fueris tangeritus

      Леоне может позволить себе хмуриться. Такова его натура — чёрствая, озлобленная на весь мир. Он прекрасно понимает, каким его видят окружающие. За те полгода, что он провёл в качестве «верной псины Пассионе», Аббаккио успел прослыть угрюмым, нелюдимым и даже немного агрессивным человеком.       Леоне знает об этом и не пытается что-то менять. Зачем подстраиваться под остальных, тем более, незнакомых ему людей? Что изменится от этого? Повара в том месте, где они обычно собираются, станут лучше готовить? Официанты, которым и так положено быть услужливыми, будут тянуть улыбки до ушей? Что, мать вашу, произойдёт? — Просто, окружающие станут к тебе чуточку добрее. К тому же, тебе идёт улыбка.       Аббаккио распахивает глаза, понимая, что снова задремал прямо за обеденным столом. Даже сквозь наушники (безуспешная попытка заглушить вечно преследующий его голос Бруно) он слышит эти слова, сказанные Буччеллати пару дней назад. Мужчина тяжело вздыхает и складывает руки на груди, будто бы в немом возражении. Бруно нет рядом, но именно так Леоне и поступил бы, если бы снова услышал подобное в свой адрес.       В конце концов, Буччеллати не может быть во всём прав. Одно из трёх: или это глупая лесть, или желание подбодрить товарища, или элементарная вежливость.       В глубине души Аббаккио хочется, чтобы ни один из вариантов не оказался верным. Он действительно допустил оплошность — слегка улыбнулся после того, как они возвращались с Бруно домой. Его обступили местные дети, начали о чём-то с ним трещать без умолку, а парень внимательно слушал их, поддакивал и соглашался с каждым словом, словно ему самому это было в радость. Буччеллати практически искрился, озаряя всё вокруг солнечным светом, и Леоне не сдержался. Как бы он не старался замаскировать тот факт, что впервые за много месяцев смог улыбнуться, наблюдательный Бруно заметил это. — Мне… Идёт моя улыбка? — вспоминая случившееся, Аббаккио переводит взгляд к окну, где отражается бывший полицейский с максимально каменным и холодным выражением лица. Невозможно представить, что это существо может излучать радость.       В отличие от Бруно. Он будто живое воплощение путеводной звезды, светящей заблудившимся путникам. Направляет, указывает. На неё всегда приятно смотреть, пока она одиноко и независимо сияет в чёрном небе.       К ней хочется тянуться, как к чему-то далёкому и неприкосновенному. Не зря существует выражение: я для тебя достану звезду с небес. Интересно, приходило ли кому-нибудь в голову своровать эту самую звезду ради неё самой, а не ради кого-то?       Все эти сравнения доводят Леоне до ручки. Разочарованно выдыхая, он обижается на самого себя, ругает и отчитывает собственные мысли — о каких звездах ты задумался, дурень? Прекрати уже мечтать и возвращайся в реальность, больной ублюдок.       В груди с каждым днём болит всё сильнее. Но уже в определённые часы — с утра, с вечера, почти всю ночь. Проще говоря, в те моменты, когда Бруно нет рядом. Когда их разделяет тонкая стена, делая это незначительное расстояние практически непреодолимым. И лишь когда Буччеллати желает ему доброго утра, завтракает, обедает и ужинает вместе с ним, ходит на задания и провожает до комнаты перед сном, боль отступает на второй план. Леоне старается привыкнуть к тому факту, что в его жизни появился кто-то настолько добрый, желающий поделиться этим добром.       И поначалу ему кажется, что он просто напился до состояния алкогольной комы и попал в рай.       Он даже не пытается сдружиться с остальными членами группировки, с которыми иногда приходится пересекаться по работе. Лишь невидимой тенью следует за Бруно. Наблюдает, изучает. Притирается.       Понимает, что за полгода так сильно притёрся к Буччеллати, что уже не сможет жить по-другому. К хорошему и правда быстро привыкаешь.       Леоне рвёт изнутри. С одной стороны, он хочет сблизиться с этим человеком, узнать его чуточку ближе (ближе, чем кто-либо из их общего окружения). С другой, он сам — каждый, каждый чертов раз — одергивает себя, злится, хочет ударить самого себя с размаху по лицу. Ему бы научиться отбрасывать все привязанности, гнать подальше все мысли о возможной дружбе, о чем-то большем. И дело даже не в том, что оба они — мужчины (ах, если бы его волновали лишь подобные предрассудки). Они из разных миров. Бруно всегда окружен другими людьми — общительный, заботливый, самый лучший и искренний человек, благодаря которому ебучий, прогнивший насквозь мир по-прежнему не рухнул.       Аббаккио и близко не сможет к нему подобраться. Из-за характера, из-за нежелания принимать кого-то, кто ошивается рядом с ним. Из-за того, что он, как и мир, весь гнилой внутри. Отброс. Мусор.       Бруно не сможет его принять. Он — хороший человек, безусловно. Нуждающийся в ком-то, себе подобном, но никак не в бывшем полицейском, отвергнутом абсолютно всеми.       Это скоро пройдёт. Скоро сердце, которое бьется, жжется живым пламенем вот уже полгода, утратит свой запал. Снова покроется ледяной коркой, и, может быть, именно тогда Леоне сможет спать спокойно, не видя перед собой наполненные сиянием голубые глаза Буччеллати и его мягкую улыбку.       Аббаккио уже собирается снова надеть наушники, как мимо столика проплывает Бруно. Они не виделись с самого утра — Буччеллати, не предупредив никого заранее, уехал по каким-то личным делам. Он спешно кивает в знак приветствия и тут же проходит на кухню, откуда следует, судя по всему, в свою комнату.       Леоне обеспокоенно встаёт со стула, одержимый порывом следовать за парнем. И тут же садится обратно, тяжело выдыхая. Идиот, ему не нужна твоя помощь. И это не твое дело.       Если не его дело, тогда почему, черт возьми, его так волнует состояние Бруно?! Впервые в глазах Буччеллати плещется болезненная грусть, впервые выражение его лица выдает беспокойство и тоску, которые он, скорее всего, пытается скрыть от окружающих.       Аббаккио может позволить себе хмуриться. Бруно — никогда.       Бывший полицейский не может найти себе места. Ёрзает на стуле, то и дело глядит в сторону кухни, нервно потирает ладони. Молится, чтобы Буччеллати поскорее спустился. Перебирает кучу вариантов, как бы он мог помочь ему. Слова, слова… Но он не умеет. Не сможет подобрать нужные слова поддержки, если у него что-то произошло. Действия! Да, именно! Но что, что же… — Спросить ты не додумался, верно? — моргнув, Леоне оборачивается в сторону голоса. Его обладатель сидит с ним за одним столом, уткнувшись носом в толстенную книгу в синем переплете. Лиловые глаза мальчишки щурятся, и он повторяет свой вопрос: — Ты не хочешь узнать, что случилось, непосредственно у него? — С чего бы меня должно это волновать? — тут же огрызается Аббаккио, ведомый страхом за то, что все переживания могли отразиться на его лице. — Потому что тебе не всё равно, Леоне. — Не пошёл бы ты, Фуго?       Юноша хладнокровно пожимает плечами и возвращается к чтению, попутно выписывая что-то из книги в тонкую тетрадь. Леоне раздражённо фыркает и демонстративно складывает руки на груди. Мелкая зараза. Когда он научится не совать нос в чужие дела? — Ты у нас только месяц как в команде. И пусть ты бошковитый, но тебе не стоит зазнаваться, — Аббаккио считает своим долгом напомнить Фуго о его относительно недавнем вступлении в банду. Безусловно, мальчика стоит уважать за его интеллект, но иногда ему необходимо пояснять, как правильно общаться с другими людьми. Нелюдимый ботаник, что с него взять. — Я хотя бы говорю, что думаю. А не пытаюсь обманывать самого себя, боясь последствий. И даже я, будучи в вашей банде всего-то несколько недель, успел узнать чуть больше, чем ты… — Леоне нервно вздрагивает, чувствуя в словах Паннакотты попытку задеть его. Он ничего не успевает сказать в ответ — Фуго, заметив скользнувшую во взгляде Аббаккио злобу, тут же бормочет под нос: — Тихо-тихо. Не хотелось бы связываться с тобой… Я лишь проверял твою реакцию. Тебе и правда не все равно. На самом деле, я и сам пытался выяснить, что происходит с Буччеллати, — мальчишка вздыхает, откладывая книгу и переводя взгляд ко входу на кухню. — Утром, когда ты спал, я провожал его. Мне не понравилось, как он выглядел — подавленно, обеспокоенно. Но, больше всего меня расстроило, что он до сих пор пытается скрыть ото всех своё состояние. Я подслушивал поваров и официантов, но ничего толком не разобрал. Лишь отрывки информации. «Тот самый день», «бедный синьор Буччеллати», «ему и правда нелегко» — расплывчатые фразы и сочувствующие взоры, направленные на него. Раз и ты ничего не знаешь, значит, он ни с кем не делится произошедшем. Судя по словам главного повара, он снова куда-то уедет ближе к обеду, то есть, в ближайшее время, — разговаривая с Леоне, Фуго чешет переносицу и резко прерывается, будто не зная, стоит ли продолжать диалог. Аббаккио мысленно переваривает сказанную информацию, почти готовый согласиться с юношей и признаться, что он тоже волнуется за Бруно. Он заламывает руки, не знает, что говорить. Ему даже не хочется ударить Фуго. Не за что — сам виноват, что с потрохами выдал своё настроение. — Поезжай за ним, Леоне, — наконец-то осмеливается произнести Паннакотта, которому явно не нравится эта идея. — Его нельзя оставлять одного. У меня плохие предчувствия. — Почему я? — в душе Аббаккио испытывает облегчение — он почти был готов предложить тоже самое, но Фуго его опередил. — Ты с ним уже полгода. И сможешь ему помочь, в случае чего.       Это априори плохое предположение. Леоне уже не смог. Потеря напарника до сих пор висит тяжким крестом, и бывший полицейский искренне верит, что более не в состоянии кому-либо помогать. — Увы, Фуго. Это невозможно. Лучше ты — ты разбираешься в этих всех загонах и сможешь дать ему совет… — Ему не совет нужен, Леоне. Ему нужно, чтобы просто кто-то был рядом. Мне он, пока что, не доверяет, так, как тебе, — продолжает настаивать Фуго. Аббаккио, сквозь зубы, собирается послать мальчишку далеко и надолго, как к их столику подходит Бруно, вернувшийся из своей комнаты.       Леоне тут же поворачивается к нему лицом, моментально забывая обо всех распрях между ним и Паннакоттой. Он разглядывает Буччеллати, надеется, что тот снова, как и прежде, усмехнется и поинтересуется, о чем его команда спорит на этот раз. В его глазах снова будет сиять теплая доброта, а уголки (красивых) губ будут задорно приподняты.       Так и происходит. Бруно едва слышно хихикает, обменивается приветствиями с ребятами. Аббаккио не понимает — хочется ли ему обнять себя за плечи, чтобы спастись от нарастающего чувства тревоги и холода внутри или же своего командира, чтобы спасти его от неизвестной опасности.       Он, конечно, не самый проницательный человек на свете, но далеко не дурак. И прекрасно видит, как Буччеллати откровенно хреново скрывает свое тревожное состояние.       Ещё одна деталь заставляет Леоне окончательно понять, что Бруно нельзя ни в коем случае оставлять наедине с самим собой.       Его заколки. До Аббаккио даже не сразу доходит. Стоит ему присмотреться, и он замечает, что две золотые заколки командира, которые тот обычно носит, заменены на такие же по форме, сделанные из тёмного металла. Они почти сливаются с волосами Бруно, и лишь при помощи отблесков в свете ламп их можно разглядеть.       Не просто так же люди в какой-то определённый день добавляют деталь чёрного цвета к своему повседневному внешнему виду?       Тот самый день.       Бедный синьор Буччеллати. — Фуго, мне надо ещё кое-куда съездить… Приглядите тут пока за всем, хорошо? — дрожащий голос Бруно заставляет Аббаккио пойти на отчаянный шаг.       Леоне резко встаёт со своего места, рывком поворачиваясь к Бруно и выпаливает, даже не замечая, сколько беспокойства он вкладывает в эти слова: — Я с тобой!       Спустя где-то минуту до него, всё же, доходит. Лишь благодаря озадаченным взглядам Буччеллати, Фуго и парочки посетителей ресторана, сидящих не так далеко от их столика. Ох, блять, — Леоне пытается унять дыхание и, стараясь смотреть куда угодно, только не на Бруно, тихо бормочет: — Можно же?.. Сопровождать тебя?       Кажется, что со стороны это звучит даже страннее, чем его эмоциональный секундный порыв. Обычно не подчиняющийся приказам, не руководствующийся чужими разрешениями Аббаккио теперь тихо и смиренно спрашивает о чём-то.       Неловкую тишину нарушает едва слышный смешок Паннакотты. Буччеллати, недоумённо моргая, осторожно отвечает: — Аббаккио, я думаю, тебе не стоит… Как же Фуго? Оставим здесь его одного? — Не думаю, что за время вашего отсутствия что-то успеет произойти, — вмешивается мальчишка, параллельно с этим закрывая блокнот с записями. — Встреч у тебя не назначено, ты сам говорил. А если кто-то и придёт, то подождёт с полчаса, ничего страшного. Я тут и один управлюсь. Помнится, у нас была беседа о самостоятельности… Заодно и проверишь, чему я научился. Аббаккио всё равно у нас лишь в качестве вышибалы годится, — Паннакотта шмыгает носом (вероятно, в очередной попытке сдержать ехидную усмешку) и подмигивает Леоне. В любой другой ситуации бывший полицейский бы разозлился на юношу и отвесил бы ему пару профилактических затрещин.       Сейчас он готов распластаться в ногах Фуго и осыпать его благодарностями.       Бруно неуверенно жмётся, поглядывает на Леоне и как-то сухо выдавливает из себя: — Хорошо. Только не забудь надеть что-нибудь сверху. Ноябрь что-то… Выдался на редкость холодным.       Леоне сидит на заднем сидении, то и дело теребя старый шарф сиреневого оттенка (единственное, что он смог в спешке найти в шкафу). Он пытается не смотреть на Бруно, насильно отводит взгляд от зеркала заднего вида, где запечатлено отражение командира. В голубых глазах Буччеллати плещется тоска, в душе Аббаккио — бушует бессилие, бьёт громадными волнами наотмашь.       Ему хочется узнать, в чём причина грусти Бруно. И он догадывается. Он смотрит на скромный букет жёлтых васильков, что лежит на переднем сидении. Невольно поглядывает на чёрный, траурный металл в волосах Бруно.       И оттого ему страшно. Болезненный ужас комом застревает в горле, не даёт здраво мыслить и сковывает всё тело.       Его опасения подтверждаются. Спустя тридцать минут они добираются до кладбища на окраине города. Буччеллати молча паркуется, выходит из машины, не забывая о букете. Леоне замечает, как его командир забирает цветы — прижимает к себе трясущимися руками. Пытается сберечь от сухого холодного воздуха и маленьких, невесомых снежинок, пришедших с ртутно-тяжёлых облаков.       Аббаккио вздыхает, думает, что было бы неплохо закурить именно в эту минуту. Небольшой огонёк, возможно, смог бы разбавить гнетущую кладбищенскую атмосферу своим мнимым теплом.       Леоне не помнит, когда в последний раз был в подобном месте. Пока он следует за Бруно, то нервно озирается по сторонам, стараясь особо не всматриваться в серые надгробные камни. — Я не хотел тебя сюда приводить… — вдруг сдавленным голосом шепчет Буччеллати, не поворачиваясь лицом к Аббаккио. — Наверное, не самые приятные воспоминания… — Меня не пустили на похороны напарника, если ты об этом, — на лице Леоне — безразличие, ледяная маска отчуждения, но слегка дрожащий тон голоса выдаёт его. — Его родители до сих пор обвиняют меня в случившемся. — Оу… Они даже не дали тебе попрощаться с ним? — Нет. Его мать — достаточно импульсивная женщина — прогнала меня, стоило заявиться на церемонию. Устроила истерику, начала осыпать проклятьями. Она, конечно, во многом права… — Леоне.       Аббаккио будто прошибает током изнутри. Он знает — Бруно обращается к нему по фамилии лишь в присутствии других людей. Наедине он называет бывшего полицейского по имени. Каждый раз это заставляет задыхаться, вздрагивать, нервничать. И снова. Снова Буччеллати вкладывает в его проклятое, ненавистное имя столько заботы и жалости.       Незаслуженно. Он не заслуживает даже такой маленькой толики счастья. — Леоне, ты слишком много берёшь на себя, — его командир вдруг останавливается и замолкает. Аббаккио подходит со спины и буквально ощущает, как Бруно колотит от волнения. Как он сам трещит по швам, разрывается и держится из последних сил, чтобы не показать подчинённому всю свою боль. — Мы пришли.       На очередной серой, неприметной надгробной плите лежит скромный букет жёлтых васильков. Над ней, на ровном могильном камне, Аббаккио читает имя и дату.       Паоло Буччеллати. 20.11.1997.       Он пережил потерю ровно год назад. — Ну, здравствуй, пап…       Он потерял отца. Год. Год назад — это же так ничтожно мало.       Леоне дрожит. Не от холода — от невыносимо страшного осознания. Их с Бруно объединяет горе, и это, пожалуй, наихудшая точка соприкосновения.       Всё отходит на второй план, стоит ему услышать жалобный всхлип. Бывший полицейский мечется, сходит с ума. Нет, нет, не плачь! Ты не должен плакать, только не ты, чёрт дери этот ебучий мир! — Всё в порядке, — бормочет Буччеллати под нос, обращая взор к Леоне. Слёз на лице и правда нет, но глаза командира сияют от них. — Я и правда не должен был брать тебя с собой… — Всем нам приходится через это проходить… — сглатывая, произносит Аббаккио. Он закрывает глаза, чтобы там, в мысленной тьме видеть счастливого Бруно, чей взгляд искрился обжигающей добротой. — Тут ты прав… — По крайней мере, он бы тобой гордился, — делает вывод Леоне, согреваясь от образа Буччеллати в голове. — Ох, Леоне… Разве отец смог бы гордиться сыном, связавшим свою жизнь с мафией? — Ты спасаешь людей. Указываешь им путь. Даруешь второй шанс. С тобой многие способны обрести покой и мир в душе. К тебе все тянутся. На плечах таких, как ты, держится последняя справедливость в нашем прогнившем насквозь обществе.       Ты только улыбайся. Господи, Бога ради, если ты существуешь. Не забирай его, не бросай вниз в пучины отчаяния.       Аббаккио распахивает глаза. Понимает, что он впервые говорит от всего сердца искренние, настоящие слова поддержки. Медленно поворачивается к Буччеллати и забывает, как дышать.       Бруно лучезарно улыбается в благодарность на пусть и маленькую, но воодушевляющую речь Леоне. Уголки его губ вновь приподняты, во взгляде — долгожданное тепло. — Леоне, ты говоришь такие глупости, — Буччеллати смеётся так, словно из него выходят последние остатки напряжения и печали. Бывший полицейский лишь пожимает плечами в ответ, стараясь скрыть собственную радость.       Жить, наверное, не так уж и плохо. К этому просто стоит привыкнуть.       Они стоят около могилы ещё несколько минут, затем, попрощавшись с Паоло, медленно покидают кладбище. Аббаккио предлагает повести машину, по-прежнему опасаясь за состояние Бруно. Пока они едут, между ними постепенно завязывается первый (личный, только между ними) диалог по душам.       Бруно открывается и постепенно рассказывает про жизнь с отцом-рыбаком. Леоне внимательно слушает и мысленно прокладывает нужный маршрут. В душе он надеется, что Фуго поймёт его. Как ни как, а парень он сообразительный. — Леоне… Мы же собирались домой, разве нет? — настороженно уточняет Буччеллати, замечая, как они въезжают на территорию местного пляжа. — Я тут подумал… — Аббаккио чешет затылок, удивляясь тому, насколько непредсказуемый и спонтанный поступок он совершил (захотел совершить ради Бруно). — Подумал, что ты бы хотел увидеть море прежде, чем мы поедем обратно. Это должно тебя успокоить. Ну… Мне так показалось. У тебя редко выпадает свободная минута, почему бы этим не воспользоваться?       Его командир ничего не говорит. Лишь одобрительно кивает и позволяет припарковаться почти у самого берега.       С моря дует ледяной ветер, унося за дымчатый горизонт первый в этом году снег. Бруно вдыхает свежий солёный бриз и мечтательно прикрывает глаза, предаваясь воспоминаниям из детства. Леоне позволяет себе любоваться им, пока Буччеллати не видит. Плечи Бруно подрагивают, и Аббаккио стреляет навязчивая мысль — от холода. Как и всегда. Забота о других, но не о себе.       Леоне устаёт удивляться собственным действиям. Просто позволяет потоку чувств нести его и делать самые невообразимые вещи, на которые он ни за что бы не решился. Потёртый старый шарф осторожно окутывает шею Буччеллати, и пальцы Аббаккио едва ли касаются замерзшей кожи. Бруно ошарашенно таращится на напарника и не успевает даже возразить, как его перебивают — строго, обеспокоенно: — Негоже лидеру простужаться. Тем более, это была моя идея. А значит — под мою ответственность. Я привык к таким температурам, мне ничего не будет.       Буччеллати медленно кивает в ответ и утыкается носом в шарф. Леоне понимает, что этого недостаточно. Он хочет согреть его всего — вплоть до того, чтобы поделиться теплом своего же тела.       Аббаккио неуверенно смотрит на побледневшую ладонь Бруно. Тянется к ней, одёргивает себя, снова тянется, снова одёргивает. Ему так хочется. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы на мгновение почувствовать, каково это — держать другого человека за руку. Ощущать, как соприкасается кожа. Как вас связывает что-то невидимое, сокровенное, одно на двоих. Почти незаметно дрогнувшие пальцы Буччеллати вырывают из груди Леоне обречённый выдох. Он пропадает — прямо здесь и сейчас — пока, словно одержимый, всё же берёт Бруно за руку. Сначала за запястье, потом, аккуратно и боязливо, перемещается к ладони, сжимает её так сильно, чтобы вся его жизнь, всё внутреннее тепло окутало юношу. — Спасибо тебе, Леоне.       Руку бывшего полицейского сжимают в ответ, и он впервые проклинает себя за то, что родился человеком, способным что-то чувствовать.       Домой они едут, разговаривая обо всяких жизненных мелочах. Аббаккио узнаёт о Бруно всё больше и больше — а самое главное, что Буччеллати постепенно становится легче за этими, как кажется со стороны, нелепыми беседами о совершенно неважных, житейских фактах. Леоне сам изредка подбрасывает какие-то истории из прошлой жизни; они смеются, обмениваются улыбками.       Они не отпускают друг друга — даже не спрашивают разрешения. Не замечая ничего (и никого) вокруг, выходят из машины и пересекают порог ресторана. Лишь полный немых вопросов взгляд Фуго заставляет их осознать, как они смотрятся со стороны. Бруно первым выпускает ладонь Аббаккио из своей и тут же требует подробный отчет у Паннакотты о случившемся за время их отсутствия. Леоне издаёт почти неслышный недовольный вздох и старается не хмуриться хотя бы на людях.       Он вспоминает, как в полиции шутили над его нелюдимым характером и нежеланием заводить отношения. Просто Аббаккио у нас родился сразу целым, ему не нужна вторая половинка!       Впервые Леоне чувствует, что от него будто оторвали ровно половину, как только их с Бруно руки разъединились.       Он догадывается, что сегодня ночью в душе будет болеть ещё сильнее. Кажется, в тысячу, в миллион раз.       Остаток дня проходит спокойно. Команда довольно рано расходится по своим комнатам, чему Аббаккио не особо рад — за дверями, в четырёх стенах его ждёт только пустое помещение и давящее ощущение едкой боли.       Леоне снова ворочается, не может толком уснуть. Проходит час после отбоя. Телефон (внезапно) начинает назойливо пиликать. Бывший полицейский раздражённо выдыхает, хватает мобильник с прикроватной тумбочки. Читает сообщение на экране и не верит собственному зрению. Перечитывает его ещё раз, чуть ли носом не прижимаясь к экрану.       Это от Буччеллати. — Леоне? Я тебя не разбудил? Прости, просто… Мне не спится.       Леоне даже не сразу соображает, что ему стоит ответить. Стоит ли ему вообще отвечать? Нет, конечно, стоит — невежливо игнорировать командира. Ох, блять. Он там, за соседней стенкой. Тоже не спит. И пишет именно Аббаккио.       Дрожащие пальцы на автомате набирают текст. — Всё хорошо. Не разбудил. Я тоже не могу уснуть. — День был насыщенный. Не могу успокоиться.       И он хочет поделиться этим именно с Леоне? Бледные щёки бывшего полицейского заливаются румянцем, и он прячет лицо в подушке, стыдливо чувствуя, как весь мир смотрит на него — зависимого от кого-то. — Тем не менее, отдохнуть бы тебе не помешало. — Да. Да, ты прав. Леоне, я бы хотел ещё раз поблагодарить тебя за сегодняшнее.       Ноги Аббаккио переплетаются с холодными простынями, руки обвивают мягкую ткань, и Леоне всем телом вжимается в одеяло, представляя, что он обнимает Бруно. Отвратительно. Приятно. — Не стоит. Лучше отдыхай. — Ты слишком сильно заботишься обо мне. — От тебя же и набрался.       Их переписка длится ещё чуть-чуть, целых пять минут, как будто бы они до последнего не желают прерывать этот разговор.       Наконец, телефон Аббаккио отсвечивает в темноте в последний раз. — Спокойной ночи, Леоне. — Спокойной ночи, Б…       На секунду он сомневается. Но все же перепечатывает: — Спокойной ночи, Бруно.       Впервые за много ночей Леоне засыпает спокойно, не ощущая, на удивление, никакой ноющей боли в груди. Он лишь желает, чтобы завтра поскорее настало.       Потому что там будет Бруно.