Линии наших жизней

      Фиолетовый — её любимый цвет.       Это, собственно, не является ни для кого секретом: шкаф Цзян Чэн, по аскетичности своей больше похожий на мужской, полон мало чем отличающихся (а чаще — одинаковых) пурпурных рубашек. С коротким рукавом, с длинным. Любых. Однотонных. Без глупых излишеств вроде узорной вышивки.       Цзян Чэн красит губы в фиолетовый — и когда она это делает, то становится ещё больше похожей на мать. С недавних пор эта деталь приносит горечь и чувство пульсирующей, тянущей пустоты где-то у солнечного сплетения. Но изменить своим привычкам и сменить оттенок помады, чтобы каждый раз, глядя в зеркало, не глотать вставшую комом боль равносильно отступничеству. Цзян Чэн очень упряма и бесконечно горда. Она ни за что никому не даст хотя бы подумать, что прошлое (не такое и давнее) её гложет.       Цзян Чэн кривит губы перед зеркалом в надменном жесте, презирая собственную слабость, замаячившую на горизонте.       “Только поддайся, — предупреждает она себя и скалится. — Только попробуй”.       Она отточенным движением поправляет высокий ворот рубашки и отходит. Кидает на себя оценивающий, скользящий взгляд.       “— С такими замашками тебе стоило родиться мужчиной, — непрошенно звучит в голове голос матери — голос, который часто появляется в кошмарах раскатистым эхом. — Держишься, как глава семейства — посмотри на себя!       — Может, им и буду, — с деланным равнодушием отвечала она тогда. Теперь, смотря на себя со стороны, Вань Инь понимает, насколько плохо ей ещё в то время давалось контролировать раздражение и… досаду. — Что плохого?       — Что плохого? — переспрашивает Мадам Юй. Усмехается — в своей манере. — А то, что ты шаг чеканишь так, что искры летят. Никакого изящества. Взгляни на сестру — она хороший пример”.       Она хороший пример.       Что ж, возможно, так оно и было. Да, верно: Цзян Яньли всегда будто не ступала по бренной земле — плыла. Каждое её движение было полно текучей мягкости и грации, свойственной водной стихии. И характер у неё тоже был, что вода — прозрачный, непоколебимый и приносящий успокоение, прохладу, свежесть.       Цзян Яньли была похожа на отца.       И будь на месте сестры любой другой (другая) в качестве сравнения, которые Цзян Чэн терпеть не могла в свой адрес — и она бы возненавидела обладательницу чего-то якобы “лучшего” всем сердцем, до хруста костяшек в сжатых кулаках, до скрипа в зубах.       Но то была сестра. На сестру Цзян Чэн не могла даже сердиться, не то, что ненавидеть. Будь Цзян Яньли хоть в сто крат лучше (а она была) — Цзян Чэн и тогда бы приняла этот факт за данность.       Лучше? Что ж, значит, быть по сему.       “— Может, — цедит, теряя последние крохи терпения, Вань Инь. — Вот только я — не сестра. Я — это я.”       На подобное заявление Мадам Юй фыркает — насмешливо и надменно. Но больше ничего не говорит. Ей, впрочем, и не надо: сощуренные глаза скажут всё сами.       На этом взгляде воспоминание обрывается. Рассеивается, как туман поутру.       Вот только в случае Цзян Чэн солнце не приходит взамен. И никогда уже, кажется, не придёт.       Она шумно дышит, рвано хватая воздух. Пытается совладать с непрошенными, нежеланными, но так долго и упорно рвущимися наружу эмоциями. Цзян Чэн им вырваться не даст — скорее руку себе отсечёт.       — Не смей.       Цзян Чэн, что из зеркала, смотрит на неё с неприкрытой ненавистью. Взгляд — оголённый провод, искрит и несёт опасность.       С Цзян Чэн шутки плохи — и это негласное правило распространяется в том числе и на неё саму. Вот только…       ...Только сказывается, раздери его три тысячи дьяволов, влияние Вэй Ина. Тот никогда и не думает следовать правилам. И Вань Инь, похоже, в некоторой степени переняла эту пагубную привычку. Иначе как объяснить то, что, несмотря на все запреты, угрозы, окрики — несмотря на всё это уголки глаз предательски пощипывает от влаги?       — Не смей! — взрывается она. Кулак в слепой ярости ударяется о туалетный столик — немногочисленные вещи и склянки подпрыгивают, жалобно звякают. Ладони едва покалывает от желания смести все эти вещи к чертям, разбросать по полу, растоптать, разорвать, разбить, выбросить. И если бы это помогло — хотя бы малость! — Вань Инь и колебаться не стала. Но не поможет. Она знает. По горькому-горькому опыту знает: разгроми Цзян Чэн хоть сотню туалетных столиков, хоть десятки квартир, да даже разбей она Вэй Ину всю его наглую морду в кровь, в мясо — ничего не поможет.       Ничего из этого не вернёт ей родителей — даже если Вэй У Сянь окажется мёртв. Даже если — особенно — от её руки.       Поначалу Цзян Чэн, конечно, так не думала. Поначалу ей хотелось выцарапать У Сяню глаза живьём, вырвать язык, отрезать уши — сжечь, чёрт побери, заживо, чтобы он чувствовал, чтобы знал, каково это. Чтобы знал, что ощущали её родители, пока погибали в пожаре. Пока горели и не могли выбраться. Пока из последних сил не спасли их с сестрой и… его. Его, неблагодарного, во всём виновного выродка. Где-то глубоко-глубоко внутри теплилось слабое, затхлое “невиновен”, но Цзян Чэн умело его подавляла.       Виновен. Тысячу, миллиард раз виновен. Потому что настолько нелепых, настолько сокрушительных случайностей не бывает — не может быть.       Цзян Чэн смеётся.       Она впивается ногтями в кожу головы, дёргает за длинные передние патлы, болью пытаясь отрезвиться — не помогает ни черта. И не поможет. Ведь на самом деле она знает, всегда знала: ни смерть Вэй Ина, ни её слёзы, ни кровь сотен, да хоть тысяч людей — ничего из этого не вернёт её родителей. Никогда.       Её родителей нет, а она никак не может это принять. Её родители ушли, погибли, сгорели заживо, а малютка А-Чэн только и знает, что лить слёзы. Быть слабой. Недостойной их памяти.       Плечи трясутся в бессильной злобе. Не на Вэй Ина — на себя.       Ведь Цзян Чэн снова (в который раз) проигрывает.       Воздух в груди спирает тугими, ершистыми тисками; взгляд размывает то ли от накативших слёз, то ли от помутившегося рассудка, а может, от всего и сразу. Дрожащие ноги больше не держат. Вань Инь оседает на пол, сжимает жёсткие волосы сильнее, будто в желании выдернуть их клоками, снять с себя скальп, разодрать кожу в кровь, в мясо.       Не поможет. Слёзы, крики — не помогут.       Вань Инь это прекрасно знает, и всё равно громко, надрывно всхлипывает. Воет раненым зверем.       Кричит.       Потому что иначе не может. Потому что иначе — сойдёт с ума, потеряется в этом беспомощном состоянии, которое н-е-н-а-в-и-д-и-т. Она высвобождает одну руку, чтобы в следующий миг судорожно сжать пальцы в кулак и начать бить по полу в неистовстве, причиняя физической боли больше, чем облегчая душевную. Она бьёт, бьёт и кричит, рыдает, захлёбывается воздухом до удушья.       — Нечестно! — вырывается утробное, плаксиво-булькающее. Становится противно и мерзко; Цзян Чэн тщетно повторяет: “Нечестно! Нечестно! Нечестно!”, как мантру, точно бы пытаясь подобрать верную интонацию. Не подбирает. Вместо этого голос срывается, сипит беспомощно, не в силах взять ноту выше невнятного хрипа.       Что сказала бы мама, увидь она её теперь, в таком вот состоянии?       При взгляде на мадам Юй — такую грозную, высокомерную, статную — вполне могло создаться впечатление, что эта женщина не знает, что такое поддержка. Ласка. Забота. Любовь.       Но она знала. Она действительно знала.       Свидетелей тому было немного; Цзян Чэн застала даже то время, когда мама одаривала отца нежной улыбкой гораздо чаще, чем в последние годы, но всё также — украдкой, исподтишка, точно опасаясь, что другие заметят. Хвала богам: те, кому это выражение лица мамы не предназначалось, никогда его и не видели. “Много чести”, — всегда фыркала мадам Юй на просьбы Цзян Фэн Мяня улыбаться окружающим хотя бы изредка.       Поэтому Цзян Чэн была уверена: увидь её мама теперь, бросилась бы к ней, не раздумывая. Заключила бы в свои крепкие, но на удивление заботливые объятья, стала бы шептать что-то на ухо да укачивать, как в детстве. Мимоходом бы, верно, пообещала переломать ноги тем, кто посмел обидеть её девочку, её А-Чэн.       Цзян Чэн глухо взвыла от боли.       В какой-то момент ей и впрямь почудилось объятие: вместо того, чтобы отпрянуть, она крепко-крепко вцепилась в чужие одежды, грозясь порвать их.       Хотя прекрасно знала, что ткань платья у мамы другая.       Хотя прекрасно знала: от мамы пахнет лотосами и вишней, а не уличным ветром и авантюрами.       Прекрасно знала.       Но представить на месте чёрно-красного пурпур оказывается нетрудно, как и заставить себя ощущать запах лотоса вместо уличной свежести. Нетрудно превратить неловкие поглаживания в уверенные, по-женски изящные. И совсем, совсем не трудно представить себе на месте распахнутых светло-голубых глаз фиолетовые, полуприкрытые густыми ресницами.       Ведь фиолетовый лучше.       Фиолетовый — её любимый цвет.