имперском городе гостем, а Риннала хоть и боялась повторить судьбу Кливии Тарн (1), но не собиралась идти на попятную. Слишком высоки были ставки. Око Магнуса не спешило раскрыть все свои тайны, но Маннимарко достаточно им овладел, чтобы легко обходиться без некромантии. Око позволяло манипулировать огромной стихийной мощью, играючи разрушать магические барьеры и создавать иллюзии, способные замаскировать целое войско. Напитывать его силой новые чёрные камни душ, как Маннимарко с Ринналой делали раньше, стало слишком опасно, но и обычные камни, связанные с Оком, усиливали любого мага, который ими владел. Три таких камня — первых, чёрных — Риннала по-прежнему хранила в мешочке на поясе; они уберегли её от подосланного Доминионом убийцы, чьё призванное копьё взорвалось прямо в руках, не достигнув цели, зато почти подчистую ободрало лицо и лишило половины пальцев. Жаль, что от собственных чувств у Ринналы не было защиты. Она не могла не тянуться к нему — древнему чудовищу в украденном теле. В войне он казался куда красивее, чем на хьялмарксих болотах: власть была Маннимарко к лицу, и каждый раз, когда он возвращался в Имперский город, Риннала ходила к нему и отдавалась со всей горячностью данмерских предков. Это было… глупо — привязываться, зная, насколько всё хрупко; но их телесная близость казалась ей настоящей, благословенно простой — в мире, в котором Риннала без устали актёрствовала и тасовала придворные маски. Женщина и мужчина, руки у неё на груди, член в её лоне… Было логично, что в этот раз им следовало пожениться — перед тем, как Маннимарко вернётся на передовую. Линия фронта переместилась в Валенвуд, и местные бунтовщики охотно шли на контакт. В войне наметился перелом, а свадьба — отличный повод, чтобы продемонстрировать единство их коалиции, верно?.. Она была в десять раз старше, чем мама, когда та выходила замуж, но это нисколько не утешало. Риннала остро, отчаянно чувствовала своё одиночество и, когда Мэва пришла к ней с бутылочкой алинорского сливового вина, растрогалась почти до слёз. В тот вечер всё между ними было… удивительно просто; с тех пор, как Анкано, настоящий Анкано, попытался овладеть Оком и чудом не уничтожил Коллегию, едва ли у них получалось — так. Риннала не подозревала, насколько изголодалась по обычному дружескому участию. — Не очень-то хорошо, что альтмерскую королеву выдаёт замуж нордка, — поддразнивала Мэва, подливая им обеим вина, — так что вашим, наверное, лучше считать меня не человеком, а вестницей Акатоша. Хмель был тому виной или безмерная, в кости просочившаяся усталость, а Риннала нашла в себе смелость, чтобы спросить её: — Сколько в том правды? В драконовости твоей, в связи с Аури-Элем? Как это… изнутри? — Не думаю, что смогу объяснить словами. Это как вспоминать… то, что со мной никогда не случилось, потому что Исмаалитхакс выбрал стать Исграмором. Не знаю, к добру или к худу, но во мне куда больше от джилл, чем от дрейка (2). — Джилл — это же… — Риннала замялась, перебирая заученные в детстве формулировки: память у неё была превосходная, но нужная всё никак не давалась в руки. — Джилл — абстрактное понятие, описывающее инертность временного потока: силу, стоящую за его стабилизацией, — нашлась она наконец. Мэва моргнула — ресницы у неё были светлые-светлые, как лепестки подснежника, — и медленно проговорила: — Джилл чинят минуты, верно. Как в тот раз, когда твой жених стёр себя как того, кто вышел из материнской утробы, и наново высек как кость земли... Знаешь, почему у него ничего не вышло? Риннала кивнула, заворожённая, и Мэва ответила: “Шор показал, что не бывает иначе: нужен не только великий обман, но и великая жертва”. Слова её, минуя все органы слуха, отпечатывались прямо на сердце.V.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”... Брелина была не первой маской, которую Риннала надела в изгнании; не самой удобной, не самой любимой и даже не самой ноской — под некоторыми Риннала жила десятилетиями, — но она стала последней и, может, поэтому не отпускала? “Брелина Марион” соединяла её с той несчастливой, но лёгкой в своей несчастливости эрой, когда на её плечах ещё не лежала ответственность за весь Саммерсет. Время нельзя повернуть вспять или замкнуть в кольцо, но оно может сделать виток по спирали — и у Ринналы, вернувшейся вдруг к началу, голова всё никак не переставала кружиться. Война пролетела в одно мгновение — расцвеченная драконьим пламенем и сиянием Ока Магнуса; наполненная перебоями со снабжением, непрочными временными альянсами и кипами памфлетов, отпечатанных на паршивой бумаге. Риннала знала, что ей не место на передовой. Она воевала со вдохновением и азартом, с альтмерской расчётливостью и данмерской безжалостностью — но по-другому; воевала не как солдат, но как алхимик: взвешивала, измеряла и перераспределяла территории, торговые льготы и династические союзы. Под её руками из разрозненных элементов рождалось целое, которое обладало свойствами, не присущими ни одной из его частей: из тинктурированного терпения, кристаллизованной страсти и сублимированного возмездия — крушение Талмора. Война была стрелой, выпущенной в цель, и Риннала летела так же — просто и прямо, решая конкретные задачи и поражая врагов, что оказывались у неё на пути. Мирное время регулярно ставило её в тупик. Риннала держала лицо и намекала на “железную выдержку, закалённую в горниле дворцовых интриг” — или рассказывала что-нибудь про “королевскую кровь и королевскую волю”, — но правда заключалась в том, что беглянкой она была в разы дольше, чем принцессой, и, даже вернув своё имя, всё ещё не могла отрешиться от прежнего образа мысли. Теперь Риннале нужно было заботиться не о выживании, а об управлении королевством, о чём она, если честно, имела довольно смутное представление. Её, конечно, готовили — две сотни лет назад, для мира, который с тех пор изменился непоправимо, — приучали ко власти и знакомили с государственными делами; наследником был Горантир, однако и принцессе Фёстхолда не следовало уподобляться красивой кукле. Она обязана была разбираться в политике, в экономике, в дипломатии, и учили её соответствующе — с ра’атимовской изобретательностью и карудильской обстоятельностью. Однако теоретические познания оказались плохой заменой практике, и Риннале приходилось двигаться ощупью. Кровь не вода, но и не ключ Ноктюрнал, как по волшебству отверзающий любые двери — и королевская, древняя кровь, впитавшая пепел Ресдайна и золото Островов, ничуть не помогала возобновлять прервавшиеся поставки пеньки. До-талморский Саммерсет долгое время был конгломератом самостоятельных королевств — союзных, объединённых общими идеалами и общим прошлым, но свято держащихся за свою независимость… в составе Империи, верно, но на эту досадную мелочь альтмерские супрематисты успешно закрывали глаза не одно столетие. Верховного короля — или верховную королеву — на Островах не выбирали очень давно: не было ни внутренней необходимости, ни внешнего стимула, ни подходящего кандидата, которому бы хватало воли и власти, чтобы за это взяться. Талмор же мыслил иными категориями: объединил Саммерсет под эгидой единого Доминиона, перестроил законодательство, централизовал управление... Риннале хватало ума признать, что некоторые из этих реформ были как минимум эффективными. Но что толку? Теперь ничего не работало как надо... Крушение Талмора создало вакуум власти, и что с этим делать, было решительно непонятно. Проблемы росли и множились, как телваннийские строительные грибы, а Риннале приходилось держать Большой Совет с такими же новоделанными монархами, как она сама, и как-то со всем этим разбираться. Её консорт, конечно же, был надёжной опорой, но опорой... весьма специфической. “Анкано” на совесть устрашал её врагов: под конец войны он на весь Тамриэль прославился как чародей невероятной силы, в щепки разбивающий корабли и сминающий, точно бумагу, даже самые изощрённые магические барьеры. С королевой-небарра, за которой стоял такой король, никто не осмеливался враждовать в открытую, вот только помощи в восстановлении Фёстхолда от него дожидаться не приходилось. Мер, незаменимый в дипломатических баталиях, сошёл со сцены. Он мог иногда поделиться полезным советом или метким наблюдением, у него были колоссальный опыт и удивительное чутьё, но Око стало для Маннимарко куда интереснее, чем политика. Он забрал для себя злосчастную, изрядно потрёпанную Великую обсерваторию — с тех пор, как ещё во второй эре Ванус Галерион заложил первый камень ей в основание, её разрушали и перестраивали раз десять, а денег на новый ремонт пока что не находилось… — и запирался там, пускаясь в эксперименты, сути которых Риннала и не пыталась постичь. Она бы, может, и опасалась, что в самом сердце Фёстхолда кто-то снова пытается подчинить себе Око Магнуса, — особенно если учесть, чем это закончилось для Винтерхолда, — но постоянно ловила себя на циничной мысли, что даже если полгорода взлетит на воздух, погоды это не сделает. Да и тот Анкано был не чета её мужу, который если и устроит какую-нибудь взрывную магическую катастрофу, то уж никак не случайно… Глядя на него, давно переставшего красить и стричь волосы, Риннала нет-нет, а вспоминала предыдущего владельца этого тела. Им повезло, что настоящий Анкано, вздорный и неуживчивый, почти не поддерживал связи с семьёй, и у него никогда не было близких друзей. Родственники были рады его возвышению, но слишком “Анкано” боялись и предусмотрительно держались на расстоянии. Риннала их понимала. Она и сама боялась — но всё равно приходила к нему почти каждую ночь и отдавалась со всей горячностью данмерских предков. Он отвечал ей под стать, словно не мог насытиться, словно боялся, что чувственное, по которому так истосковался за годы своей бесплотности, вот-вот ускользнёт сквозь пальцы... Изобретательный, ненасытный отчаянный… Риннала забывала своё имя, — все свои имена! — когда он входил в неё, нетерпеливо-влажную, когда играл с ней, пальцами исторгая исполненные томления стоны, когда переполнял своей силой... и с каждой лаской, с каждым толчком начисто переписывал её память — вытравляя оттуда и прежних любовников, и очередные строительные подряды. Утром, медитируя на какой-нибудь новый налоговый кодекс, Риннала привычно сокрушалась: жаль, что не каждую неприятность можно затрахать до полного исчезновения. Внезапный визит Мэвы — и Одавинга, который, к счастью, не стал задерживаться, — показался настоящей отдушиной. Последние дни Ринналу невероятно вымотали, её постоянно мутило и клонило в сон — но Мэве до передела власти на Островах не было никакого дела, и рядом с ней можно было хотя бы на вечер расстаться с короной. Риннала проводила гостью в свою студию. Мэва и сама выглядела так, будто что-то грызло её изнутри, и даже от сливового вина отказалась: вместо этого они пили жасминовый чай и играли в хнефатафл (3). На втором чайнике и третьей партии, которую ей наконец удалось выиграть, Риннала решила воспользоваться моментом и задать вопрос, который очень давно её интересовал. — Помнишь, ты сравнивала мироздание со свадебным тортом? А как это происходит, когда кальпы, ярусы… смешиваются? — По-разному, — Мэва задумалась, подбирая подходящую аналогию, и наконец сказала: — Бывает и так... Представь, что ярус — игральная доска, и она рушится, промерзает насквозь. Миры наслаиваются один на другой, и фишки от тафла, чтобы спастись, рвутся на доску для нард. — И что дальше? — А дальше... Или играть в нарды, забыв что эти фишки когда-то были предназначены для другого, или пытаться устроить партию в тафл — на доске, которая под другое расчерчена. Так и произошло, когда пятьсот Соратников прибыли из Атморы. Исмаалитхакс дал уничтожить себя Исграмору, но многие из его сородичей решили иначе. Некоторые из джилл, согласившиеся чинить минуты, и дрейки, доставившие так много бед отцу… Спасибо тебе, Риннала Ремансдоттир, — неожиданно сказала она. — За что? — Я пришла сюда, потому что знаю: ослабели опоры, и наша доска вот-вот треснет напополам. Ведомо мне и то, как её укрепить, но я не хотела… — Мэва замялась, вздохнула и всё же призналась: — Я до сих пор не хочу, слишком много во мне человеческого. У меня была семья: сёстры и брат, мёртвый муж и нерождённый ребёнок… Надеюсь, хоть в чём-то тебе повезёт больше, — усмехнулась она, и голос её преисполнился мрачной решимостью. — Мы должны это сделать. Отведи меня к своему мужу, я научу его, как стать богом. Риннала тогда снова это почувствовала — как болтается в воздухе, бьётся о красную чешую и ничего, совсем ничего не способна сделать. Она хотела… спросить, разузнать, но не могла вымолвить ни слова. Как кукла, встала, оправила платье и полетела — вниз, вниз, вниз! От студии и до самой Обсерватории — вниз… Риннала почти не запомнила, что было дальше: ужас, какого она никогда ещё не испытывала, переполнил её до краёв. Кажется, она вскрыла защитные чары Обсерватории — не было в Фёстхолде дверей, которые для неё не отверзлись бы… — и провела Мэву внутрь, в самое её сердце, мимо стеллажей с инструментами и чанов с утилизированными политическими преступниками. Риннала задыхалась. Ей не хватало воздуха, ей не хватало силы сделать хоть что-то, когда эти двое вцепились друг в друга когтями, и Око — откуда там вообще взялось Око?.. — вдруг взорвалось, рассыпалось на мириады осколков... Риннала не знала, сколько времени прошло, — тысяча лет? четыре секунды? — но когда открыла глаза, нашла себя во дворце, на балконе. Поборов головокружение, она шагнула вперёд и вцепилась дрожащими руками в перила: Под ней простирался закатный Фёстхолд, залитый багряным светом, и вдалеке, там, где когда-то стояла Великая обсерватория... разламывая её на части, точно яичную скорлупу, проклёвываясь, ввинчиваясь в небо... На глазах у Ринналы росла новая Башня — застывшие в камне великий обман и великая жертва.