Двадцать лет назад
— Мне очень жаль, — говорит врач, которого Энакин не видит. — Но к сожалению… Понимаете… Он понимает. Его глаза просто сварились от жара, там нечего восстанавливать. И все бы ничего, если бы нерв остался цел. Но, как говорится, увы. Подключать протез не к чему. Безнадежно, говорит врач. Безнадежно. Остальные проблемы меркнут в сравнении. Он не может дышать сам, и никогда не сможет, он не может ходить, и дело не в отсутствии перемолотых в кашу ног — у него перебит позвоночник, и неизвестно, получится ли вживить компенсирующий протез. Проще сказать, с чем у него нет проблем, если даже Сила отвернулась от него — возможно, временно, но сейчас, как ни странно, это и к лучшему. В перерывах между операциями он лежит в темноте неподвижно и слушает звуки приборов вокруг. Боль мутит сознание. Кажется, он вновь на плавильном заводе «Мустафар», снова падает вниз и не в состоянии затормозить падение, потому что от боли и отчаяния не может сосредоточиться, и Сила ускользает от контроля. Или, может быть, ему тогда и хотелось, чтобы все кончилось. Падме погибла, он сам убил ее — зачем, зачем она влезла между ним и Оби-Ваном? зачем вообще явилась на завод, зачем?.. — к чему теперь жить? Он видит, как она падает, постоянно. Раз за разом. В темноте. Будь Сила с ним, он бы разгромил палату и смог, наконец, умереть. Но нет. Он лежит и смотрит. И смотрит. …Ты наделал слишком много ошибок, говорит ему кто-то совершенно спокойный. Тот мастер меча и войны, которым он, казалось, стал за прожитые на войне последние пять лет. Но стоило пойти против собственных соратников, и куда только все делось… Слишком много эмоций, Энакин. Сбитый контроль. Именно сбитый контроль убил Падме, именно поэтому ты не успел среагировать, а ведь должен был контролировать все оперативное пространство, а не зацикливаться на Оби-Ване… Любые стороны Силы требуют контроля, и то, как ты себя отпустил — непозволительно. …Да, да. Да. Почему его не убило, почему?.. Почему она мертва, почему он все еще жив, он — бесполезная развалина, почему?.. Палпатин приходит тогда, когда безумный цикл операций, наконец, приостанавливается, а он сам не ощущает уже даже отчаяния. Только ступор и желание, чтобы все закончилось. Сила все еще не вернулась к нему. Будто она против, будто не хочет его принимать. — Мне так жаль, мальчик мой, — Палпатин, судя по звуку, садится рядом. — Ваше присутствие — большая честь, ваше величество, — говорит Энакин. Ему неожиданно противно от собственного голоса — потому что это не его голос. Первая живая эмоция за весь день, надо же. — Ну-ну. Не нужно формальностей. Врачи говорят, твое состояние стабилизируется. — Да. Палпатин молчит, а он сам смотрит в черную пустоту и ждет. Он клялся Палпатину в верности, первый из вассалов Императора, и он должен выполнить любой приказ. Но надеется, что вместо приказа ему будет оказана милость… Милость? Тот спокойный голос, тот мастер войны, он сам, погребенный под неподъемной плитой вины, чувствует ярость от самой возможности сдачи без сопротивления. — Мне очень жаль, что она погибла, — говорит Палпатин тихо. — Моя вина. — И ты хочешь, чтобы я казнил тебя за это. Он молчит. Палпатин, как всегда, видит его насквозь. — Хорошо, — вдруг говорит его император. — Хорошо. Я приговариваю Энакина Скайуокера к смерти, немедленной. Это ведь облегчение, верно?.. — Спасибо, — шепчет Энакин. Что-то меняется в звуке приборов, а на лоб ложится сухая теплая ладонь. Он улыбается, когда чувствует, что сознание уплывает. А та ярость внутри, тот гнев — это неважно. Так будет правильно. Справедливо. …Слабак. Слабак. Это его последняя мысль. …Он приходит в себя, задыхаясь. Разве не вся боль должна была исчезнуть, разве не должно было все закончиться?.. — Я казнил Энакина Скайуокера, — произносит жесткий и властный голос справа. — Он мертв. Ты слышишь меня, друг мой? Да. Он слышит. И что-то внутри с огромным облегчением обрушивается. Рассыпается в пыль. Само имя его рассыпается пеплом. Следующий вдох безымянного человека легок, несмотря на физическую боль. — Я даю тебе новое имя, — продолжает Палпатин. — Дарт Вейдер. Согласен ли ты? Имя ложится на него — на оставшегося в живых командующего и мастера войны, — как родное. Он просто о нем не знал раньше. Вот, сейчас узнал. — Да. — Клянешься ли ты служить Империи? — Да. Сухая ладонь ложится на лоб. В голосе Палпатина улыбка: — Отдыхай. Выздоравливай. И не беспокойся о слепоте. Ты прекрасный аналитик, друг мой, а экраны для слепых придуманы давным-давно. Ты нужен Империи, не смей сомневаться. Даже если никогда больше не встанешь на мостик и не возьмешь меч. — Встану, — говорит он уверенно. — И возьму. Энакин бы не встал. Но Энакина больше нет. А Вейдер не знает о том, что можно сдаться обстоятельствам, и учиться не собирается. Палпатин не верит ему, но не хочет спорить, прощается, уходит — а Вейдер понимает, что только что прочитал эмоции своего сюзерена. Сила вернулась. Тихо и просто. Ну что ж. Значит все правильно. Значит — так тому и быть.***
Сначала он требует информацию. Постоянный поток новостей в наушник. Политических сначала. Нужно понять, что с Империей, что с войсками, что с людьми Энакина. Их командир не вернется никогда, но это не значит, что Вейдер не чувствует за них ответственности. Потом, когда состояние стабилизируется достаточно, чтобы можно было воспринимать принципиально новую информацию, он требует отчетов о своем состоянии. Подробных. Меддроиды поначалу разъясняют непонятные термины, а потом стек их терпения явно переполняется и ему наконец-то прикрепляют первый из протезов, на наименее проблемную правую руку, и начинают обучать голонет-интерфейсу для слепых. Он по-прежнему видит сны в свете и цвете. И, просыпаясь, ждет, что вот сейчас — и темнота разойдется. Осознание, что она не исчезнет больше никогда, уже почти не приносит боли. Он привык. Привыкнуть можно ко всему. Но когда он ослепнет и во сне, станет, наверное, легче. Врачей-людей он почти не запоминает. Слишком часто меняются. Не выдерживают — хотя он не понимает, чего именно. Верить, что все получится, им не обязательно, достаточно просто работать как следует. Но когда в палату однажды входит новый врач, Вейдер «присматривается» к нему Силой с любопытством: в вошедшем нет ни страха, ни жалости, ни сострадания. Он сосредоточен, деловит и по-рабочему возбужден. Ему интересно. — Серали, третий в линии врачей Серали, — представляется он. И без паузы: — Скажите-ка, милорд, как так вышло, что вы еще не до конца освоили интерфейс? Хм. — Чувствительность протеза сбоит, — отвечает Вейдер честно. — Потерял время на калибровку сигнала. — А заменить? — Это лучшее, что мне могут предоставить. Реклама новейшей синтекожи врет на двадцать процентов. — Кто бы мог подумать, мда. Вейдер хмыкает. Действительно. — Если я правильно понял ваш план, — говорит врач, и Вейдер удивляется про себя: предыдущие план даже не рассматривали, как глубоко утопичный, — то вам потребуется куда лучшая чувствительность. Даже лучше естественной, из-за перчаток. — Верно. — Что вам нужно, чтобы начать ее разработку? «Сработаемся», — думает Вейдер и говорит — что.***
Встать, не видя, оказывается куда сложнее проектирования той же синтекожи и имплантата в спину. Кто бы знал, насколько человеческое чувство равновесия завязано на зрение, даже у одаренного. А ведь просто встать ему недостаточно, ему нужно, чтобы никто даже не подумал о том, что он слеп. Нужно научиться ходить так, двигаться и ориентироваться так, чтобы и мысль такая не возникла. …И летать. Он должен научиться летать снова. Должен. Пусть даже он никогда больше не увидит звезд, не ощутит громады космоса, как зрячий. Все равно. Его команда из врачей, инженеров и дроидов, как-то сама собой собравшаяся вокруг него в больнице за прошедший с его рождения год, сначала громко празднует его первые шаги как автономной единицы, а потом собирается на мозговой штурм вокруг его постели. — Нам нужен терапевт со специализацией в адаптации слепых, — говорит Серали, — причем, чтобы понял специфику. Я найду. — Нам нужно понять, чем заменить зрение при передвижении по незнакомой территории. — Сила? — Сила — это конечно. Но есть же Силовые аномалии. Да и вообще… — Дублирование систем — благо. — Воистину. — И как? Ну вот есть визоры, в маске. Будут, в смысле, всунем. Имплантата не сделать… — Ну, теоретически… — Теоретически да, — резко отвечает Серали, — можно имплантироваться непосредственно в зрительную долю. Но, во-первых, гарантия успеха меньше десяти процентов, во-вторых, риск инсульта… И мозжечок рядом. В общем, с моей стороны вето, и если решите так рисковать, то без меня. Мне жалко гробить всю мою работу прошлого года. — Да все согласны, я ради полноты картины. Милорд? — Согласен. — Визуальный сигнал можно вывести на кожу лица. Вопрос в том, как его закодировать. — Хм… а эта идея мне нравится. Есть в ней верное безумие. — Это типа как у Корусантских летучих мышей будет? Они лицом видят. — Кстати, а ведь чисто визуальной картинкой можно же не ограничиваться! — Предлагаешь сонар встроить? — А что? — Так, стоп, запишите эту мысль, и пока отложим. Нам бы с визуальным сигналом разобраться. — Псевдографика? — предлагает Вейдер. — На базе идеограмм письменности для слепых? Энакин Скайуокер когда-то играл в такую игру на очень древнем датападе, выкопанном у джав. А потом Уотто продал раритет собирателю древностей, причем задорого. Почему-то прошлое вспоминается очень легко и так ярко, что можно было бы потеряться в нем, имелось бы такое желание. У него желание, скорее, обратное. Это уже не его прошлое, пусть остается мертвым. Со всем своим светом. — Надо попробовать, — говорит Таги, один из инженеров. — Вот соорудим прототип маски и попробуем. Покрытие надо будет подобрать, кстати, чтоб кожу не раздражало при долгом ношении. — Не найдем, так сделаем. — Чтобы начать, стандартного будет достаточно, — говорит Вейдер, и они соглашаются. Всем хочется начать побыстрее. Полгода спустя он встречает прибывшего с очередным визитом Императора в местном саду. Говорят, очень красивом. С панорамным окном, за которым открывается невероятный вид на Корусант. Невероятие его, Вейдер, разумеется оценить не может, но расположение планеты «видит», как большое белое пятно в глубине, справа от центра зрения. По лбу и щекам льются строчки символов, а составить картинку из них — дело простой тренировки. — Я… ошеломлен, друг мой, — произносит Палпатин после четверти часа прогулки по извилистым тропинкам сада за разговором о политике и о войне. — Я обещал вам, что вернусь, — отвечает Вейдер. — Теперь вы мне верите? Палпатин останавливается. — Я передам вам большую власть, друг мой, — говорит он сухо. — Тот самый пост, о котором мы с вами договаривались. Но о вашей проблеме никто не должен узнать, кроме ваших людей. Никто. Никогда. У моей правой руки не должно быть слабостей. Вейдер преклоняет колено и кланяется. — Их нет, ваше величество. И не будет.