Нас уже не гонит в пропасть Грех, который над землею Правит безграничной властью, Правит мною и тобою.
Полоски бинтов, словно белоснежные атласные ленты, соскальзывали с продрогшего угловатого тела, пустые стеклянные глаза равнодушно наблюдали из-под прикрытых ресниц за чужими пальцами, облаченными в перчатки, касающимися, вжимающимися в исполосованную шрамами кожу. Гнилую. Только не видно этой гнили, этой пыли и сажи, облепившей его с головы и до самых пят. Осаму вздохнул и подался вперед, утыкаясь носом в пламень чужих волос. О, он горел. Они горели оба, вместе, всегда. И навсегда. Связанные, привязанные, скованные, убитые — изжаренные собственными пороками и страхами, что обнажались так редко. Так грязно и жестоко. Чуя извернулся, не давая сполна насладиться запахом своих волос, отпрянул и толкнул Дазая, роняя его на холодную скрипучую постель — их сегодняшнее пристанище. Одно дело ласкаться скованно и неуклюже, кусаться жадно, бить за оставленные на собственной коже засосы и клеймить ими кожу чужую. Потому что ему можно. Потому что так легче. И совсем другое... идти дальше. Накахара опустился рядом и перекинул через Осаму ногу, усаживаясь на его худых бедрах, выпрямляясь, сбрасывая с себя тонкие ладони, которые не преминули тут же сжать его бедра. — Ну, солнце мое, — просяще зашептал Дазай, в бессилии сводя брови и осторожно перебирая пальцами ткань его брюк, чтобы зацепиться за ширинку. А Чуя стянул свой жилет одной рукой, поправил портупею второй и склонился, обжигая горячим дыханием щеку Осаму. — Что-что ты сказал? — переспросил он, будто не услышал, и Дазай дрогнул, прерывисто выдохнул, чувствуя на пальцах тяжесть его налившегося кровью члена. — Может... Может как обычно? — тихо спросил Осаму, улыбаясь надломленно, лишь бы скрыть свой мандраж, лаская Накахару медленно, отвлекающе, стараясь уловить запах его прядей, упавших на лицо — так близко они были. Чуя двинул бедрами, толкнулся в чужую ладонь и прихватил губами губы, вынуждая Дазая мучительно простонать то ли от удовольствия, то ли от боли — Накахара превосходно целовался. Только кусался, как чертов дикий зверь. В паху потяжелело, Осаму попытался вжаться в своего возлюбленного — ненавистного — зарылся рукой в спутанные рыжие пряди и зашептал снова, прямо в губы, прямо в поцелуй. Прямо в душу. «Не надо... Мне так хочется. Сделай это. Не делай этого, прошу, прикончи меня». Чуя ненавидел, когда Дазай болтал, держа в ладони его член, но то, как он говорил, с каким отчаянием он сегодня молил его обо всех этих противоречивых вещах... Это питало его.Твой печально-нежный шепот Как источник новой силы, А когда окрепнут крылья, Я возьму тебя насильно.
Осаму даже не успел охнуть, когда Накахара перевернул его на живот, заломил его руку за спиной, согнул его пополам, переставив его бедра. Эта игра была забавной. Эта игра была хорошей. До одного-единственного определенного момента. Этого момента. Зная, что Чуя больше не может видеть его лица, Дазай сменил выражение своего на пустое, откровенно скучающее. Последним рубежом перед Накахарой были лишь бинты, и он их пересек, перерезал ножом, кое-где оставляя на чужой коже царапины. Чуе хотелось вонзить этот нож ему аккурат между ребер и взять его прямо так, истекающим кровью, захлебывающимся болью, но даже для него это было слишком. Зачем это, когда есть такая неплохая альтернатива? Мужчина пристроился сзади, крепко сжимая пальцами чужие худые бедра, потерся членом между ягодиц, повел рукой вверх, по боку, спине, плечу, приближаясь к взъерошенной макушке и наконец сжимая в кулаке темные пряди. Осаму хрипло выдохнул, вцепляясь в дрянные простыни, тошнотворно пахнущие дешевым порошком. Накахара плюнул на свою перчатку, провел ладонью по темно-розовому анусу Дазая; это не было жестом заботы — просто делом относительного удобства. Вставлять было тяжело, потому что туго, тесно и Осаму никак не мог нормально расслабиться. Чуя потянул его за волосы, сжал пальцы на его шее, он прерывисто вздохнул — почти всхлипнул — и стало легче. Толчок. Дазай мелко задрожал, хватая ртом воздух, прогнулся и шире раздвинул ноги, надеясь, что так станет удобнее.Будет больно тебе.
Накахара стал двигаться чаще, склонился, сжимая зубы на чужой коже на лопатке, вцепился пальцами под челюстью Осаму, удерживая его голову приподнятой. Он почти начал терять равновесие, поэтому отпустил его волосы и уперся рукой в постель.Больно тебе.
Дазай ощущал себя где-то не здесь. Это происходило не с ним. Удовольствия он почти не чувствовал, но тупая боль, тянущая заполненность, мерные толчки — они точно были. Выбивали его из реальности все сильнее и сильнее. Выбивали мысли из головы. Выбивали чувства из тленного сердца.Будет больно тебе.
Стало жарче, глубже. Чуя замедлялся только, чтобы не порвать себе уздечку — продираться сквозь тесные мышцы, не привыкшие к такому напору, да еще и без достаточного количества лубриканта, было такой себе идеей — но Осаму подстроился, растянулся. Большим плюсом было то, что, очевидно, он пытался подготовить самого себя, и оставшаяся внутри смазка сделала свое дело — плоть заскользила внутри лучше. Дазай не то чтобы расслабился, даже не смирился — просто абстрагировался, закрылся в себе, лишь отдаленно замечая отклики своего тела. Свою дрожь, вздохи и вымученные стоны. Свои закатывающиеся глаза, свой открытый рот. Прокушенная до крови кожа на лопатке. Потеки семени на бедрах. Синяки на шее. Тяжелый вздох Накахары, севшего сзади. — Ты там не сдох? Осаму с трудом лег на бок, впился невидящим взглядом в стену; дышал он медленно и неглубоко, глядя на него, правда можно было подумать, что он неживой. — Да. Спасибо, — проговорил он устало. — Все хорошо, — отрешенно. — Проваливай. Непонятная тяжесть в низу живота запульсировала, распространилась по телу колючими волнами. Раны заболели. Казалось, даже старые шрамы заныли. — Что хотел — то получил, — пожал плечами Чуя, натягивая на себя штаны, надевая и застегивая жилетку. — Стоп-слово из башки вылетело? — Не вылетело, — без капли злости в голосе ответил Дазай, повторяя: — Проваливай. Когда за Накахарой хлопнула дверь, Осаму приподнял дрожащую руку, коснулся своей шеи, плеч, вжал пальцы в грудь, впиваясь ногтями в то место, где билось сердце.Больно тебе.
С этим нужно было заканчивать. Но он не знал, как бросить это дело, как вытравить эту свою больную зависимость.Ты уйдешь, и день последний...