Последнее лето

Завели, значит, кошку. Вернее сказать, кошка сама завелась, и так тоже бывает, оказывается. Прибивается под крыльцо жалкое черное существо, ну и не прогонять же? Справедливости ради, хотелось прогнать, еще один прожорливый рот кому нужен. Но даочжан не позволил. А Слепышка вцепилась в кошку и не отпускает. «Моя, — говорит, — кошка. Сама ее кормить буду! Заботиться о ней!» Ой да ладно, сама она о ней заботится. А на базар тоже она пойдет? ...но мяса, конечно, стоит взять, хотя бы самого поганого и небольшой шмат. Даочжан мясо не ест, и Слепышка все за ним повторяет, а кошке и такого хватит. Даочжану вот овощей набрать надо посвежее. И побольше, чтобы в продуктовом коробе всегда хоть что-то да лежало. Даочжану не напомни, так он и поесть забудет, и поспать, и обо всем на свете вообще забудет, птичками залюбуется, уж на что не видит… Поют, говорят, красиво. Тьфу. Глаз да глаз за ним! И яблок. Яблок непременно набрать, вот какие спелые, наливные.. Яблоки — они как люди, на лицо красивые, а внутри с гнильцой. Ничего, хороший ножик любого обточит. Яблок здесь хороших мало, все больше порченые попадаются. Но и из них можно кроликов красивых вырезать — было бы желание да точильный камень. Чем острее нож, тем легче резать. Вот тупые — они опасные. И ножи, и люди. Люди тупые, как скот в загоне, оттого опасные, потому что натворят дел, а за собой не подметут. Палец вон тому прямое напоминание. Тот, которого нет. И глаза. Которых нет. Тоже напоминание, что люди тупые и суют нос куда не надо, а ножики острые все правят. Хотя, если уж начистоту, глаз даочжана жалко. Красивые были, лучистые, редкого цвета. Таких светлых глаз в низине не встретить, это, наверное, совсем высоко в горах родиться надо, чтобы небо отражалось. Теперь-то что уже. Теперь о дне насущном думать надо. Овощи есть, яблоки, мясо кошке… Далась всем эта кошка, носятся с ней, как с дитем неразумным, имена придумывают одно другого тупее, а я сразу сказал, что Чернушка, значит, Чернушка и есть. Конфет только прихватить на обратном пути, и домой. Так вот, Чернушка. Тепло любит — жуть, все к огню да к ногам жмется. Так она мне уже две протечки показала! Я все понять не мог, где крыша-то течет, а она нашла. Вернусь, так и подлатать надо будет, вот и инструментов кое-каких прихватил. Потому что капающая на пол вода просто бесит. Лежишь, значит, на соломе, готовишься сны смотреть, чужое дыхание рядом убаюкивает, и тыдыц — кап! тыдыц — кап! Зла не хватает. Я здесь хозяин или кто? Нельзя у меня над ухом капать, я от этого бешеный становлюсь. Все равно кроме меня — некому. Не даочжан же безглазый на крышу полезет и не Слепышка. Чернушка, может, и могла бы, но мастерок в лапах не удержит. Там той кошки — всей с мастерок. Нет уж, сам разберусь. В первый раз, что ли? А хотя в общем-то да, в первый, вот так, чтобы дом на отшибе, зато точно свой, и никто не лезет под руку и не указывает, как жить, а только соглашается или просит помочь. Вот чтобы помочь просили, такого точно не было. Ух, даочжан как попросит — злость берет, такой он беленький, добренький, «спасибо», «пожалуйста»... Тем успокаиваюсь, что ночью его вспоминаю. Нет, не той, когда он подо мной сладко дышит и тоже знай свое твердит «спасибо», «пожалуйста», нет… Той, когда крестьяне безъязыкие о пощаде просят, а он меч из ножен достает — карает, значит, по справедливости. А справедливости-то, выходит, и нет. Вона как. ...И вот такое бывает, что в один момент все мысли обрываются, как бритвой полоснули, и внизу живота начинают виться холодные склизкие змеи, когда чуешь беду, а сделать уже не можешь ничего, стоит беда в воротах и смотрит в упор глазами цвета светлого нефрита. Стоит посреди дороги. Меч в руках держит. Весь в черном, а кожа белая, как молоко, точно никогда в жизни не бывал под солнцем. Смотрит — узнал, не узнал? По взгляду не поймешь, а все потому, что взгляд чужой, ему не принадлежащий. Добрый слишком, светлый, только небо в нем больше не отражается. Потому и мысли уловить сложно. И щурится так, словно глаза ему не по размеру, так ведь так оно и есть, присвоил чужие глаза. Меч по рукояти поглаживает, а с места не двигается. Ни дать ни взять дикий волк: стоит, принюхивается, присматривается, тварь такая... Тоже стою, смотрю, я-то его узнал… А в руках корзинка, в корзинке яблоки, репа, тыква… Что я ему, тыквой настучу? Против его меча тыква никуда. И вот есть у меня с собой яд, и нож острый есть, ну а… овощи я куда дену? Дома эти сидят, голодные, кошка опять же... Да и не выйдет уже. Тут быстрым надо быть, неожиданным, застать врасплох, а как его застанешь, когда в руках репа? И потом, недешевые овощи-то, чтобы ими драться. Всяко подороже его душонки. Разворачиваюсь и ухожу. К гую, думаю, этого урода. То есть знаю уже внутри себя, что все сейчас кончится, но очень горько и обидно, что все кончится вот так. Что крышу не починю. С даочжаном в лес на рассвете не выберусь птиц послушать. Кошка некормленая останется, а она ведь уже привыкла, она тут, понимаете ли, домашняя уже. Обидно, как есть обидно, потому упрямо иду домой. Дом на отшибе стоит, с дороги не видно, всю деревню пройти надо и еще поискать. Время есть — хотя по сравнению с отличной такой, замечательной жизнью, которую я себе наметил, почитай, его вообще не осталось. Ну да что уж теперь. Не жил хорошо, так нечего и начинать. Даочжан сидит на пороге, в руках нитки — плетет кисточки, уже весь дом своими кисточками обвешал, остановиться никак не может. Слепышка в доме, не иначе, уборку затеяла — аж из окна ее пение долетает. И с крыши на пол так раздражающе — кап, кап… Ставлю корзинку на пороге, достаю яблоко, мимоходом глажу кошку за черным ухом — завели же на свою голову! Целую даочжана в кончик носа, сажусь рядом с ним на пороге, достаю нож, надрезаю красную кожуру. Принимаюсь ждать.