Тридцать один день октября

      Тишина коридора поселковой больницы давила. Лия Лазарева, откинувшись на спинку жёсткого сиденья, смотрела смазанным взглядом на стены с облупившейся краской, на белёный потолок с разводами от воды, на лимонное дерево в кадке возле регистратуры, на тьму за окном. Мир выглядел нечётким: очки сломались, когда она, скользя резиновыми сапогами по склону лога, спускалась к лежавшему у самой воды Вадиму Борисовичу Ильинскому.       Когда она уходила от него, то надеялась, что едва слышные шаги принадлежат ему. Но она ошибалась: какой-то студент побежал в сортир. Лия плакала, уткнувшись лицом в подушку, и исступлённо прокручивала в голове строчки из «Скифской колыбельной».       «Спи, Смерть подушками глуша».       Лия рыдала, сотрясаясь всем телом, но это было не так страшно, как то, что год назад она не могла плакать.       Ничего, думала Лия, икая. Утром она всё равно сходит на обход по сетям за птицами.       Лия вздрогнула, обхватив себя руками. Если бы она не пошла на обход… Тогда у Ильинского не было бы ни единого шанса.       Его укусила гюрза. Непонятно как, откуда и зачем взявшаяся змея из Средней Азии лениво грелась на деревянном мостике через речушку Тайгинку. А Вадим Борисович лежал, уткнувшись лицом в траву.       В голове у Лии как будто вспыхнул свет. Она резко схватила гюрзу за хвост и с силой встряхнула рукой. Гюрза обмякла и повисла плетью: Лия сломала ей позвоночник. Она понимала, что рискует, что не каждый опытный змеелов справится с вёрткой змеёй. Но ей повезло.       Что было дальше, Лия помнила смутно: собственное бледное лицо в окружении лохматых тёмных волос, отражавшееся в зеркале заднего вида, пыльный салон УАЗика и безвольно лежавший Ильинский. Тот, кого она любила и кого не сумела простить, умирал у неё на руках.       Лия не знала, как и зачем осталась в больнице. Просто сидела в коридоре, привалившись к стене, и смотрела в пространство. Тишина, абсолютная тишина, обволакивала. Даже кровь в ушах не шумела, а сердце билось так тихо, что Лия сомневалась, жива ли она вообще. И жив ли Ильинский.       Она немного знала про змей: лишь то, что яд гюрзы смертельно опасен. Счёт шёл на секунды, а сколько Ильинский пролежал вот так, неизвестно. Лия могла бы поискать информацию в интернете, как-то отвлечься, но смартфон ещё на стационаре выскользнул из рук и упал в речку. А очки слетели и треснули.       Коридор плыл перед глазами, смазанные очертания угнетали, голова раскалывалась. Лия не находила в себе сил встать и пойти. Куда угодно. Лишь бы не сидеть вот так. И не ждать. Если Ильинский умрёт… Лия не хотела об этом думать.       Хлопнула дверь, и у Лии остановилось сердце. К ней приближался врач в белом халате. Она не слышала, что он говорил, сумела только прочитать по губам одно лишь слово:       ― … очень…       Лия проснулась в слезах и холодном поту. Она лежала, тяжело дыша, и беспорядочно шарила мокрой ладонью рядом с собой. Когда пальцы наткнулись на горячий бок Ильинского, она едва не рассмеялась ― тихо и нервно. Всего лишь сон. Как тот, который она видела на стационаре летом, когда Вадим Борисович распался в её руках серым пеплом.       «У Ала Хэнли были лиловые кошмары, ― подумала Лия, опустившись обратно на влажную от слёз подушку. ― А у меня будут пепельные».