теория о мертвом городе

      На улице совсем тепло, хотя уже октябрь. В лужах плавает опавшая листва, которую мне внезапно необходимо собрать, намочив края своего нового морковного пальто.       «Ему не понравится. Не понравится, но он все равно улыбнется», — думаю я и тянусь за тепло-красным листком к другому краю лужи.       Мы поссорились полтора часа назад, поэтому мне пришлось уйти. Повод был обыденный, и сейчас я немного жалею об этом. Знал же, что порядок и расположение цветных одеял на полу очень важны.       Я перепрыгиваю очередную лужу и кожей ощущаю плывущие за мной густые тени. Они подминают под себя крошащийся асфальт, оплетают скользкими пальцами щиколотки, грубо дергают за одежду. Витрины соседних магазинов врастают в дорогу, отражают мою фигуру и огромную тень за мной. Лужи расплываются неясным пятном, я прыгаю через них, дотягиваюсь ногами до края, пытаясь удержать равновесие и не свалиться вниз. Туда, откуда приходят эти тени, со скользкими пальцами и кровью, текущей изо рта. У них нет глаз, и они не могут увидеть меня, но я все равно отворачиваюсь от витрины, чтобы не знать, что там, за моей спиной, есть тени.       «Он будет ругаться», — думаю с улыбкой, и иду домой, где мой малыш ждет меня вот уже полтора часа. — «Ворчать и забавно морщить свой милый носик».       Мои следы пахнут железом и свежими яблоками, которые мой малыш любит покупать каждый вторник. Он никогда не забывает об этом, и ровно в двенадцать часов ночи мы всегда стоим у магазинной полки. Я очень люблю смотреть, как его пухлые губы окрашиваются красным яблочным соком с запахом железа. Я люблю, когда он улыбается. Я люблю его милые ямочки. Люблю то, что могу их целовать.       Тени догоняют, стелются рядом с подошвой конверсов, заинтересованно поднимают уголки губ, обнажая острые зубы. Тени всегда ходят за мной: они преследуют меня на узких улицах этого искалеченного города, они заглядывают в окна нашего дома, они просачиваются сквозняком в щелку двери и следят, как мы засыпаем в обнимку. Они не покидают меня, только наблюдают и пускают кровь изо рта. А еще иногда они кусают мои запястья острыми, как бритва, зубами, оставляя тонкие шрамы, которые я прячу за слоем бинтов и длинными рукавами толстовки. Они кусают, и фланель мокнет от крови, что сочится из их ртов.       Я лгу ему, что сам режу вены и что мне не больно. Он улыбается и целует новые шрамы. И его губы снова окрашиваются в теплый алый с запахом железа.       Я никогда не рассказываю о тенях. Они скалятся из темных углов и пускают красные слюни в утренний кофе. Они выползают из луж, и с каждым прошедшим дождем их становится все больше. У них нет глаз, но они никогда не спотыкаются на лестницах, хотя я выбираю самые длинные и обрывистые, когда гуляю один.       Малыш не любит лестниц, но любит, когда я ношу его на руках. Он боится луж. Временами мне кажется, что он тоже видит тени. Только они гораздо страшнее моих, с большими выпуклыми глазами и стучащими барабаном лапами. Иногда он улыбается, а его щеки становятся влажными и солеными. И тогда мы не покупаем яблоки, а варим апельсиновый глинтвейн на балконе. И не говорим. Ни о тенях, ни о чем. Только его щеки все равно остаются солеными.       И все же, мы слишком часто ссоримся из-за одеял на полу. Мой малыш расстраивается, но все равно продолжает улыбаться. И игнорирует меня, словно я — всего лишь очередная надоедливая тень. Но я не сержусь на него. Только на себя, ведь знаю, насколько ему важно не наступать на пол. И тогда я ухожу из дома, гуляю по длинным лестницам или езжу на сломанном лифте до шестьдесят шестого этажа и обратно. Или спускаюсь в заброшенное метро, со скрипящим эскалатором и пустыми вагонами поезда. Тени скользят за мной и толкают к краю, переливаясь красками и пачкая ими грязный кафель.       Город любит быть театром. На улицах, в супермаркетах, в кафе и подъездах стоят, лежат, сидят застывшие в неестественных позах глянцевые манекены. Они выглядывают из-за углов, их темные фигуры пялятся с нижних этажей, осторожно касаются кончиками пальцев. Иногда они двигаются, меняются, становятся людьми, пытаются изобразить из себя случайных прохожих, ездят в автобусах и следят за моими шагами, осуждая сегодняшний выбор обуви. Правда, про себя, но выражения их личин слишком красноречивы. Их шарнирные руки тянутся к шее, слегка сжимают, никогда не заходя дальше.       Однако это уже не обычные манекены, это тени. Они прикидываются людьми, но их лица не могут обмануть. И догнать они тоже не смогут, если очень быстро побежать по лестнице наверх. Потому что у них совсем нет глаз. Только огромные рты и запекшаяся кровь на подбородке. Тени не умеют лгать.       В самых заброшенных районах городского гетто, где я обычно ищу умерших от ядовитых испарений бабочек для своей коллекции, иногда попадаются мусорные баки, наполненные рваной кожей, окровавленными конечностями, белыми реберными костями и треснувшими позвонками. Я знаю, что это осколки меня, моих прошлых оболочек. Останки, пропитанные смертью и разложением. Марионетки сидят вокруг баков, словно в меловом кругу для проведения ритуалов. Их лица склонены в кровожадной скорби. Им не нужно смотреть друг на друга. Они оборачиваются на меня. У них нет глаз, но я чувствую их жестокие взгляды.       Я возвращаюсь домой и ощущаю запах тыквы и праздника. Голова Джека, находясь в петле, свисает с потолка. Я забрасываю белые конверсы с темно-красной от пыли подошвой в темный угол шкафа. Подальше от глаз.       Мой малыш обнаруживается на кухне в одной футболке. Огромной, плотно скрывающей его маленькое хрупкое тело. Он готовит тыквенный пирог по рецепту, который выдумал сегодня утром. И улыбается, обнажая передо мной прелестные ямочки. Слышит, как я зову его, радостно оборачивается. Поднимается на носочки, касаясь аккуратным вздернутым носиком моих губ, оплетая руками шею, и утягивает в тягучий и нежный поцелуй. Голова кружится как в первый раз, а новые порезы на запястьях болят уже не так сильно.