Кожа, в которой мы прячем правду

Она проснулась с первыми лучами солнца — мягкого, по-весеннему несмелого. Свет не пробивался сквозь шторы, но Риннале не надо было видеть, чтобы знать: она чувствовала его точно так же, как и ребёнка во чреве. Утренняя тошнота осталась в прошлом, но ей на смену пришла утренняя вялость: тело, отяжелевшее, не очень-то хотело лишний раз шевелиться. Риннала, впрочем, не собиралась идти ему на уступки и, дотянувшись до колокольчика, позвала служанку. Праздность была роскошью, которую королева Фёстхолда не могла себе позволить. Она осталась один на один с миром, который лихорадило — и не на кого ей было положиться, кроме самой себя. Риннала давно, ещё в Хьялмарке осознала, что так и будет: Мэва и Маннимарко не только не уживутся на одной доске, но даже поодиночке на ней не удержатся. Им, древним чудовищам в смертной коже, на Тамриэле нет места. Такие — переворачивают его, сметая всё устаревшее и отжившее, и исчезают, сами сметенные временем: слишком тяжёлые, чтобы мир — хрупкий, как многоярусный свадебный торт, — смог их выдержать и вместить. Риннале, наверное, не стоило так привязываться ни к Мэве, ни к Маннимарко, но они стали якорями, держащими её рассудок — и крепостными стенами, за которыми получилось на время укрыться. Она верила, что или погибнет, когда эти двое схлестнутся, или сама приложит руку к их гибели… Что вышло в итоге, Риннала так до конца и не поняла. Приходилось двигаться ощупью: она осталась один на один с древними тайнами, слишком громоздкими, чтобы втиснуть их в рамки смертного разума — и не у кого было искать ответов, кроме самой себя. Посреди Фёстхолда выросла, разрушив Великую обсерваторию, новая Башня; король и драконорожденная исчезли, а королеве пришлось разгребать завалы. Она не могла признать, что выжила чудом, что её пощадили и вытащили за шкирку, словно щеночка — и ничего толком не объяснили. Это было бы (политическим) самоубийством, а умирать Риннала не собиралась. Ей требовалось удобоваримое объяснение — правдоподобное, но не истинное, — а для этого нужно было во всём разобраться. Что-то Риннала уловила сразу, что-то — постепенно распутывала, а о чём-то могла только догадываться... Мэва считала, что её предки были драконами, пришедшими в мир из предыдущей кальпы — теми из них, кто выбрал, как Исмаалитхакс-Исграмор, стать людьми. Для победы над Алдуином ей пришлось вспомнить то, чего с ней никогда не случалось, и смертная сущность Мэвы не выдержала этих не-воспоминаний. Драконорожденная слишком изменилась, слишком много увидела и узнала; она оставалась человеком столько, сколько потребовалось, как и обещала Риннале — пока не перестала. Сделалась джилл-драконицей, что помогает Аури-Элю чинить минуты? Ушла, так или иначе… Тела в развалинах не нашли — ни одного тела, и Риннала, сокрушительно овдовевшая, уверяла всех, что её муж пожертвовал жизнью, чтобы подарить Фёстхолду — и всему Саммерсету! — новую Башню. Не было никого, кто мог бы оспорить её слова. Башня пульсировала силой — ещё не изученной, не прирученной, но неоспоримой — и узнавала Ринналу, откликалась послушнее, чем на призывы куда более могущественных чародеев. Башня дразнила, скрывая ответы, но у Ринналы были свои гипотезы. Во время Сопряжения Планов Маннимарко стремился получить силу Князя даэдра, а в третью эру нацелился на аэдрическую божественность: стёр себя как того, кто вышел из материнской утробы, перекроил наживую свою историю, вписал себя в самое рождение мира… Совершил великий обман, но не пошёл на великую жертву и оттого застрял на полпути. Заполучив себе тело, он попытался найти новый путь — и что-то у него получилось. Имя “Анкано” как будто само собой стиралось из памяти и документов; ему на смену пришёл Король — богоравный герой, чей культ набирал силу. Как и старые боги этого мира, Король ушёл, врос в кости земли — бездеятельным, бестелесным и труднопостижимым. Но Риннале не надо было видеть, чтобы знать: когда эта кальпа закончится, он проснётся — и снова изменится... Об “Анкано” врать было привычнее и проще, чем о Мэве: ничего более состоятельного, чем “она, наверное, улетела”, Риннала не могла рассказать. Но никто и не спрашивал: пока на континенте агонизировала, разваливаясь на части, Империя, на Островах готовились к выборам верховного монарха. На возрождённый титул Риннала не претендовала: королева-небарра держала Фёстхолд в стальной хватке, но замахиваться на большее было бы слишком дерзко. Кандидаты, впрочем, искали её дружбы: Жемчужная башня поддерживала не только мироздание, но и влияние Ринналы Карудил. Хорош оказался прощальный подарок… Риннала, отослав служанку, прошествовала на балкон. Под ней простирался Фёстхолд, расцвеченный нежностью утра, увенчанный бело-жемчужным шпилем — наследство для… Ремана? Горантира? Обычного мальчика: в этом она себя убедила. Риннале недоставало щедрости Мэвы, объявшей весь мир, но ради сына она готова была всю жизнь стоять на страже Красы Рассвета. Такими стали её невеликий обман и невеликая жертва — и бремя обычной смертной женщины.