fueris tangeritus

      Боль постепенно притупляется. Леоне даже не слышит, как костяшки громко хрустят при очередном (десятом? сотом?) ударе. Он не чувствует ничего — лишь тепло от алых капель, стекающих по руке. Пустой взгляд, затуманенный алкоголем и озлобленной обидой, не видит, кого бывший полицейский конкретно избивает. Тело легко принимает ответные удары — из-за опьянения Аббаккио даже не сразу осознаёт, что его избивают, что на бледном лице появляются фиолетовые, расплывчатые синяки, что ломаются рёбра под давлением чужих кулаков. Леоне рычит — громко, вкладывая всю ненависть на собственную жизнь — и вновь набрасывается на незнакомого ему мужчину. Ему плевать, кто это такой. Просто груша для битья. Способ выплеснуть все, что накопилось. Даже, если он сам от этого страдает. Больнее, чем на душе, все равно уже не будет. Никакая сломанная кость не затмит колющую, мешающую дышать боль в области сердца.       Последнее, что помнит Аббаккио перед тем, как очутиться во дворе около чёрного входа в бар — его оттаскивает за плечи кто-то очень сильный и высокий. Возможно, охранник. Возможно, целых два охранника. Поначалу он упирается, но алкоголь разливается по уставшему от ударов и стресса телу, и Леоне буквально тряпкой волокут к двери. Его вышвыривают на улицу; Аббаккио врезается в сырую кирпичную стену, издаёт глухой стон и пытается вылезти из холодной лужи, куда в итоге он приземлился. Кое-как он подползает к тёмной стене, прижимается к ней спиной и смотрит вверх. Прозрачно-серые облака тянутся над головой — совсем недавно прошёл дождь. Где-то в глубине сознания мелькает совершенно случайная мысль: «Хорошо, а то зонта при себе нет».       Воздух стыл и холоден; время приближается к утру. Леоне не помнит, во сколько конкретно он пересёк порог бара и сколько пробыл в нем прежде, чем начать дебоширить. Он даже не помнит, кого в итоге избил — просто какой-то мужик, принявший его за легкодоступную проститутку.       «Хотел подкатить, да вот не на того нарвался… Мудак», — Аббаккио сплёвывает кровью, чувствуя зуд в кулаках. Теперь, когда алкоголь начинает испаряться из его крови, на смену ему приходят далеко не самые приятные ощущения. Сначала в районе живота, потом рук. Лица он почти не чувствует — оно пострадало больше всех. Стреляющая боль отдаёт в виски и в затылок, и Леоне недовольно цокает. Подобное состояние ему знакомо — до боли, как бы это иронично не звучало.       Домой в таком состоянии нельзя. Ни в коем случае. Но и… Попросту не существует других мест, куда бы он мог податься. Больница? Смешно, аж в животе заболело. Во-первых, его там, вероятнее всего, примут за обычного пьяницу и вышвырнут — точно так же, как и несколько минут назад. Во-вторых, если кто-то (особенно Бруно) узнает о случившемся, последствия будут, мягко говоря, хреновыми.       Леоне заходится болезненным кашлем, хватается обеими руками за грудь, тяжело дышит и чувствует, как теплые, тонкие дорожки густой крови текут по подбородку и капают на трясущиеся ладони. Едкая усмешка мелькает в его лице — в таком состоянии он даже с места не сдвинется.       Опять же, не привыкать.       Телефон назойливо вибрирует в кармане, как бы намекая, что парень может воспользоваться им, дабы обратиться за помощью. Аббаккио игнорирует его изо всех сил. Там, среди микросхем, за прозрачным, малюсеньким экраном, скрывается причина его срыва. Чёрное, отвратительное напоминание, следующее за ним по пятам, висящее на его плечах грузом вины. Леоне боится его, постоянно пытается убежать, скрыться в волнах спиртных напитков и, хотя бы ненадолго, приглушить настойчивый голос в голове, твердящий ему о его собственных грехах.       Это болезнь. Зараза. И тут не помогут ни таблетки, ни врачи. Аббаккио по-прежнему не до конца доверяет людям из своей же команды и не горит желанием открываться им. Люди — существа ненадежные. От привязанностей одни беды.       Уже год с лишним он борется, пытается убедить себя, что ему это не нужно. Дружба, любовь, семья. Не рассказывает о том, что беспокоит его почти каждый день, сгрызает изнутри, вонзаясь острыми клыками. Втихую Леоне иногда выпивает в местных барах. Ему приходится незаметно ускользать вечером из дома, нервно озираясь по сторонам. Обычно он не превышает допустимых норм и возвращается под ночь, когда уже все спят. О его зависимости, о попытках залить воспоминания прошлого алкоголем не знает никто.       Даже Бруно.       Ох, ему в особенности не следует знать об этом. Аббаккио проклинает сам себя — его действительно беспокоит тот факт, что Буччеллати может прознать о его проблемах с выпивкой. Он боится увидеть на себе укоризненный, печальный взгляд синих глаз. Боится, что Бруно возненавидит его.       Блять.       Ему ведь всё равно, верно? Ненавидит его кто или же любит — какая разница? Почему ему не наплевать?       И он всё равно молчит. Пытается справиться со всем в одиночку. Сходит с ума, потому что так сильно хочет все рассказать ему. Как больно, как плохо, как невыносимо, как я от этого устал и заебался; как я больше не могу жить с этими чувствами! Страх создавать ещё одну связь, которую он, в теории, может потерять, заглушает всё остальное, предостерегает и буквально затыкает Аббаккио.       Не смей даже думать о том, чтобы просить у кого-то помощи. Сам знаешь, люди — существа ненадёжные и лживые. — А от привязанностей — одни беды… — хрипя, отвечает Леоне своему внутреннему голосу. Телефон снова даёт о себе знать навязчивой вибрацией, и парень, не выдерживая, выхватывает его из кармана и отшвыривает подальше от себя. Мобильник жалобно ударяется об асфальт и отскакивает прямиком в глубокую лужу. Но даже это не может заглушить его — Аббаккио, хмурясь и скалясь, вжимается спиной в стену и прикрывает уши руками: — Да заткнёшься ты уже или нет, ёб твою мать?! Оставь меня!       Леоне зажмуривается, не желая даже смотреть в сторону проклятого телефона.       Ровно на секунду наступает непривычная тишина. Бывший полицейский даже не сразу понимает, что кто-то поднял эту чертову раскладушку с асфальта, открыл его и, скорее всего, просто-напросто выключил. По-другому от этих звуков поступающих сообщений и попыток дозвониться до Аббаккио было невозможно избавиться. — Так вот, где ты.       Грустный, потерянный тон голоса словно бьет под дых, и Леоне начинает судорожно глотать сырой воздух. Боковым зрением он видит силуэт в белом костюме. В одной руке он держит вымокший насквозь зонт, в другой — мобильник Леоне. Тяжело вздыхая, силуэт медленно направляется к парню и встаёт напротив него. — Б… Буччеллати, — Аббаккио желает себе лишь одного в этот момент — умереть от какого-нибудь внезапно ударившего его сердечного приступа. Он понимает, что сейчас начнутся допросы, нравоучения, лекции… Всё то, что он хронически не выносит, потому что прекрасно знает, что подобное делают из самых добрых и искренних побуждений.       Леоне не умеет принимать заботу. Не понимает, каково это. Бывшему полицейскому проще огрызнуться и послать куда подальше, чем признать, чему требуется реальная помощь.       А даже, если и признает… Может ли один-единственный человек заполнить собой пустоту, что оставили в душе бесчисленные обстоятельства и разрушенная судьба? Починить озлобленную, невыносимую натуру, ставшей такой из-за вечных обвинений, нападок и потерь?       Это же не сказка. Тут не случается чудес.       Почему-то с губ Леоне срывается совершенно дурацкий вопрос: — Долго ищешь?       Он не может унять свою ядовитую натуру даже когда испытывает горькое чувство стыда. Аббаккио мутным взглядом наблюдает, как Бруно убирает (зачем-то) мобильник в карман брюк, стряхивает зонтик от капель дождя и, вздыхая, смотрит на своего подчиненного сверху-вниз.       Может, оно и к лучшему, что бывший полицейский от усталости и опьянения с трудом видит лицо Буччеллати. Тем не менее, фантазия ярко и отчётливо рисует, как именно на него смотрит Бруно. С разочарованием, с отвращением вперемешку с жалостью, которую обычно испытывают к побитой бродячей псине.       К горлу подступает ком. Леоне не помнит, когда плакал в последний раз. Кажется, ещё до потери напарника.       Он держится из последних сил, чтобы не показывать свою усталость, свой стыд и страх, что после увиденного Бруно отвернётся от него навсегда. Зажмуриваясь, Аббаккио отводит взгляд в сторону и вслушивается в ответ Буччеллати в надежде не услышать в его голосе ненависть и презрение: — Всю ночь, — его ответы непривычно коротки и отрывисты. — Думал, что придётся весь Неаполь обойти. — Как ты заметил, что меня нет? — хрипит Леоне, поворачивая голову в сторону. Ему трудно дышать, он слабо соображает, что происходит — лишь чувствует горький стыд за то, что заставил Бруно волноваться (заставил ли?). — Хотел… — ему кажется, что Буччеллати на мгновение замешкался и смутился. — Хотел обсудить кое-какие детали нового задания. Но тебя не оказалось в комнате. Я прождал до полуночи… — И решил, что со мной что-то случилось? Не стоило… Себя утруждать, — сейчас Аббаккио ненавидит себя даже сильнее, чем после тех трагических событий двухлетней давности. Даже не знает, за что именно. В первую очередь, наверное, за свою совершенно отвратительную натуру, которая даже сейчас больно кусает руку помощи. — Не только себя, — Леоне слышит, как тяжело и устало вздыхает Бруно, наклоняясь к нему. Он тут же вжимается в стену и зажмуривается, не желая сталкиваться взглядами с Буччеллати. Уйди, уйди, прошу тебя! Не смотри. Я… Так жалок, черт возьми. — Сначала я искал сам. Потом пришлось обратиться к Наранче. Мы нашли тебя при помощи его станда, — бывший полицейский удивлённо выдыхает, слыша знакомое имя. — Он, кстати, тоже волнуется за тебя. Попросил привести тебя домой, цитирую: «Обязательно живым». — Мне стоило догадаться, что без малого не обошлось… — едва слышно шепчет Леоне, видя перед собой образ мальчишки-сорванца, которого притащил к ним Фуго пару месяцев назад. Он вспоминает возмущения и недоумения Паннакотты, мол, почему-то именно с Аббаккио маленький и до ужаса вредный Наранча становится на удивление послушным. Леоне и сам не знает, чем именно он сумел завоевать расположение паренька.       Не сказать, что он старался держаться от Наранчи подальше. Может быть, чисто в теории, он был бы не против такого же младшего брата.       И вновь стыд сковывает всё тело — своими действиями он даже малого заставил понервничать. Жаль, что ему не понять, как ужасен и жесток мир взрослых людей. Более того… Жаль, что Наранче предстоит столкнуться с этим.       Я бы мог, наверное, попытаться защитить его. Но я даже себя защитить не могу. — Леоне… — Аббаккио хочется кричать, умолять Бруно, чтобы он замолчал, развернулся и ушёл — лишь бы не слышать жалость и сострадание в его голосе. — Что случилось? — Ничего. Тебе не надо было сюда приходить. — Кто тебе пишет и названивает? Почему такие ужасные сообщения? — Никто, — Леоне закусывает губу, чуть ли не до крови — лишь бы не показывать свои слабости. Он не может плакать, ни за что. Это невозможно, ведь мертвым чуждо испытывать всякого рода чувства.       Тогда, почему так больно? И так хочется кричать? Кажется, будто он буквально переполнен этими терзающими душу проблемами. И даже так — не расскажет, не признается.       Не покажу, как мне плохо от этого. Не расскажу, как надоело. Не буду грузить тебя этими проблемами. К тому же, вдруг ты воспользуешься этим? Вдруг я стану тебе противен? Хотя… Если не уже.       Леоне не сразу соображает, как его хватают за запястье и тянут на себя, подобно податливой тряпичной кукле. Сквозь звон в ушах он слышит звук расстегивающейся молнии, сквозь пелену в глазах — грустное выражение лица Бруно. Его тело затягивает в какое-то тёмное пространство.       Аббаккио думает, что это все побочные эффекты похмелья, пока его не отрезвляет острая боль в районе грудной клетки и коленей — он падает всем телом прямо на мокрую траву. Пошатываясь, он опирается на ладони и усаживается на колени, чувствуя знакомый сырой запах вокруг. Как только пелена спадает, он пытается осмотреться.       Куда его только что притащили, Леоне понимает по серым надгробиям вокруг. Он изо всех сил старается не смотреть вперед — скорее всего, там он увидит то самое имя и ту самую проклятую дату, ставшую клеймом на его давно мёртвом сердце.       Вместо этого Аббаккио смотрит снизу-вверх на Буччеллати. Сначала, его захлёстывает гнев — ему кажется, что Бруно издевается над ним, тыкая в печальное прошлое и указывая на совершённые ошибки. — Не ты ли говорил, что каждый имеет право на искупление, а? — сдавленно шипит Леоне, сжимая руки в кулаки. — Нахрен ты меня припёр сюда? Решил посмеяться?! Показать, какое я ничтожество и что только и делаю, что косячу и причиняю вред остальным?! Спасибо, блять, большое, но я и так… — Леоне.       Нет. Человек, который бы хотел унизить его, не стал бы так смотреть на него. Грустно. По-доброму. С искренним намерением помочь. С пониманием. Будто бы в его взгляде можно услышать: «Я прошёл через то же, что и ты. Доверься мне». — Леоне, — продолжает говорить Бруно — мягко, спокойно, словно утешая, — я понимаю, что тебе тяжело показывать свои слабости. Но также я вижу, как это копится внутри тебя, и как ты пытаешься сам помочь себе далеко не самыми действенными методами. Это… Лишь быстрее погубит тебя. Просить помощи у других — не стыдно. Просить поддержки — тоже. Мне неприятно видеть, как ты топишь свои беды в алкоголе и доводишь себя до такого состояния, в то же время… Я не узнаю, чем могу помочь тебе, пока не пойму, что тебя тревожит. — Почему ты это делаешь? — дрожащим, чуть ли не всхлипывающим голосом спрашивает Леоне, находясь почти на грани. — Возишься со мной, ищешь по вонючим помойкам и подворотням с бомжами и наркоманами? Ты не видишь, насколько я уже низко пал? Разве тебе не стало противно после того, что ты увидел? — Мне не всё равно на тебя. Ты должен был это понять, когда мы приезжали сюда на могилу отца. Тогда я позволил себе показать свою слабость. Ты видел. Ты слышал. И не стал осуждать. Почему же ты думаешь, что это не сработает в обратную сторону? Моя открытость оттолкнула тебя? Ты стал думать, что я — слабый и безвольный человек? — Я… Никогда бы в жизни так не подумал. Ты — сильный волей и духом лидер… — Аббаккио запинается, не в силах сдержать одну-единственную слезу, быстро скатившуюся по щеке. Он опускает голову и ощущает, как рука Буччеллати осторожно ложится на неё. — Быть сильным — не значит замкнуться в себе и скрывать свои проблемы от остальных. Ты не один, Леоне. Я всегда тебя выслушаю. И приму. Любым.       Эти слова подобны спусковому крючку. Всё, что копилось в бывшем полицейском в течение последних пары лет — обиды, недопонимания, ненависть к себе и к окружающим — всё начало сметать из его души словно ураганом. Он вспоминает, каково это — когда слёзы обжигают лицо, горло болит от яростного крика, а всё тело трясётся от бессилия. Так и стоя на коленях, Леоне сжимает руками ткань штанов Буччеллати и только и делает, что повторяет: — Чем я это заслужил, скажи мне?! Почему я?! Я всего лишь… Всего лишь хотел помогать людям! Да, я оступился, я совершил ошибку, я раскаиваюсь за это! За что, скажи мне, Бруно, за что?!       Бруно молча поглаживает его по голове, выслушивает и даже не думает перебивать или отвечать на эти вопросы. Все разговоры будут позже — когда Аббаккио успокоится, когда всё, что его беспокоит, наконец-то станет обычным горьким выкриком в пустоту.       Постепенно Леоне затихает. Он почти не плачет, лишь тихо всхлипывает и подрагивает от только что нахлынувшей на него истерики. Буччеллати мысленно понимает — пора уводить его из этого ужасного (для них обоих) места. Он садится на корточки рядом с Аббаккио, медленно берёт его за руку и почти невесомо проводит ладонью по лицу, убирая последние слёзы и заставляя Леоне смотреть ему прямо в глаза: — Нас уже наверняка заждались и обыскались. Не будем заставлять их волноваться ещё сильнее. Пойдём домой?       Да. Теперь он готов вернуться в свой родной дом.       Бруно помогает ему дойти до своей комнаты; оба при этом стараются не разбудить Фуго и Наранчу своими шагами, поэтому они осторожно проползают до «места назначения» и медленно открывают дверь, чтобы она не так громко скрипела.       Аббаккио без сил падает на кровать, успев посмотреть на настенные часы. Шесть утра. Бруно осталось спать всего-то два часа до подъёма остальных, а что он делает? По-прежнему возится с Леоне — помогает снять ботинки, укрывает одеялом и тихо-тихо бегает туда-обратно, принося то стакан воды, то какие-то таблетки (от похмелья, видимо), то бинты и пластыри (наверное, на лицо Аббаккио сейчас без слёз не взглянешь).       Когда заветное лекарство выпито, а раны обработаны, Буччеллати собирается уходить, как вдруг слышит смущённую просьбу своего подчинённого: — Останься со мной. П-пожалуйста… Я понимаю, это очень нагло с моей стороны… — Всё хорошо, Леоне, — неожиданно для самого Аббаккио, Бруно ложится рядом с ним, повернувшись лицом. Поначалу бывший полицейский совершенно теряется и не знает, куда себя деть — я не ожидал, что он согласится! — а, когда Буччеллати аккуратно обнимает его, замыкая руки на спине, он готов поклясться, что слышит, как громко и часто бьётся его сердце. Как и всегда, стоит ему только подумать о Бруно.       Сам Леоне не решается пока давать ответные объятия — он лишь утыкается носом в грудь парня, вдыхая запах дождя вперемешку с запахом Бруно. Тёплым и родным. — Тебе полегчало? — вопрос немного настораживает Аббаккио. Он нехотя отвечает: — Ну… Немного, думаю. Я просто слишком устал от всего. — Не поделишься, всё же, что довело тебя до такого? Те смс…       В объятиях, что дарит Буччеллати, так спокойно. Словно чего-то, чего так не хватало в жизни, постепенно возвращается, становится одним целым с тобой.       Люди жестоки, но только не Бруно. Он не предаст тебя. — Это — мать моего напарника. По-прежнему считает, что я виноват в случившемся. Помнишь, я говорил, что она не пустила меня на его похороны? Ей, видимо, мало этого… — Леоне горько усмехается. — Она откуда-то достала мой номер телефона и периодически то названивает мне, обвиняя меня во всех смертных грехах, то шлёт кучу сообщений с примерно одним и тем же содержанием. Какое я ничтожество, что я не достоин жить и что это я должен был получить пулю в лоб… Ну и всё в таком духе. Особенно её прорывает в годовщину. Я понимаю, она убита горем и, как кажется, до сих пор не верит в случившееся… — Почему ты попросту не заблокируешь её? Это какое-то издевательство над самим собой, — задумчиво произносит Буччеллати в ответ. — Её и правда можно понять, но это не даёт ей права во всём тебя винить. Людям, не умеющим смотреть правде в глаза и прощать ошибки других всегда будет трудно по жизни. — Ну… Я считал, что это вроде напоминания. Даже в чём-то соглашался с ней. Но я и правда уже не могу выслушивать вечные обвинения в свой адрес. Хочу жить настоящим, а не прошлым, которое продолжает преследовать меня. Хочу… Просто жить… — Аббаккио постепенно проваливается в сон, вслушиваясь в мирное сердцебиение Бруно и его убаюкивающий голос. По привычке он обнимает — теперь уже живого человека, а не холодное одеяло — Буччеллати, прижимаясь к нему всем телом. Ему ни капли не стыдно. Может быть, утром и будет. Но не сейчас — когда он так нуждается в том, чтобы кто-то укрыл его ото всех бед, выслушал и поддержал. — Пообещай мне, что заблокируешь номер этой женщины, — строго заявляет Бруно, на что Леоне слабо улыбается и отвечает: — Пообещай, что не станешь её искать, чтобы провести с ней профилактическую беседу. Уж ты-то на подобное способен. — К-как скажешь… — судя по тону, Бруно только что застали врасплох (забавно). — Но и ты своё обещание сдержи. Живи здесь и сейчас, Леоне. У тебя есть семья, которой ты можешь доверять и которую ты защищаешь, искупая свои грехи. Этого более, чем достаточно.       Аббаккио лишь коротко кивает, желая навсегда оставаться в объятиях Бруно. — Ты же никуда не уйдёшь? — Я останусь здесь, Леоне. Не бойся.       Аббаккио снится что-то светлое, родное. Ни один кошмар не смеет преследовать его в это пасмурное утро.       Он не знает, сколько примерно проспал — в комнату проникает дневной свет, когда Леоне просыпается от громкого шума за дверью. В одно мгновение в помещение врывается Наранча и, не взирая на откровенно ужасное состояние парня, начинает чуть ли не кричать ему на ухо о том, как он не находил себе места всю ночь: — Ну и где ты пропадал, а?! Я чуть с ума не сошёл! Хорошо, что Буччеллати тебя отыскал! Аббаккио, ну так нельзя! — Малой, я почти при смерти. Давай-ка чуть тише… — умоляюще хрипит Леоне, зарываясь лицом в подушку в попытке избавиться от гудящей головной боли. Пока мальчишка скачет около его кровати, продолжая осыпать несчастного Аббаккио ругательствами, тот обращает внимание на вторую половину кровати.       Бруно нет рядом.       Леоне почему-то расстраивает и обижает этот факт, хотя он прекрасно понимает, что Буччеллати мог проснуться первым и отправиться по своим «делам начальника».       Остался ли он со мной или ушёл, как только я уснул?       Мысли Леоне прерывает вошедший в комнату Фуго. Он бросает в сторону Аббаккио сочувствующий взгляд и, схватив Гиргу за шкирку, вытаскивает его из помещения, попутно приговаривая: — Аббаккио неважно себя чувствует, а ты тут под ногами крутишься и не даёшь ему отдыхать. Позже выскажешь все претензии! — Но, Фуго! Я же так… — Волновался, мы все помним! Никому в итоге спать не давал! — Паннакотта заметно заводится, и Наранча затихает, зная, что в этой ситуации лучше не лезть на рожон. Избавившись от паренька, Фуго напоследок подкрадывается к кровати Леоне и тихонечко шепчет ему на ухо: — Я не осуждаю вас с Буччеллати, но, всё же, в следующий раз, закрывайте дверь на замок, что ли. Я еле спас Наранчу от того, чтобы он увидел двух мужчин, спящих вместе в одной кровати. Не забывайте, у вас же дети тут, как ни как…       Прежде, чем Леоне успевает одновременно смутиться, разозлиться и удивиться, Паннакотта быстро ретируется вон, захлопнув за собой дверь. Аббаккио остаётся кутаться в одеяло с головой и ощущать, как его щёки полыхают от осознания ситуации — Бруно оставался с ним до самого пробуждения.       Дверь снова скрипит, и откуда-то из угла доносится уставший, но всё такой же добрый голос: — Ребята разбудили тебя? Извини, я отошёл предупредить, чтобы никто не беспокоил сегодня. Не уследил за ними… Как ты себя чувствуешь?       Мир не так уж и жесток, раз послал Леоне благословение в лице Буччеллати. И может, даже в привязанности (одной-единственной) есть что-то хорошее? Что-то, вносящее смысл в жизнь.