К морю, к морю...

Яркий, будто от падающей прямо к ногам звезды, свет прочертил пасмурную темноту и отпечатался мерцающими зелеными бликами на внутренней стороне век. Закроешь глаза - и вновь они безумно запрыгают перед взором. Оставишь открытыми - и здесь будут слепить отблеском навсегда утраченного света, перечеркнув реальность и лишив ее какого-либо смысла. Камень ожег не только руку. Макалаурэ не помнил, сколько дней назад швырнул проклятую реликвию в волны, не помнил, давно ли ушел от своего народа к морю, будто Сильмарилл, даже скрытый ныне под толщей воды, все так же неодолимо и мучительно тянул его к себе. Помнил только, как не так давно лежал в прибое и как был выброшен им на берег, но сказать, было это год назад или всего лишь час, не смог бы, даже если бы захотел. Но и это воспоминание ускользало водой сквозь пальцы, утекало с каждой соленой каплей, падающей с вымокших волос и одежды, налипшей острыми, как на мраморной статуе, складками. Да и зачем его хранить? Ветер холодил ожог на ладони, заботливо, как брат, гладил по самой кромке раны, будто боясь сделать больно, но отчаянно и бессильно желая помочь, и оттого касаясь снова и снова. Более далекое прошлое - все, что было до того, как Камень оказался на морском дне, - Маглор помнил хорошо. Там тоже были братья. Сначала ершистые, веселые, упрямые, гордые, равно блистательные в зените своей славы и в глубине падения, отчаявшиеся, озлобленные, но всегда живые и теплые, потом - перемазанные своей и чужой кровью, окоченевшие, с застывшим взглядом. И эти воспоминания песнопевец хотел бы вырвать из души - с кровью, с плотью, - но не мог, как не мог разжать пальцы на обжигающем, но таком желанном самоцвете. Феар павших отправляются в Мандос, это он знал почти наверняка. Так говорили, по крайней мере, и Чертоги вместе с их владыкой он видел сам, правда, издалека. Но иногда ему казалось, будто наплевавшие на законы и обычаи эльдар феанариони и тут не послушались высшей воли и порой блуждали по Эндорэ, блуждали рядом с ним. Игра утомленного разума, балансирующего на грани яви и сна (когда он спал в последний раз?), но от таких мыслей становилось чуть теплее, хоть и ненадолго. Спутанный узел в груди чуть ослаблялся, чтобы потом вновь затянуться удавкой на шее. - Кано, Кано! Чайки кричат, пронзительно, тоскливо и надоедливо, но в их голосах ему упорно слышится другой. - КАНО! Они обычно приходят поодиночке. Иногда с кошмарами, иногда спокойно. Сегодня ему чудится Атаринкэ. Маглор немигающе смотрит на море. У Искусного были глаза такого цвета - как водная гладь под хмурый небом, серо-зеленые, неспокойные, изменчивые и переливчатые. Такими они были в Валиноре, такими же остались тогда, когда пальцы второго сына Пламенного коснулись век младшего принца, закрывая их навсегда - разве что отражались в них уже не Древа, не огонь кузни и не морские волны, а светлый буковый лес Дориата в снегу. Мысленный взор неумолимо скользил ниже, в очередной раз нанося рану душе не меньшую, чем на теле брата. Грудную клетку с левой стороны распорол мощный удар почти от самого плеча, раздробивший ребра и заливший кровью снег на несколько шагов вокруг так, что из-под него показались подтаявшие палые листья. Маглор всегда недолюбливал иатрим и считал их боевые умения лишь ненамного более высокими, чем у несмышленых нолдорят с деревянными мечами и луками из ивовых прутьев. В тот день ему пришлось поплатиться за насмешливые слова. Не каждую рану излечит время. Упасть бы рядом на колени, как тогда, обнять черноволосую голову и качать ее, будто убаюкивая, под старую детскую песенку, отчаянно надеясь уловить биение сердца или услышать вдох, но тело будто забыло половину движений, застыло неподвижным изваянием на ледяном ветру. Только голос остался прежним, и Канафинвэ снова поет колыбельную. Слезы бессчетные прольете вы - о да, мы их пролили. Мы сложили о том немало песен - о доблести, о перенесенных тяготах, о победах, о горе и о смерти бессмертных детей Илуватара, но что в них толку? Отец, что толку было в той клятве, которой ты дважды связал нас и которая привела нас всех только к гибели? Этой ли судьбы ты хотел для нас? Мог ли ты прозреть ее в своем безумии? Море манит. Море зовет к себе, но ни на Западном, ни на этом берегу не осталось ничего. Не осталось никого. Не осталось и его самого. Он встряхивает головой, проводит плечами, будто вспоминая, как двигаться, и уходит, не оборачиваясь. У моря не допроситься милости, и нечего изганнику ждать на его стылом берегу. Лишь ветер гладит обожженные руки, да чайки плачут над волнами.