Тени сталкиваются с людьми

Кидис — взрывоопасная смесь мыслей о смерти друга и отчаянного, непоколебимого упорства на пути к славе. Джон думает, что разделил с ним и то и другое, насочиняв на год вперед музыку покруче гитарных риффов Словака. Он принимает за чистую монету свой собственный бред, когда убеждает всех вокруг: конечно же ему есть дело до этого бедного еврея! Да и знаменитостью стать — мечта каждого. А героин — штука коварная, не стоит и пробовать, себе дороже. Чад верит, Фли делает вид, что верит, Кидис хмыкает неоднозначно на последний довод, и Джону впервые становится не по себе. Ему мерещится что-то неладное в чужой полуулыбке, но эйфория от предстоящей работы со своими кумирами отводит все подозрения на второй план. Кидис — его мудрый индеец-наставник с самым громким смехом на свете. Джону следовало бы узнать его получше, прежде чем бросаться с головой в омут дерзких нот и по-лисьему хитрых глаз, ему следовало бы вдуматься в его тексты для начала, но он решает идти напропалую. Влившись с рвением настоящего фаната в коллектив, он замирает в ступоре в студии звукозаписи на Семнадцатой Авеню в эпицентре спора о названии альбома. Ему тошно от происходящего — ничего удивительного, он тоже любит Калифорнию, но не такой пошлой, несуразной любовью. Тогда он и обнаруживает пристрастие группы к разного рода наркотикам — в мире шоу-бизнеса явление совершенно обыденное, и это «окей, хорошо, мне только не предлагайте, меня не интересует», на что Кидис однажды, словно нарочно усыпляя в нем всякую бдительность, напевает что-то себе под нос о запахе его волос и о падающих в лос-анджелесские дворы звездах, и Джон все-таки тянет к нему со слепой доверчивостью свои худые руки. Когда он приходит в себя, мир вокруг выглядит скучнее и гаже мира среднестатистического, строчки не созданных еще шедевров вьются в мозгах назойливыми мухами, в горле стоит комок, а индейский тотем маячит на горизонте символом угрозы и защиты одновременно — Кидис бродит по номеру отеля со стаканом апельсинового сока. Джон морщится, ведь на полу, так жутко выделяясь на фоне аккуратно прибранного номера, валяется жгут. Он подбирает его и прячет в смятении устранящего улики преступника. Он, если начистоту, оставляет его себе и использует еще много-много раз. Ужасающе много. Кидис, с которого все и началось — теперь почему-то единственный повод не продырявить иглами остатки вен. — Ты сочинил красивую песню, — говорит Фли. — Да? И все же не лучше ваших. Куда мне до вас, ребята, — он не смеет спросить, какую такую песню. И когда. Он ничего не помнит. — Не скромничай, мой тебе совет. Лучше беги от нас со всех ног и пиши сольник, — у Кидиса сжаты в тонкую полоску губы, он понимает причину уклончивости, но виду не подает, что заметил, и Джон улыбается ему измученно, запивая на его манер мятные леденцы остывшим кофе. Холоднее уже и быть не может — он просто не уверен, что выдержит. Единственное, в чем Джон не сомневается, так это в своей установке беспрекословно подчиняться всем указаниям Энтони, будто он его добрый учитель, а не проводник в мир мертвых. Из группы уйти? Да без вопросов. Отсутствие раздражающих прежде туров и давления прессы, меньше хлопот, больше времени на героин — ей-богу, все это напоминает выигрыш в лотерею, но он действительно плохо справляется под конец октября. Он любит жизнь, и оттого наверное беспокоится, что погибает быстрее, чем планировал. После каждой дозы все его чувства оказываются перемешаны всмятку, и несколько долгих страшных месяцев он не знает, рад ли редким визитам Фли, который приносит с собой каждый раз немного свежести распахнутых окон, немного чистоты убранного беспорядка, немного тоски и немного нежности крепких неуклюжих объятий. Фли рассказывает в пустоту с доверительной серьезностью о своей дочурке, «мечтающей познакомиться с дядей Джоном», и у Фрушанте катятся по щекам слезы — он не сразу обнаруживает взаимосвязь этой реакции с собственными дурацкими эмоциями, даже удивляется. У него снова кровь в шприце. Ему страшно наблюдать одинокими вечерами, как на окне засыхает рассыпавшийся по всему подоконнику букет желтых кленовых листьев, собранный маленькой мисс Бэлзари. Джон плачет как потерянный ребенок, а Фли ходит по черновикам песен, потому что негде больше ходить. Фли поднимает с пола зуб, разглядывает на серединке ладони без всякого отвращения — так вот незамысловато, с глубокой-глубокой грустью. А насмотревшись, протягивает сквозь мрак и тишину комнаты, мол, взгляни тоже, что ты с собой делаешь. — Как он там? — каждый вторник спрашивает Кидис, маскируя в голосе непроизвольную дрожь и имея на самом деле в виду «он ведь жив? Скажи мне, что он жив. Черт тебя дери, Майки, разве ты не был у него на этой неделе?», на что Фли мог бы выдвинуть встречные обвинения. «Почему ты сам к нему не приходишь? Ты трус, Энтони, вот ты кто. Думаешь, достаточно звонить ему в канун Рождества, второй год подряд попадая на автоответчик? Он играл для тебя самые красивые мелодии во всей твоей так горячо любимой Америке, а ты даже улыбки его больше не увидишь — нечем ему теперь улыбаться. Постой, а когда ты вообще в последний раз смотрел на него? Уж я-то помню твой взгляд себе под ноги, в небо, в сторону, куда угодно, лишь бы мимо. Чего ты боялся? Со стыда сгореть?» Фли молчит Кидису в лицо, не осуждающе, ни в коем случае, скорее с оттенком разочарования, и это хуже любых разборок, потому что они оба знают, кто и в чем здесь виноват. Кидис — жертва своих же собственных прихотей и, как следствие, тяжелого, непрерывного раскаяния длиною в жизнь. Он слишком хорошо помнит протяжный вздох удовольствия от первого прихода, украденный им с мягких зацелованных губ. Помнит, как сам ширнулся той же иглой и повалился рядом, уже почти что в беспамятстве зарывшись пальцами в темные локоны. Фли не говорит избитого «мы еще можем спасти его», просто берет и делает. И Джон собран его усилиями, как разбитая ваза, Джон лежит перед ним на диване, слабый и беззащитный, но еще способный писать песни, и по венам у него вместо джанка разливается теплый ромашковый чай. — Может, мы купим ему цветы? Или что-нибудь вроде того, — у Чада специфический юмор, но когда сутулая фигурка восставшего из мертвых Фрушанте рисуется в дверном проеме, он не может сдержать возгласа радости. Фли придерживает его осторожно за плечи, демонстрируя остальным, как редчайший, чертовски хрупкий экспонат. Кидис, замерший было на неопределенном от них расстоянии, все-таки подходит, с трепетом заключая обоих в объятия. Наличие в этой связке Бэлзари словно придает ему сил, и гладить тыльной стороной ладони щеку Джона — уже не так неловко, как могло бы быть. — Поверить не могу... — Как всегда не за что, Энтони, — раздается у него над ухом ехидный голос Фли. И Джон вдруг тихо смеется внутри капкана обхвативших его рук — счастливый мальчик с самым печальным смехом на свете. Не разрывая объятий, Кидис прижимается к его виску долгим, захлебывающимся в нежности поцелуем. И наконец-то все идет так, как должно быть.